ением отодвинулись от него. К середине дня оранжевый был мертв, а еще через несколько мгновений о нем напоминала лишь кровавая лужа на земле. Два дракона успели набить желудки. К тому времени еще двое дышали с присвистом и пускали слизь из ноздрей и пасти.
Они выздоровели, когда погода стала суше. Синтара подозревала, что болезнь была вызвана вечной сыростью, грязью и скученностью. Если бы кто-нибудь из них мог летать, то покинул бы это место и, вероятно, остался здоров.
Один дракон и в самом деле ушел. Гресок был самым крупным самцом, красным, отличавшимся здоровым телом и крепким разумом. Однажды он объявил, что уходит искать место получше — город из своих снов. Он ушел, продираясь через подлесок, и шум постепенно затих вдали. Его отпустили. Почему бы и нет? Он знал, чего хочет, а его уход означал, что остальным достанется чуть больше пищи, когда охотники поделятся добычей.
Но прошло всего полдня, и они услышали его предсмертные мысли. Он кричал — не взывая к ним, а просто изливая ярость. На него напали люди.
Драконы это поняли. Почуяв, что он мертв, по его следу отправились двое, Кало и Ранкулос. Не для того, чтобы помочь ему или отомстить за него, а чтобы потребовать его тело себе в пищу. Ночью они вернулись на берег реки. Ни тот ни другой ничего не рассказывали, но Синтара подозревала, чем закончилось дело. От обоих пахло не только плотью Гресока, но и людской кровью. Вероятно, они встретили людей, которые убили упавшего Гресока, и добавили их к своей трапезе. Синтара не видела в этом ничего плохого. Человек, посягнувший на дракона, заслужил смерть. А на что годятся мертвые, кроме как в пищу? Она не понимала, почему люди считают, что лучше быть съеденным червями.
Все прекрасно знали, что следы таких столкновений лучше заметать. Люди слишком плохо скрывали свои мысли, и драконы чувствовали, что те оскорблены и гневаются на них. По какой-то странной логике люди предпочитают отдавать своих покойников на съедение рыбам, а не драконам. Вот и несколько дней назад людское семейство опустило тело мертвой родственницы в реку. Синтара погрузилась в воду следом за мешком, вытащила тело на берег, подальше от людских взоров, и съела его, и покров, и все прочее. Когда драконица вернулась и поняла, что люди потрясены, она попыталась, щадя их чувства, отрицать содеянное. Но те ей не поверили.
Люди, считала Синтара, повели себя совершенно неразумно. Если бы тело утонуло и упало на дно, его бы разорвали на части и пожрали черви и рыбы. Но умершую женщину съела Синтара, и осколки людской памяти вошли в ее память. По правде сказать, большая часть этих воспоминаний была для дракона бесполезна, да и женщина та прожила недолго, всего-то полсотни сезонных оборотов. Но все же от нее что-то осталось. Или люди думают, что тело этой женщины не заслуживало ничего лучше, кроме как стать кормом для нового поколения мальков? Люди так глупы!
В ее драконьей памяти хранились смутные воспоминания о Старших. Ей бы хотелось, чтобы эти образы были яснее, а не скользили в мыслях, как рыба в мутной воде. В воспоминаниях от этих созданий — Старших — веяло приятием и даже любовью. Они были умелыми и достойными, они ухаживали за драконами и любили их, они, признавая драконов разумными существами, приспособили для них свои города. Как такие мудрые создания могли быть родней людям?
Это мягкотелые бурдюки с соленой водой, которых обязали присматривать за драконами, постоянно жаловались, хотя работа была простой. Они исполняли свои обязанности так плохо, что Синтара и ее соплеменники жили в беспросветной нужде. Было ясно, что драконы людям неприятны. Эти безволосые древесные обезьяны на самом деле думали только о том, как бы присвоить сокровища Кассарика. Руины древнего города Старших были погребены поблизости от того места, где вылупились драконы. Люди хотели разграбить Кассарик — также, как разграбили подземный город в Трехоге. Они не только растащили украшения и предметы, назначение которых даже не могли понять. Они убили всех драконов, кроме одного, — тех самых драконов, которых Старшие перед древней катастрофой укрыли в своем городе. При мысли об этом гнев полыхал в душе Синтары.
По сей день существовали на свете живые корабли, построенные из «стволов» диводрева, все еще служили людям драконьи души, воплощенные в этих кораблях. По сей день люди оправдывали незнанием учиненную ими бойню. Драконы столько лет ждали, чтобы вылупиться, а их, не завершивших преображения, вытряхнули на холодный каменный пол. Когда Синтара думала об этом, ее душила ярость и ядовитые железы в горле твердели и набухали. Проклятье! Люди заслужили смерть за содеянное — все без исключения.
Рядом раздался голос Меркора. Несмотря на внушительный размер и силу, этот дракон редко говорил или как-то еще проявлял себя. Глубокая печаль обессиливала его, лишала стремлений и воли. Но когда он все же заговаривал, все сородичи бросали свои дела и слушали его. Синтара не знала, что ими движет при этом, но сама раздражалась — ее тоже влекло к Меркору. И при этом охватывало чувство вины за его печаль. От его голоса память зудела, как будто, слушая его речи, следовало вспомнить что-то чудесное. Но она не могла. Сейчас Меркор произнес своим звучным и низким голосом:
— Синтара, оставь это. Без должной цели твой гнев напрасен.
