– Я стражи дождусь, – обронил воевода. – Скажу, что и как. Заодно новости последние узнаю. Соседние улочки проверю, пока совсем не стемнело. А вы езжайте; чай, не маленькие, не заблудитесь.
– Да уж как-нибудь, – фыркнула Гончая. – Ты, главное, к утру вернись, а то знаю я тебя – как захрапишь, так потом из пушки не разбудишь! И привет своей зазнобе передай. Пусть сынишку растит здоровым и крепким – потом сам на него посмотрю. Вдруг в тебя пошел?
Таррэн изумленно обернулся в сторону старого друга, от которого никак не ожидал такого финта, а Шранк приглушенно ахнул.
– Белик! Как ты успеваешь?! Я ж никому еще… даже Седому… Вообще нигде не обмолвился!
– Ой, да брось! На вас только разок глянуть, так сразу ясно становится, кто, где и с кем встречается и что из всего этого безобразия получилось. А тебя я как облупленного знаю на протяжении… мм… в общем, нетрудно догадаться, в чем дело, когда ты весь последний год сияешь, будто начищенный золотой. И глупо улыбаешься, когда думаешь, что никто не видит.
– Белик!
Белка удивленно приподняла брови.
– Что? Ты ничего не говорил, и я подумал, что ты не хочешь, чтобы мы знали. Но это не слишком-то красиво с твоей стороны – умалчивать о такой отличной новости. Поздравляю… хи-хи… папочка!
Суровый воин неожиданно смутился.
– Да я… потом хотел сказать… когда подрастет немного. А то и на заставу привезти, чтобы привыкал уже. Сам знаешь: чем мы дольше живем, тем сильнее становимся.
– Так чего ж до сих пор не привез, дурень?! Нет, это ж надо! Думал он! Шестой десяток пошел, а временами с тобой бывает так трудно! Хуже, чем с Каррашем в свое время, ей-богу! – Белка всплеснула руками и, покачав головой, легко запрыгнула на спину мимикра. – Ладно, цени: я никому не скажу по возвращении, но, если Крикун вдруг спросит, сам ему растолкуешь, что он дурак.
– Боги… ты опять с ним поспорил?!
– А то! Еще с год назад, когда ты зачастил сюда «по делам».
– И на что на этот раз? – обреченно вздохнул Шранк. – Еще одни мечи? Ножи? Пояс?
– Не, – хитро улыбнулась она. – Он мне будет должен новую броньку. Такую, чтоб больше медом не воняла, а то сил моих нет терпеть – сплошная морока с ней. Ничто не спасает. Скоро хмеры оборачиваться начнут!
– Он же тебе ее уже обещал, – удивился Таррэн.
– А за просто так неинтересно. Зато теперь у него не будет повода увильнуть и тянуть время, как обычно. Я уже и чешуйки заготовил, и фасончик подобрал. Помнишь нашу последнюю саламандру?
– Конечно. Эта зараза нам все посадки потоптала, да еще пасть вздумала разевать, когда я ее шуганул.
– Гм. По-моему, она просто не поверила, что такая козявка, как ты, может быть ее хозяином.
– Сама виновата, – буркнул Таррэн, разворачивая Ирташа следом за торопливо посеменившим прочь трактирщиком. – Нечего было нарываться, я предупреждал. Не хочет по-хорошему, пускай кормит воронье.
– Да-а-а, – поддакнула Белка. – У тебя не забалуешь. Просто страх какой ты у нас грозный. Щас пойду расскажу нашим новым друзьям и наглядно продемонстрирую… эй, Корвин, ты слышал?
Таррэн подозрительно покосился на свою пару, подозревая очередной подвох, но Белка совершенно искренне улыбнулась, и он не сумел удержаться – улыбнулся в ответ кончиками губ. Вот ведь заноза: в личине Белика до того ловка… По правде говоря, он уже начал забывать, каково это – чувствовать себя тем несчастным бедолагой, на которого без конца сыплются насмешки и колючие остроты. Бедные, бедные эльфы… а она ведь еще не в ударе!
Он незаметно оглядел хмурые лица сородичей, отчетливо напрягшиеся при виде приближающейся беды по имени Белик, по достоинству оценил промелькнувший в их глазах испуг пополам с раздражением и каким-то обреченным пониманием предстоящего испытания – еще одного (тяжелый вздох) за сегодняшний вечер. Подметил шарахнувшегося прочь Корвина, мысленно расцеловал свою пару за потрясающий талант доводить собеседников до настоящего бешенства, а затем неожиданно понял, что на самом деле все это не со зла. Что Белка совсем не ненавидит их, как прежде. Что тоже смягчилась, смирилась с прошлым, пережила его, что ли? Отпустила и лишь совсем недавно это осознала. Едва коснувшись почти незаметной ниточки уз, он хорошо это почувствовал. Как почувствовал и то, насколько она боится, что кто-то из них случайно попадется на приманку. Опасается задеть, причинить боль, которую потом не сумеют приглушить ни время, ни расстояние, ни даже смерть. Она просто не хочет их убивать. Простила, наверное? А потому делает все, чтобы не дать случиться беде.
«Я люблю тебя, малыш, – с нескрываемой нежностью подумал эльф, провожая ее долгим взглядом. – Небо! Двадцать лет прошло, а я все равно думаю только о тебе. И так будет всегда, пока я жив. Пока ты со мной и даже тогда, когда ты далеко. Я люблю тебя, моя Гончая, и буду любить столько, сколько будет длиться наша жизнь. Ничто этого не изменит. Даже смерть».
