рял то же, что говорил накануне: «Меня неправильно поняли. Почему? Не знаю, не могу представить. Признаю, допускал ошибки, был несдержан, недисциплинирован, недостаточно четко выражался… Но не было у меня сомнения в линии партии и верховного командования. И не жалел я немцев, а тревожился за мораль и дисциплину нашей армии. Объективно я, может быть, ошибался, — но субъективно хотел как лучше».
Забаштанский и Беляев, напротив, говорили по-другому, решительно и совсем безоговорочно. Забаштанский, скорбно придыхая, рассказывал. Сказал, что я «дружил со шпионами Дитером В. и Гансом Р.» и, когда их отсылали в Москву, вступил в пререкания и написал им такие хорошие характеристики — «хоть ордена и медали давай». А теперь их, конечно, арестовали с его характеристиками.
Я крикнул с места:
— Это неправда!
На меня зашикали, а генерал Окороков сказал:
— Вот он, правдолюбец, видите, какую правду ему надо — шпионов защищать.
Забаштанский снова и снова призывал «вскрыть корни», «разоблачить идеологически враждебную почву», «он же всю жизнь учился, когда мы боролись и работали, а у кого учился? Чему научился?»
Беляев каялся, что допустил «притупление», ведь я сам, мол, ему признавался, что у меня дома очень много немецких книг, журналов и газет еще с давних пор, там «Роте фане» и другие, а он, Беляев, увы, «недопонимал, что это есть явные свидетельства идеологического разложения, связей с чуждой, враждебной, мелкобуржуазной, или даже именно буржуазной немецкой идеологией».
Потом говорил председатель парткомиссии. Он долго, скрипуче и заунывно читал вслух целые страницы из Ленина и Сталина. И толковал о моих демагогических уловках насчет противопоставления «объективно» и «субъективно», возводя эти уловки, кажется, к Бухарину и Троцкому.
Я соображал все хуже. Участники собрания почти никого не слушали, тихо переговаривались, выходили покурить. Председательствующий несколько раз призывал к порядку. Последним говорил генерал Окороков: «Мы с ним долго возились еще на Северо-Западном… Он там заимел репутацию этакого, знаете ли, чудаковатого храбреца-молодца, Дон Кихота, что ли. И хотя дисциплина была неважная, но зато считалось, что всем правду-матку режет, никакого начальства не признает. Как же, он, видите ли, ученый, кандидат наук, на разных языках говорит, профессор у этих — как их — антифашистов; немцы его слушаются. Но теперь приходится серьезно задуматься, каких он там антифашистов наготовил… Чему их учил?… Если сам оказался со шпионами друг-приятель… Мы с ним за эти годы возились, воспитывали, выговор дали, потом сняли. Мы надеялись, что можно перевоспитать, пересилить эту его мелкобуржуазную сердцевину, родимые пятна буржуазно-интеллигентского сознания. Ведь все эти вихляния отчего? Оттого, что нет пролетарской закалки, нет партийного стержня. Отсюда я его Гамлетом Щигровского уезда называл… Но теперь все ясно. Это не просто вихляния-колебания, не случайные заскоки или остатки чуждых идеологий — нет, это система! Да, да, именно система взглядов, то, что называется мировоззрением. Мировоззрение глубоко нам чуждое, даже враждебное. Тут говорили „субъективно-объективно“. Я это понимаю так — субъективно он может воображать себя героем, ученым, профессором для антифашистов… Но объективно он, конечно, никакой не коммунист и даже не советский офицер, не русский и не еврей, а немецкий агент в нашей среде… Вот это и есть реальная объективность…»
Генерал кончил и стал ковырять в своей трубочке. Вокруг меня люди в таких же мундирах, как и на мне. Кое-кто поглядывал с жалостливым любопытством, другие — презрительно, враждебно. Большинство же просто скучало, тяготилось. Было поздно, душно в тесном помещении — кажется, школьный класс — ораторы говорили подолгу и нудно.
Слова Окорокова ударили тяжело, но как-то глухо, будто через толстое ватное одеяло. Боль сверлила поясницу. Болела голова, глаза, скулы, удушливый жар перехватывал гортань, а в носу — гнилостное зловоние, гайморит…
В эти минуты я больше всего боялся упасть, застонать. Подумают: симулирует, на жалость берет. Понимал только одно — сопротивляться невозможно, бесполезно. Генерал за что-то рассердился, видно, Забаштанский опять накрутил какие-то пакости, чтобы спровоцировать, рассчитывая вызвать меня на отчаянную резкость… Когда председательствующий спросил: «Имеете ли что сказать?», я ответил «нет». А потом, стараясь, чтоб получилось спокойно, выдавил: «Прошу разрешения уйти с собрания, я болен». Как разрешили — кажется, даже голосовали, — не помню, уходил, думая только о том, чтоб не гнуться, не крючиться от боли, не свалиться. Когда вышел на улицу, споткнулся в темноте, надевая шинель. Несколько минут лежал в кювете щекой к холодной, влажной и жесткой прошлогодней траве. Не хотелось вставать. Медленно добрел до дома, где ночевал. Не помню ни кого рядом. Казалось, там все были чужие; принял огромное количество порошков, ночью потел, метался. Наутро жар спал, но боли в спине не отставали, и я шатался от слабости. Днем вызвали на парткомиссию. Там все прошло быстро. Я отдал кандидатскую карточку. Написал в парткомиссию Главного Политуправления. Просил не исключать. Не могу жить без партии, отрицал все обвинения, доказывал их абсурдность, взывал к фактам: ведь там, в Главпуре, знали, что ни Дитер В., ни Ганс Р. не шпионы, не арестованы — уже одна эта ложь должна открыть глаза на лживость моих обличителей, — взывал к здравому смыслу…
К вечеру опять начался жар. Меня отправили в госпиталь, в канцелярии дали большой засургученный пакет — личное дело; после госпиталя отправитесь в отдел резерва. Это значило, что я снят с работы.