Это тоже не давало ей покоя — он говорил так, как будто читал ее мысли.
— Ты ничего не знаешь о моем гневе, — прошипела она ему.
— Не знаю? — Он повернулся в этой грязной яме, где они спали. — Я чую твою ярость и знаю, что твои железы полны яда.
— Я хочу спать! — громыхнул Кало.
В его словах слышалось раздражение. Но даже он не смел открыто противостоять Меркору.
Один из мелких тупиц, кажется зеленый, который едва мог передвигаться, проскрипел во сне:
— Кельсингра! Кельсингра! Вот она, вдали!
Кало поднял голову на длинной шее и рявкнул зеленому:
— Заткнись! Я хочу спать!
— Ты уже спишь, — спокойно отозвался Меркор. — Ты спишь так глубоко, что не видишь снов.
Меркор поднял голову. Он был не крупнее Кало, но бросил ему вызов.
— Кельсингра! — внезапно протрубил он в ночь.
Все драконы взволновались.
— Кельсингра! — повторил Меркор, и Синтара своим острым слухом уловила вдали крики людей, разбуженных этим кличем.
— Кельсингра!
Меркор выкрикнул имя древнего города в звездное небо:
— О, Кельсингра, я помню тебя! Все мы помним, даже те, кто не хочет помнить! Кельсингра. Дом Старших, обитель с источником серебряных вод, твои каменные площади нагреты летней жарой. Холмы над городом изобилуют добычей. Не мучай тех, кто еще мечтает о тебе, Кельсингра!
Откуда-то из темноты раздался голос:
— Я хочу в Кельсингру. Я хочу расправить крылья и снова лететь.
— Крылья! Летать! Летать!
Слова звучали невнятно и приглушенно, но боль слабоумного дракона встревожила сердца сородичей.
— Кельсингра, — вновь раздался чей-то стон.
Синтара опустила голову и прижала ее к груди. Ей было стыдно за них и за себя. Они кричали, как скот в загоне перед бойней.
— Так отправляйтесь туда, — с отвращением пробормотала она. — Просто уходите — и все.
— Отправились бы, если б могли, — сказал Меркор с неподдельной тоской. — Но путь далек, даже будь у нас крылья. И неизвестен. Когда мы были змеями, то едва нашли дорогу домой. А земли, что отделяют нас от того места, где была Кельсингра, совершенно незнакомы.
— Вот именно — была, — повторил Кало. — Так много всего было — и больше нет. Бесполезно говорить об этом. Я хочу снова заснуть.
— Может, и бесполезно, но все же мы говорим о ней. Иным же она все еще снится. Точно так же, как снятся полет, охота и брачные битвы. Кое-кто из нас еще мечтает о жизни. Ты хочешь не спать, Кало, ты хочешь умереть.
Кало дернулся, словно пронзенный стрелой. Синтара ощутила, как напряглось его тело и набухли ядовитые железы. Совсем недавно она думала, что лежать между двумя крупными самцами — значит находиться в безопасности. Теперь стало ясно: между Сестиканом и Меркором она оказалась в западне. Кало высоко поднял голову и посмотрел сверху вниз на Меркора. Если он сейчас извергнет яд, Меркору не уклониться. Синтару тоже заденет. Она скорчилась, как будто это могло спасти ее.
Но Кало просто сказал:
— Лучше молчи, Меркор. Ты не знаешь, что я думаю и что чувствую.
— Я не знаю? Я знаю о тебе больше, чем ты сам, Кало.
Меркор внезапно запрокинул голову и закричал:
— Я знаю вас всех! Всех! И оплакиваю вас, ставших такими, какие вы есть, потому что помню, какими вы были, и знаю, какими должны быть!
— Тихо! Спать не даете! — Это был не рев дракона, а пронзительный человеческий крик.
Кало повернул голову к источнику звука и яростно зарычал. Ему вторили Сестикан, Ранкулос и Меркор. Когда звук затих, некоторые из слабых драконов, жавшихся с краю, тоже подали голос.
— Молчать! — рявкнул Кало в сторону людских жилищ. — Драконы говорят, когда желают говорить! У вас нет над нами власти!
— Но на самом деле она у них есть, — тихо произнес Меркор.
Спокойствие, с которым он это сказал, заставило всех драконов повернуться к нему.
— Над тобой — может быть. Надомной — нет, — вскинулся Кало.
— Так значит, ты не ешь то, что они тебе дают? Не сидишь здесь, в этом загоне? Ты не принял их планы по поводу нас — что мы останемся здесь, в зависимости от них, пока не умрем и не перестанем им досаждать?
Синтара обнаружила, что против воли ловит каждое его слово. Речи его звучали пугающе, но слышался в них и некий вызов, устоять перед которым было трудно. Меркор умолк, и воздух заполнили звуки вечерней природы. Синтара слушала плеск воды, набегающей на илистый берег, отдаленные голоса людей и птиц, устраивающихся в ветвях на ночлег, дыхание других драконов.
— И что же нам делать? — спросила она.
Все головы повернулись к ней. Синтара смотрела только на Меркора. В ночи цвет его чешуи был неразличим, но она видела сверкающие черные глаза дракона.