Наступила пауза.
— Послушайте… — Стрельченко осенила неожиданная мысль. — Может быть, вы знали Степанова-Крамского? Он работал в Самаре в те годы.
Старушка сразу сняла очки.
— Степанова-Крамского? — переспросила она каким-то новым, глубоким голосом. — Конечно, я его знала! Но я думала…
— Одну минуточку! — сказал Стрельченко, счастливо улыбаясь.
Он быстро набрал телефонный номер и тотчас услышал в трубке знакомый бас. Как всегда в этот час, Сергей Петрович Степанов-Крамской был дома и работал.
— Простите, Сергей Петрович, у меня к вам один вопрос… — От нетерпения Стрельченко так прижимал трубку, что у него заныл висок. — Вы знали в Самаре товарища Василия?
— Как же! — пророкотал бархатный бас.
— И вы могли бы… — начал Стрельченко и остановился, услышав рядом с собою движение.
Он обернулся на этот легкий, стремительный шелест — и не узнал своей посетительницы.
Щеки ее порозовели, она стояла выпрямившись, блестя глазами, и протягивала руку, чтобы взять трубку. Все изменилось в ней — и взгляд, и поворот головы, и улыбка, лукаво морщившая губы. Неизъяснимо мягким, быстрым движением она взяла из рук Стрельченко трубку.
— Сергей Петрович… — сказала она звонким грудным голосом. — Бог мой, какая неожиданность! Помните, в Самаре… Вы были тогда студентом. Помните, мы сидели в ложе… Давали «Затонувший колокол» с Истоминой. Вместе с нами сидел в ложе студент-медик с бачками. Он за мной ухаживал, и это вам не нравилось. Ах, боже мой! Такой смешной рыжий студент, вы называли его «трубчатые кости»… А вы были насмешником ужасным! И дразнили меня за то, что я часто краснею. Это было перед вашей ссылкой в Камень…
Она говорила, вся подавшись вперед, глаза ее блестели, голос звенел…
В трубке стояла тишина.
Сергей Петрович молчал.
«Он не помнит…» — с ужасом подумал Стрельченко.
— Пятьдесят лет назад… — тихо сказала посетительница. — И словно это было вчера…
Она умолкла.
Оживление ее гасло, как будто внезапно вспыхнувший в ней и осветивший все ее черты фонарик постепенно притухал. Она по-прежнему стояла выпрямившись, но глаза ее стали беспокойными, и Стрельченко почудилось, что в них мелькнул страх.
— Тонечка… — вдруг явственно послышался в трубке бархатный бас. — Тонечка, милая…
Глаза старушки вспыхнули.
Держа трубку обеими руками, она так плотно прижала ее к уху, что дальше Стрельченко ничего не смог разобрать. Снова сияя, она внимала голосу, говорившему для нее одной.
И Стрельченко, глядящий на нее точно завороженный, вдруг с необычайной четкостью увидел в этом морщинистом лице черты тоненькой девушки в кружевной шляпе с розами, увидел ее мохнатые от ресниц глаза, неизъяснимо лукавую, нежную усмешку…
Он встал из-за стола и отошел к окну, чтобы не мешать ей. А старушка по-прежнему держала обеими руками трубку, слушая голос юности, льющийся ей навстречу.
Наконец она положила трубку и, одарив научного сотрудника царственно рассеянной улыбкой, ушла, помахивая своей крокодиловой сумкой с отломанным замком.
Стрельченко еще немного постоял у окна, глядя на снежную улицу, на троллейбус, что проворно бежал, задрав длинные усы, на торопливо идущих прохожих… Потом обернулся.
У самой двери стоял стриженый мальчик.
Вытянув тонкую шею, он смотрел на Стрельченко. У него было круглое лицо и большие серые глаза. На вид ему было лет девять.
— Здравствуйте, — сказал он. — Меня послала к вам мама.
Он сделал шаг вперед. Розовые уши его слегка торчали. Это был обыкновенный мальчик, с обычными приметами своего возраста. И все же в выражении его лица было нечто такое, отчего Стрельченко вдруг испытал смутное чувство тревоги. Вероятно, это крылось во взгляде его блестящих, серых глаз. Он прямо и немного сурово смотрел на Стрельченко.
Мальчик подошел к столу. В ту же минуту Стрельченко узнал его.
Это был Костя, внук Ильи Денисовича.
Некоторое время они молча глядели друг на друга. Прикусив нижнюю губу, мальчик протянул Стрельченко пачку исписанных крупным, четким почерком страниц.
— Мама просила вам передать, — сказал он.
Стрельченко сразу узнал почерк, но не смел поверить своей догадке.
Осторожно, словно листы могли исчезнуть, он взял верхнюю страницу. Первая же фраза вошла в его сознание с такой пронзающей силой, что он вздрогнул.
Это был доклад Ильи Денисовича, написанный собственной его рукою, — весь, от начала до конца.
Человек умер, закончив работу; упал ничком, как часовой, который дождался, когда его сменили на посту.
Стрельченко стоял потрясенный, держа в руках пачку глянцевых, прохладных страниц. Потом перевел глаза на мальчика. Тот не уходил.
— Ты что, Костя? — спросил Стрельченко машинально.
— Я пришел на сбор, — сказал мальчик. — В третий зал. Сегодня у нас сбор в музее.
— Сбор? — Стрельченко не сразу понял.