Глава пятнадцатая. Бдительный Мулин
Летом 1944 года в Политуправление 2-го Белорусского фронта на должность начальника РИО (т. е. редакционно-издательского отделения Отдела по работе среди войск противника) прислали из Москвы старшего лейтенанта административной службы Владимира Мулина. В начале войны он работал в отделе на Калининском фронте. Но оттуда его отчислили с выговором. Об этом он говорил печально и туманно: «Были допущены некоторые ошибки… Правда, я сам отчасти сигнализировал. Но все же несу ответственность как коммунист… Хотя и в меньшей мере, чем другие…»
Он как-то заслужил особую снисходительность: после отчисления с выговором его все же назначили одним из редакторов немецкого радиовещания в Москве.
Начальник Политуправления генерал-лейтенант Окороков был весьма недоволен, что в его аппарат, на такую ответственную должность прислали всего лишь старшего лейтенанта, да еще «с узкими погонами». В этом он усмотрел недостаточное уважение к себе. Он вызвал меня:
— Хочу назначить тебя на РИО; сам добьюсь в Главпуре, чтоб утвердили. Ты наш кадр. Мы тебя вырастили.
К тому временя я уже достаточно хорошо знал, что это значит — начальничать в РИО: все время торчать в Управлении на глазах у генерала, его замов и помов. Бежать сломя голову по вызовам то к нему, то в Военный совет, то в штаб фронта, докладывать, выслушивать бесполезные — хорошо, если только глупые — приказания, установки, разносы; каждый день согласовывать, подрабатывать и утверждать вороха пустопорожней писанины — планы, отчеты, обзоры, тексты листовок, звукопередач и т. п. И все время упорно, терпеливо и, как правило, тщетно доказывать самоуверенным невеждам, что дважды два — четыре, что мы должны агитировать немцев, а не развлекать фронтовое и московское начальство… К тому же необходимо было возиться с ведомостями, сметами, аттестатами, разбирать склоки, налаживать отношения с интендантами, техниками, помнить о Главном Управлении в Москве… Как отвратительны были иные зажиревшие, чванные деляги фронтовых и армейских тыловых управлений! Они не знали ни опасностей, ни сложных трудных забот настоящего фронта, не знали бедствий, лишений и тяжкой, исступленной работы гражданского тыла. Для них война была «не мачеха, а родная мамаша». Они числились фронтовиками, получали «доппайки» и «полевые», очень быстро, куда быстрее, чем иные многажды раненные боевые командиры, продвигались в званиях. К каждому празднику, после каждого наступления они получали орден или медаль. Побывав в командировке на КП армии, где слышна артиллерия, они потом еще долго, кстати и некстати, вспоминали, сурово хмурясь: «Когда я давеча был на передовой…»
Но всего этого не скажешь генералу. И нельзя же признаться, что мне противно такое почетное и лестное предложение. Поэтому «делаю голубые глаза».
— Простите, товарищ генерал, но это невозможно… Ведь я только кандидат, к тому же передержанный, с выговором. Вы же сами знаете…
— Ну, это моя забота. Выговор пора снять. За неделю оформим. А через месяц будешь членом. Я тебе рекомендацию дам.
— Благодарю. Буду очень рад… Но с должностью начальника РИО я все равно не справлюсь. У меня нет организаторских способностей.
— Врешь! Весной почти месяц всем отделом заворачивал, и ничего, справлялся.
— Так ведь это же было в резерве, какая там работа. А на фронте я зашьюсь. Я умею работать на конкретном участке — в дивизии, со звуковкой, в боевой группе. Ну, там провести занятия в антифашистской школе, обработать одного-нескольких фрицев, написать листовку, организовать разведпоиск… Это, скажу без ложной скромности, умею и люблю. Но никакой административной работы и не умею, и не люблю. Значит, и не осилю.
— Ты коммунист. Что партия приказывает — свято. Куда назначат, там и давай жизни. Может, я тоже предпочитаю командовать полком, а не портить тут с вами нервы.
Как бы не улыбнуться, представив себе нашего генерала, подслеповатого, с брюшком, отвисшим от сидения во всяческих президиумах, говорливого и трусоватого, лихим командиром полка.
— Все понимаю, товарищ генерал. Но ведь партии невыгодно назначать сапожника пирожником, а пирожника сапожником. Я так и докладываю вам, потому что думаю об интересах партии и фронта. Говорю чистосердечно, по совести — не могу справиться с этой должностью.