ь».
«Девушка вся была исколота штыками. Одежда разорвана. Одна запрокинутая рука лежала на голове. Лицо ее запало мне в память. Когда мама Ларисы прислала нам фотографию дочери, мы сразу опознали ее.
Наш сосед Иван Петрович Белов видел, как Лариса бросила гранату в танк на Васильчиковой улице. Граната взорвалась, но танк не повредила.
Те, кто сидел в ближайшем погребе, слышали ее последние слова: «Вы меня убьете, но ни одна фашистская гадина не уйдет живой с нашей земли!..»
Все мы думаем, что подвиг Ларисы Васильевой сравним с подвигом Зои, Матросова, Чекалина…»
«В 1968 году я стала переписываться с жителями деревни Попково, и тут я узнала правду о ее судьбе от Анны Емельяновны Данилкиной-Матюшиной и учительницы Анны Григорьевны Катковой… Тогда я написала матери Ларисы в Гомель. Екатерина Даниловна поехала в Попково, показала там фотографию дочери, и попковские старожилы сразу ее опознали и все рассказали матери..
Вот письмо, которое я написала матери Ларисы:
«Дорогая Екатерина Даниловна!
Много лет прошло со дня гибели Ларисы, но она навсегда будет в памяти моей и моих друзей — бойцов нашей части. Мы глубоко понимаем горе матери, и я не буду искать слов утешения. Лариса умерла как патриотка своей Родины. Она повторила подвиг Зои…
Простите нас, что мы не могли раньше связаться с Вами. Дело в том, что наша в/ч 9903 состояла при разведотделе штаба Западного фронта, мы давали специальную подписку ничего не разглашать про свою работу в этой части. Даже после войны мы не имели права говорить о ней. Поэтому многие матери погибших до сих пор не знали, где и как погибли их дети.
Московская спецшкола № 15 сейчас ведет поиск героев нашей части, погибших под Сухиничами. Они же организовали сбор средств на памятник Ларисе и всем погибшим в Попкове, Бортном, Козарах. Были там я, Нора Смирнова и еще несколько человек из нашей части, Ребята из школы прошли с нами на лыжах весь путь от Козельска до Попкова. В деревне возник стихийный митинг. На митинге много говорили о Ларисе. Попковцы называют Вашу дочь «наша Лариса», В ее честь называют своих дочек Ларисами. Народ помнит и чтит ее подвиг…»
ШУЛЬЦ ВИКТОР ФРИЦЕВИЧ
БОЙЧЕНКО АНДРЕЙ
ВИСЛОБОКОВА АННА
Из этого далеко не полного списка видно, что сводный комсомольский разведывательный отряд в/ч 9903, принявший бой за подступы к Сухиничам, был интернациональным, что он включал, как и другие наши группы, немцев-антифашистов. Виктор Шульц, он же Веселев, — семнадцатилетний разведчик группы Царева — побратим и однополчанин Курта Ремлинга, нашего товарища — антифашиста из Германии, похороненного под Рузой в одной могиле, поистине братской могиле, с русским разведчиком Александром Курляндским.
Список этот составляли комсомольцы-следопыты 15-й спецшколы Москвы с помощью ветеранов в/ч 9903. И те и другие верны девизу «Никто не забыт, ничто не забыто!». Каждое новое имя, отвоеванное у забвенья, высеченное на обелиске, делает реальностью этот благородный призыв.
Список героев боев под Сухиничами навсегда останется неполным, и кто знает, каких героев мы еще недосчитаемся в окончательном реестре…
Имя Арвида Пельше в этом списке привело меня к новому поиску.
Лариса Васильева похоронена в братской могиле в двух километрах от села Попково, в селе Брынь.
Ларису убили около ракиты. Ракита и ивушка плакучая — родные сестры. Есть старинная русская пословица: и ракитовый куст за правду стоит. Цветут ракиты рано по весне. Скромны их цветки в сережках, но медоносны, с тонким медвяным ароматом. Они любят берега русских и белорусских речек с их сиреневыми утренними туманами и соловьиными ночами. В наших живописных долинах порой растут пышные деревья с серебристой листвой или со скорбно поникшими, плакучими ветвями.
В 1967 году мать Ларисы Екатерина Даниловна срезала ветку ракиты, под которой умерла ее дочь, и повезла домой, любовно обернув тряпицей. Сидя на лавке железнодорожного вагона, она смотрела в окно на калужские поля и сквозные рощи, и ей казалось, что она держит на руках маленькую грудную Лариску…
Дома, в Еремине, она посадила ветку ракиты в палисаднике своего дома, первого дома на Клубной улице, и с тех пор каждый день ухаживала она за будущей ракитой, поливала ее, окапывала. Теперь та ветка стала красивым деревцем, хорошо прижилась русская ракита на белорусской земле. И кажется материнскому сердцу Екатерины Даниловны, что дочь уже не так безмерно далека от нее, осталось от Ларисы что-то на этом свете.
Есть в селе улица, на которой строятся новоселы, молодожены. Здесь часто звучат веселые песни, а то — тоскует гармонь. Эта молодая улица носит имя Ларисы Васильевой. Когда-то проносилась здесь вскачь на коне с казачьей песней на устах юная дочь красного командира. Не знала, не ведала она, что придется ей умереть геройской смертью в шестнадцать девчоночьих лет.