— Торжественный сбор, — повторил мальчик. — Будут принимать в пионеры. — Он замолчал.
— Вот оно что… — сказал Стрельченко медленно.
— Я сначала не хотел идти на сбор, — проговорил мальчик. — Но мама сказала… Мама сказала, что дедушка бы сказал… — Подбородок его дрогнул.
— Проводить тебя в третий зал? — спросил Стрельченко тихо.
Мальчик покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Я сам.
Он постоял еще секунду, потом повернулся и пошел к выходу.
Дверь за ним закрылась, и тотчас же Стрельченко услышал, как каблуки его быстро и часто застучали по крутым железным ступеням, словно прошумел по крыше весенний дождь.
И вспомнились Стрельченко, как уже вспоминались не раз, старые деревья в лесу, облитые светящимся потоком молодой листвы, с крепкими, как металл, корнями, глубоко ушедшими в землю.
Старые деревья, которые каждую весну света самой жизнью своей утверждали победу бессмертной молодости на земле.
ГОЛОВА ВОИНА
Утро было жарким, и крыша вагона так накалилась от солнца, что я проснулась с чувством, будто спала в духовке. Накануне ночью я увидела за окном тусклую, тяжелую воду канала, в которой блестела звезда. Но потом все исчезло, вдоль полотна потянулась белесая мгла, и страницы лежащей на столике книги припорошил песок, горячий и тонкий, как пыль.
Я не сразу поняла, что это песок пустыни. Но утром я ее увидела. Бугристые гряды песка подступали к рельсам, иногда их рассекало русло реки, высохшее и сморщенное, как старческая кожа. Пески тянулись до самого горизонта, сливаясь с горячим желтым небом.
Поезд замедлил ход и остановился. Наверное, это был самый медленный поезд на свете, он не пропускал ни одного полустанка.
Впереди виднелась узкая платформа и несколько домиков, которые пеклись на солнце. Обугленный от зноя дежурный в красной фуражке стоял у станционного колокола, неподвижный как памятник. На платформе не было ни одного пассажира, да и откуда им взяться здесь? Но когда платформа и дежурный уже поплыли назад, в коридоре послышались шаги.
Я ехала в купе одна и, признаться, надеялась доехать так до Москвы. Но шаги остановились у моей двери. Что-то грохнуло, послышался сердитый голос, низкий и густой, как у шмеля. Голос спорил с проводником. И наконец, пассажир появился в дверях.
Я изумленно уставилась на него.
Это был очень щуплый и очень молодой человек в пожелтевшей от солнца соломенной шляпе, парусиновых брюках и рубашке, похожей на женскую кофточку. Сквозь стекла очков хмуро смотрели голубые детские глаза. Под мышкой новый пассажир держал большие, тяжелые, неудобно связанные папки, за спиной его был вещевой мешок.
— Добрый день… — сказал он, не глядя на меня, и бросил мешок, в котором опять что-то грохнуло, на верхнюю полку.
Не беря лестницы, он одним рывком перемахнул на полку сам, некоторое время сердито копошился, что-то вытаскивая, и потом на полке стало так тихо, будто пассажир умер.
Привстав, я взглянула наверх.
Пассажир лежал на боку, свернувшись калачиком, подложив под щеку загорелую исцарапанную руку, и крепко спал. Очки он снял, длинные ресницы золотились на смуглой щеке; изредка пассажир длинно и прерывисто вздыхал. На ногах у него были серые носки, аккуратно зашитые черными нитками.
Он проснулся только к вечеру, когда в купе зажгли свет.
Вначале он сидел на полке, свесив ноги, и долго шарил по одеялу — что-то искал. Когда он спрыгнул вниз, я поняла, что он искал очки, но так и не нашел их. Соломенные волосы его торчали, как перья. Он схватил мыльницу так свирепо, словно это была граната, и ушел умываться, не произнеся ни слова. «Послала судьба мне спутничка…» — подумала я.
Вернулся он причесанный, умытый, но еще более мрачный.
— Простите, в этом поезде есть вагон-ресторан? — спросил он, бросив мыльницу в сетку.
— Сейчас там перерыв, — сказала я.
— Ясно, — сказал он и сел за столик. — Обычная история. Очки я потерял, ресторан закрыт на перерыв, паспорт я оставил в гостинице. Классический случай.
Я промолчала.
— И это еще не все, — продолжал он, ядовито усмехнувшись. — Это, так сказать, только детали. Вам повезло, вы едете с неудачником-чемпионом.
Он вынул из рюкзака бутылку воды и стал ее открывать. Металлическая пробка легко снялась: бутылка была пуста.
— Видели? — Пожав плечами, он поставил бутылку под стол. — Просто смешно! Интересно, куда же девалась полная бутылка?
— У меня есть вода, — сказала я примирительно. — И вообще не огорчайтесь. Все устраивается, в конце концов.
Он налил полный стакан воды и выпил ее с наслаждением — даже тихонько застонал, когда сделал последний глоток. Потом взъерошил волосы и стал смотреть в в окно.
— Что-нибудь было интересное, пока я спал? — спросил он, не оборачиваясь.
— Я видела закат в пустыне, — сказала я, убежденная, что делаю важное сообщение.
— Понятно. — Он вздохнул. — Можно, я возьму еще воды?
Я подвинула к нему бутылку и, неожиданно для самой себя, спросила, как его зовут.