содержание их спора. Но Ефим все равно взволновался: нельзя так обращать на себя внимание посторонних.
Оставшись с Надюхой наедине, он ей все это выговорил, она виновато приняла упреки. Для большей надежности профессор купил ей две большие шоколадки и еще одно – теперь клубничное – мороженое: пусть лучше у девчонки слипнется попа, чем она, не дай бог, опять подставится под чье-нибудь недоброе внимание.
Короче, выставочный день шел бодро. Случилась даже еще одна продажа: за десять тысяч рублей ушла пейзажная акварель. Очень милая, очень профессиональная. Будет, несомненно, радовать глаз. Но не сердце.
Поэтому отдал ее Ефим Аркадьевич без какого-либо душевного сожаления. Просто хороший товар.
Кроме того, неплохо уходили недорогие принт-копии – за первый день сразу четыре штуки. Продукт, как уже упоминалось, был создан хитроумным Береславским, чтобы, как всегда, убить не менее двух зайцев. И денежек заработать – продавались-то они никак не в минус, и промотировать светлое имя Оглоблина, поскольку картинки покупались для того, чтобы зависнуть на стенах, где их могли увидеть самые разные люди.
И еще, раз уж Ефим решил делать Оглоблина дорогим художником, должны были быть доступные по цене вещи, чтобы не обижать тех, у кого пока не хватало средств на покупку оригинала. Все принт-копии были номерные, тиражом не более двадцати экземпляров и подписанные собственноручно великим Оглоблиным.
Ближе к вечеру вернулись покупатели «Красоток». У Ефима до их прихода еще была надежда, что ребята погорячились.
Но что есть, то есть.
Он лично завернул картину в пузырчатую пленку, склеил края пленки скотчем.
– Поаккуратней с ней, – не удержался профессор от рекомендаций. – На прямом солнце висеть не должна. И воздух в комнате должен быть нормальной влажности.
– Все учтем, – пообещала девушка. И неожиданно весело улыбнулась: – Мы ведь теперь ее не меньше вашего любим.
Разоблаченный, Береславский слегка засмущался. Более того, ему даже стало немножко неловко, что ребята платят такую революционную цену. Но, конечно, не настолько неловко, чтобы вернуть часть денег покупателям.
Забегая вперед, скажем, что совесть могла не мучить Ефима Аркадьевича.
Благодаря таланту художника – и, конечно, таланту промоутера, куда уж без Береславского – цены на «раскручиваемого» автора после выставки росли с фантастической скоростью: уже к концу года «рекорд трассы» составлял триста пятьдесят тысяч рублей, а такие уникальные работы, как «Красотки», стоили еще дороже. Все это, к сожалению, не означало, что за картинами Оглоблина скопились очереди, а в карманы Береславского потек золотой дождь. Однако появилась первая прибыль, а Оглоблин стал получать небольшие, но ранее не обещанные и потому особо приятные проценты с продаж.
Был и еще один результат. Побочный, так сказать, и для Ефима Аркадьевича не очень желательный. Буквально каждый день его телефоны – и сотовый, и рабочий – наполнялись голосами страждущих художников, мечтавших увидеть Береславского своим собственным промоутером. Ефим отвечал, объяснял, укорял, злился, впадал в бешенство – ничего не помогало, творческий народ, неизвестно где узнавая телефонные номера, звонил и звонил: слава о волшебнике от рекламы, делающем живописца знаменитым, явно опережала истинные события.
Впрочем, все это было впереди.
А пока шел первый день первой выставки первого настоящего художника арт-промоутера Береславского, неофита арт-бизнеса. И, как все первое, происходившее впечатляло…
К вечеру Ефим чертовски устал – тысячи объяснений, тысячи переговоров, очень перспективные контакты с владельцами выставочных залов, с галеристами и, конечно, с художниками, желавшими напечатать для себя такие же функциональные и эстетичные принт-материалы. Это Береславский уже для «Беора» старался: какая разница, чем грузить дизайнеров и «Хейдельберги»? Механизмы должны крутиться, как железные, так и экономические.
Перед тем как уйти со стенда, Береславский еле стоял на ногах. Справедливости ради, нужно указать, что этому способствовало наличие на столе, кроме каталогов и проспектов, нескольких бутылок хорошего вина. Сам Ефим не был большим любителем алкоголя, однако время от времени к стенду подходили какие-нибудь знакомые, с которыми надо было чокаться и демонстрировать радушие самым привычным на Руси методом.
На пиликание телефона, честно доложившего о приходе очередной эсэмэски, он среагировал не сразу, но потом все-таки достал аппарат, нажал требуемые кнопки и прочитал сообщение.
И ничего не понял.
Как шифровка, посланная Центром радистке Кэт: две цифры, потом точка, за ней еще четыре цифры. После чего комбинация повторялась, хотя в цифрах во второй половине сообщения были иные.
За минуту мозг Ефима Аркадьевича прокрутил требуемый миллион ассоциаций и воспоминаний, прежде чем до него дошло.
Это и есть шифровка. О которой он лично договаривался с Бакенщиком. Место встречи, долгота и широта.
О времени встречи они тоже тогда договорились – каждое утро, начиная со второго после получения сообщения адресатом. Ровно в семь часов.