ПЕПЕЛ КРАСНИЦЫ
На утренней июльской заре, в час, когда на тропах тают ночные туманы, возвращались мы с Володей Щелкуновым с задания. В ночь на Иванов день — 7 июля — побывали мы в поселке Вейно под самым Могилевом.
Шли быстро, спешили до свету добраться до партизанских деревень. Рассвет в это время года намного опережает восход солнца.
От села Красница, где застал нас рассвет, было уже недалеко до нашего лагеря в Хачинском лесу. Красница — село партизанское, и потому мы сразу почувствовали себя в безопасности, и ночные рискованные приключения казались уже смутным и не очень правдоподобным сном.
В селе сгоняли на выпас скотину. Пахло навозом, парным молоком, теплым запахом коров. В разреженном гулком воздухе звонко хлопал кнут пастуха.
Мы решили отдохнуть, позавтракать. Над ближайшей хатой уже вился многообещающий дымок. Но Володька Щелкунов, или Длинный, как звали его все в отряде, загадочно ухмыляясь, повел меня спящей улицей к знакомому ему дому. Это была пятиоконная хата, сложенная из могучих сосновых бревен, с зеленой железной крышей и затейливой резьбой по карнизу. Хата стояла на пригорке, в глубине небольшого, но густого старого сада. Окна с белыми ставнями и голубыми узорными наличниками проглядывали сквозь сплошную зелень вишен, малины и яблонь, чьи тяжелые, росистые ветви с еще зелеными плодами свешивались через низкий забор, К прогнувшимся ступенькам крыльца бежала, спотыкаясь о корни деревьев, ровная дорожка, чьей-то заботливой рукой чисто выметенная и посыпанная песком. За яблонями загорались в первых косых лучах солнца огненные головки мака, весело пестрели в кустах крыжовника свежевыкрашенные крыши ульев — целый городок разноцветных домиков.
— Дома есть кто? — крикнул я.
На крыше хаты испуганно взмахнул нежно-белыми крыльями большой аист — бусел по-белорусски.
Длинный оттолкнул меня, выругался вполголоса и елейным, совсем несвойственным ему тенорком заискивающе произнес:
— Можно к вам? Не рано? Извините, это я, Володя. — Мне он бросил шепотом: — Не называй меня Длинным, ладно?
Не успел я опомниться от удивления, как на крыльцо выпорхнула девушка лет семнадцати в синем ситцевом сарафане и пошла, мелькая загорелыми босыми ногами, к калитке. Яркий венок полевых цветов лежал на отливавших бледным золотом светло-русых волосах над пышной девичьей косой, уложенной вокруг головы. Глаза василькового цвета глядели с приветливой лаской. Но не на меня, а на Длинного. С замиранием сердца смотрел я, как плыло к нам это небесное создание, и опомнился только тогда, когда красавица щелкнула задвижкой, распахнула гостеприимно калитку и, глядя на нас простодушно и весело, певуче, о белорусским выговором произнесла:
— Здравствуйте вам, гости дорогие!
— Здравствуйте! — густо краснея, совсем уж не своим голосом промямлил Длинный, пятерней машинально причесывая лохмы, отросшие за месяц после вылета в тыл врага.
Каких только цветов не было в том саду! Бегонии, настурции, жасмин. И малина, красная и черная смородина. И пахло в нем в этот заревой час не порохом, не потом, а подмосковной дачей, мирным покоем, детством..
В темных сенях возле кросен и аккуратной поленницы мы долго и усердно вытирали ноги о половик. В дверях столкнулись и застряли, запутавшись в наших боевых сбруях. На покрашенном охрой дощатом полу ярко цвели узорчатые пестрые дорожки. Мы прошли по ним осторожно, как по кладкам, и присели на краешке лавки, поспешно сдернув пилотки. В полутемной горенке с невысоким беленым потолком пахло печеным хлебом, прохладой свежевымытого пола. В щели ставен сквозило солнце.
Девушка протянула руку, чтобы раскрыть незапертые ставни, и смуглые пальцы ее против щели засветились, загорелись солнечно-алым светом.
В окна с геранью и фуксией на подоконниках хлынуло солнце. Оно зажгло белоснежную, искусно вышитую белорусским орнаментом скатерть на столе, заиграло веселыми зайчиками на затейливо расписанной печи, на глянцевитых бревнах стен с янтарными подтеками смолы.
Вдоль стены красовался ряд венских стульев. В углу стоял комод. На самодельной этажерке — аккуратные ряды учебников и других книг. Под потолком висела до блеска начищенная десятилинейная керосиновая лампа с железным абажуром. Светлые пятна на стенах напоминали о некогда украшавших комнату портретах. Чьи это были портреты, догадаться было нетрудно. Цветные дорожки тянулись по полу в спальню, окна которой были, по-видимому, еще закрыты ставнями. В полумраке белела наполовину завешенная ситцевым пологом деревянная кровать, застланная белым покрывалом с высокой горкой белоснежных подушек. Всюду пестрели вышивки, подушечки, коврики.