Белка, не оборачиваясь, улыбнулась, но он не увидел. Просто почувствовал, что она снова подслушала его мысли, отправив в ответ не менее четкую волну обожания, нежности, понимания и благодарности. Настолько яркую, что Таррэн поспешил прикрыть веки, чтобы никто не успел заметить бешеного блеска его стремительно разгорающихся глаз. Знакомого, красноватого отсвета знаменитого «Огня жизни», которым владеет весь его род. Вот только мало кто знал, что этот огонь давно не был его проклятием, что он присмирел и подчинился, не бушевал вовне без желания хозяина. Он действительно стал послушен. И лишь иногда, изредка, когда чувства всколыхивали его горящую душу, прорывался на поверхность такими вот спонтанными пожарами. Правда, теперь в них больше не было ненависти.
Глава 12
Открыв поутру глаза, Линнувиэль некоторое время бессмысленно смотрел на низкий деревянный потолок, силясь сообразить, где он и как сюда попал из своих покоев в Темном лесу, но быстро вспомнил события последних дней и вдруг со странным чувством подумал, что чуть ли не впервые за неделю смог нормально выспаться.
Вообще-то перворожденным несвойственна бессонница или иные проблемы, связанные со сменой дня и ночи, какие порой бывают у смертных. Им вполне хватает пары часов, чтобы отдохнуть, а потом без устали трудиться несколько суток кряду, не потеряв при этом ни силы, ни скорости, ни желания работать. Однако последние дни выдались настолько утомительными, а ночи – такими беспокойными, что он почти не сомкнул глаз. Сперва тревожился по пути в пределы. Затем из-за Стражей и зубастой скотины с желтыми глазами весь издергался. А в довершение всех недавних проблем был вынужден терпеть совершенно ненормального полукровку, у которого рот, казалось, не закрывался ни на миг. И оттуда все время сыпались какие-то гадости о жалких остатках величия бессмертных, о все возрастающей роли человечества, о премудрых гномах, которые в своих подземельях не просиживают штаны, а уже давно испросили разрешения у лорда Торриэля и теперь с азартом копаются в недрах здешней горы, явно рассчитывая на хорошую добычу. О бессмертных, которых на самом деле просто убить, об их родовых перстнях, о том, насколько Стражи превосходят этих самых бессмертных в силе…
Всего за двое суток молодого хранителя беспощадно обсмеяли, вдоволь поиздевались, совершенно открыто наслаждаясь полнейшей безнаказанностью. Испортили славный доспех, потому что, натертый соком какого-то растения, он безвозвратно потерял былой блеск и стал скрипеть при каждом движении. Затем была эта мерзкая песня, после которой у Линнувиэля еще несколько часов сами собой сжимались кулаки. За ней – гнусные намеки на то, что «Откровения» вовсе не так далеки от истины, как принято считать. Потом вдруг выяснилось, что наглый сопляк – не просто человек, а презренный полукровка, которого, как бы ни хотелось, нельзя даже пальцем тронуть. А поутру, когда буря в душе эльфа только-только улеглась, этот дрянной мальчишка насовал одуванчиков ему в уши. Линнувиэль так устал от бесконечной, постоянно накапливающейся внутри злости, что сам не понял, каким образом вышло, что он не заметил опасности. Но факт в том, что остальным такого «счастья» испытать не пришлось: больше никого из темных дрянной человечек в то утро не тронул. То ли побоялся, то ли просто не успел. И это несказанно раздражало.
Но и это еще не все: Белик постоянно с наглым упрямством обращался к перворожденным исключительно на «ты» или, в лучшем случае, называл их «ушастый нелюдь». Он постоянно хамил, дерзил и откровенно насмехался. Намедни совершенно серьезным голосом предложил помочь в чистке чьих-то слишком длинных ушей. Подозрительно закашлялся при упоминании о ершике. Потом рискнул заикнуться про дрейк, от которого, дескать, мигом улетучиваются все заботы даже у самых хмурых. Да-да, он так и выразился: «улетучиваются»! После чего пристроился к Мирене и елейным голоском начал рассказывать совсем уж похабную историю про замороженную реку.
Кстати, юная эльфийка пока что была единственной, к кому мальчишка относился более или менее лояльно и кого пока ни разу не оскорбил. Это слегка удивляло, но за такое милосердие высокородная леди прониклась к нему чем-то, смутно напоминающим признательность. И уже не окатывала высокомерным взглядом, как в первый раз. Даже сдержанно посмеялась над рассказанной байкой, когда выяснилось, что Торриэль в тех событиях в действительности не принимал участия.
Линнувиэль на какое-то время понадеялся, что уж за нее-то пацану влетит, но нет: молодой лорд слишком быстро остыл и позволил – кому, все-таки? Сыну, внуку? – и дальше измываться над сородичами. Он вообще был чересчур терпелив с сопляком. Возился с ним, как опытный папаша – с драгоценным чадом. С единокровными родичами был сух и холоден, старался не общаться больше, чем требовали приличия, нередко отделываясь куцыми и отрывистыми ответами типа «да» и «нет». То есть упорно избегал сближения. Особенно с леди Миреной, к которой, против ожиданий, не проявил никакого интереса. Зато за своим сопляком посматривал очень внимательно, постоянно следил краем глаза. Беспокоился, когда тот надолго пропадал из виду. А вчера и вовсе ринулся спасать, бросив остальных на полпути к трактиру, но, едва убедился, что с тем все в порядке, спокойно отвернулся и снова позволил маленькому наглецу творить все, что душе угодно.