Береславскому стало вдруг очень грустно. Все это означало, что Надюха, занявшая столько места в его сердце, через пару дней от него уедет. И увидятся ли они когда-нибудь еще – бог знает.
Ефим вздохнул. Грустно, но ничего не поделаешь. Надюхе, несомненно, нравилось в шебутной профессорской семейке. Но маму и папу не заменить никаким общением, пусть даже и самым интеллектуальным, и никакими игрушками, пусть даже и самыми компьютеризированными.
Береславский подошел к ноутбуку и влез в Интернет – на выставке везде имелся свободный вай-фай. Несколько щелчков по взятому наугад картографическому сервису – и все понятно.
Место – и для встречи, и для последующей жизни – выбрано удачно. Километров пятьсот к северо-западу от Москвы, на берегу, может, не самого большого, зато самого чистого в Европе озера. У него нет больших глубин и практически плоское дно, как в огромной суповой тарелке. Только втекает в эту «тарелочку» с десяток крупных рек, а вытекает один могучий Волхов. Из-за относительно небольшого объема – при огромной площади и гигантском водообмене – содержимое этой «тарелки» полностью заменяется на новое буквально за считаные дни. Отсюда и уникальная чистота воды в Ильмене.
Да, в неплохом местечке предстоит расти Надюхе. Вечером он скажет ей о скором свидании с родителями.
День шел к концу, Наташка уже начала собирать то, что следовало забрать с собой.
К стенду в очередной раз подошел Мойша. Он тут уже несколько заходов сделал, контролируя ситуацию. И, возможно, не один, а с соратниками.
Мойшу привезли в Москву на третий день, за-фрахтовав вертолет. Из кардиологического центра он вышел еще через неделю, условно здоровый, и тут же накрыл Ефима и его семью невидимым, но вполне осязаемым колпаком.
При этом Ефима не оставляла неприятная мысль, что Мильштейн не столько спасает его, Береславского, – хотя в добрых намерениях сомневаться было неприлично, – сколько ищет встречи с недобитым им в Пудоже человеком в черном. Чем тот так разозлил никогда прежде не видевшего его Мойшу, Ефим даже представить себе не мог.
Впрочем, Береславский против охраны не возражал: он еще не забыл животный ужас, испытанный им в старом бревенчатом доме «маленькой» Вяльмы. Да уж, с такими малоприятными вещами пусть уже лучше разбирается привычный ко всему Семен Евсеич.
– Все в порядке, Ефим? – поинтересовался Мильштейн.
– Вроде да, – ответил Береславский. И рассказал о полученной шифровке.
– Вместе поедем, – сказал Мойша.
– Не возражаю, – ответил профессор. А про себя подумал: «И автомат не забудь».
Свою «сайгу» напуганный профессор точно с собой прихватит.
Эпилог
Место: Полтысячи километров северо-западнее Москвы.
Время: три с лишним года после точки отсчета.
«Патрол» уверенно бежал на северо-запад.
Выехали из Москвы поздно вечером. Успешно избежав столичных пробок и не слишком гоня, поочередно миновали Солнечногорск, Клин, Тверь, Вышний Волочек и множество других, более мелких населенных пунктов. Милиция не остановила их ни разу, хотя машин на дороге было явно меньше обычного – это было вовсе не следствием ночного времени, а приметой показавшего зубы экономического кризиса.
Однако Ефим про тревоживший всех кризис не думал. Не думал бы он и про дорожные милицейские посты, если бы в машине, кроме него, Надюшки и Натальи, на последнем третьем ряду не угнездился маленький, простовато одетый человечек. Мойша не захотел отпускать их одних. А там, где Мойша, – там наверняка и целый арсенал чего-нибудь убийственного. Впрочем, после пережитого в прионежской Вяльме Ефим Аркадьевич не возражал против присутствия в его машине этого невзрачного мужчины. И против его привязанности к мощному огнестрельному оружию – тоже. Его собственная «сайга» покоилась в сумке у Натальи, как говорится, в шаговой доступности.
Ехали молча, разговор как-то не клеился. Ефим с Натальей переживали предстоящее расставание с Надюхой. Мильштейн напряженно вглядывался в темноту, непонятно чего ожидая, готовый ко всему. А Надюха – главная и единственная причина сегодняшней поездки – тихо сопела носиком, комфортно облокотившись на левый Натальин бок. Она заснула, едва заурчал дизель, и с тех пор ни разу не просыпалась. Поэтому даже перекусить в каком-нибудь придорожном кафе пассажиры вездехода пока не останавливались.
Преодолев очередной большой перегон с невидимыми в темноте редкими спящими селами, Ефим подъехал к развилке. Он съехал с шоссе направо, поднялся на мост и пересек автомагистраль по мосту.
Теперь его путь лежал в сторону Великого Новгорода.
Близость большой воды была уже очевидна: то тут, то там, в призрачном лунном свете проглядывали озера, каналы или просто огромные лужи. Воды было столько, что «географическое» представление о гигантской заполненной жидкостью тарелке постепенно становилось физическим, чувственным. Даже воздух, поступающий в салон с улицы, стал заметно более влажным. «Да уж, здесь есть где спрятаться даже от очень предприимчивых врагов», – одобрил Ефим Аркадьевич выбор Бакенщика.