Потом наступила тишина.
И тут стало слышно, как щебечет фонтан.
Струя была тонкой, легкой, и все же она звенела, ударяясь о каменное дно, щебетала, точно малиновка. И, внимая ей, Милада вдруг вспомнила голоса всех фонтанов, которые слыхала когда-то.
Она вспомнила литую, шумную воду фонтана Треви, и римских мальчишек, смуглых, худых и крикливых, точно сороки, и толстого священника в черной сутане и круглой плоской шляпе, едущего на мотоцикле мимо фонтана, и высокое небо Рима над куполами.
Она увидела площадь Согласия в Париже, в воскресенье, когда все фонтаны освещены и сверкающие их струи играют на фоне розово-серого парижского неба, пепельных зданий и арок. Бульвары охватывают Париж, точно зеленое ожерелье, и по бульварам течет бесконечный, неторопливый поток машин, а в кафе, за столиками, вынесенными на тротуар, часами сидят веселые парижане — и худые, подкрашенные старухи, которым уже некуда спешить, и молоденькие влюбленные, которым незачем торопиться. Они сидят и смотрят на улицу, точно зрители на сцену.
Когда-то и Милада сидела там рядом с Иржи, а потом они медленно шли через весь Париж. Наступила ночь, у церкви Мадлен суетливый старичок в старомодном костюме торговал засахаренными каштанами в маленьких пакетах. Потом они оказались на рынке Аль и увидели, как по переулку шли рослые мясники в окровавленных белых куртках с высокими нарукавниками, точно гвардейцы после битвы, а за ними, вытянув длинные морды и вдыхая запах крови и мяса, тянулись худые, нищие рыночные собаки.
…Тополек фонтана на площади звенел и гнулся. На побледневшем небе, застенчиво помаргивая золотыми ресницами, выглянула первая звезда. С приближением вечера левкои на влажной клумбе запахли страстно, могуче, словно набрались живой силы.
А Милада все продолжала сидеть на скамье. Сергей уже несколько раз тревожно поглядывал на нее. Он видел, что она глубоко задумалась, и не решался подойти.
Пролетел ветер, звенящая струя дрогнула; на щеку Милады упали прохладные брызги. И вдруг перед ее глазами встал Бернартов.
Она вспомнила знакомую длинную улицу, перекресток, круглое, выпуклое зеркало, в котором возникали и таяли бегущие по дороге машины, вспомнила площадь у школы, запах тиса и настурций и фонтан, гнущийся на ветру. Негромкий, мирно журчащий провинциальный фонтан с зелеными от плесени каменными тритонами, сидящими у подножия. Вода пела свою древнюю песню — бессмертная, вечно живая вода. А на обелиске у фонтана были высечены имена тех, кто погиб во время войны.
И среди них были ее муж, ее сын, ее дочь.
«Нет, не надо! — сказала она себе. — Не надо сейчас думать об этом…»
И тут Сережа подошел к ней.
Он сел рядом, смущенно кашлянул и произнес так просто, будто все время не отходил от нее ни на шаг:
— Мама Милада, а что, если мы пойдем в парк культуры завтра? Понимаете, Катя просила не очень задерживаться…
— Не задерживаться! — сказала Милада счастливо. — Господи боже мой, мальчик, и это ты называешь «не задерживаться»?
Когда они вернулись домой, Катя спала.
Она лежала на кровати поверх одеяла, в голубом халатике, поджав под себя босую ногу. Уснула она, видимо, на ходу, дожидаясь их возвращения. Спал и Лешка, высунув розовую пятку.
Сняв башмаки и осторожно ступая, Сергей и Милада прошли на кухню.
Было что-то студенчески-виноватое, неизъяснимо юное в этом позднем возвращении. И так же, как в студенческие годы, Миладе ужасно захотелось есть, едва она вошла в кухню.
— Не закусить ли нам? — заговорщицки спросил Сергей и, увидев лицо Милады, с удовольствием потер ладони. — У Кати, наверное, припрятано что-нибудь в шкафу.
Они сидели на табуретках у кухонного стола, поджав босые ноги, ели горячую молодую картошку, пили чай с пирогом… Давно у Милады не было так легко на сердце. За то время, пока они сидели в этой маленькой, чисто выбеленной кухне, они переговорили о стольких вещах! Они разговаривали, как старые нежные друзья, как брат с сестрой, как мать и сын… Сергей рассказал Миладе о своей работе, о том, что осенью поступает в вечерний институт, о том, что побаивается, хватит ли у него времени учиться, работать и делать все, что делает сейчас и от чего не хочет отказаться. Потом он опять рассказал историю своей женитьбы, и они долго говорили о Кате и Ольге.
— Ты бы поскорее Ольгу перевез сюда, — сказала Милада.
— Ольга как Ольга. Вы же знаете Ольгу! — Сергей вздохнул. — Она ни с кем никого не привыкла делить. Еще не известно, как они поладят с Катей. И вместе с тем я не могу допустить, чтобы она жила одна… — Он помолчал. — Все это жизнь, мама Милада! И кроме работы и хороших книг, кроме любви к Кате есть еще и Лешкин коклюш, и Ольгин трудный характер, и тревога за предстоящую учебу в институте, и многое другое…
Он насупил свои темные, круто выгнутые брови и стал ужасно похож на Лешку, спавшего за стеной, упершись пяткой в сетку кровати.
«Он отлично выглядит, — подумала Милада, глядя на него. — Очаг в легком полностью зарубцевался. Ну, это и понятно: постоянный надзор врача, ежегодные бесплатные путевки в Крым… Нет, я могу быть спокойна…»
— А как Джекки? Вы давно получали от него письма? — спросил Сергей, точно услышал, о чем она думает.
— Перед самым отъездом сюда. — Лицо Милады омрачилось. — Их театр все-таки закрыли, знаешь. Старик уехал в Филадельфию, Джекки пока без работы. Мечтает тоже перебраться в Филадельфию, когда Старик соберет новую труппу и сможет опять открыть театр.
— Послушайте, мама Милада, мне бы так хотелось что-нибудь сделать для него, — сказал Сергей, серьезно глядя на нее. — Но что? Что?..
Милада пожала плечами.
— Пошли ему свою фотографию с Лешкой. В такие минуты человеку всегда приятно чувствовать, что есть на свете друзья.
За стеной заскрипела кровать, и оба они притихли. Где-то далеко прогремел поздний грузовик. Сколько времени они сидели вот так, упершись босыми ногами в перекладины табуреток, прихлебывая чай, ведя неторопливую беседу?
Пора бы спать, но как не хотелось спать!
Наконец Милада, осторожно ступая, прошла в свою маленькую комнату. Там стоял, разинув пасть, старый рыжий баул. Заботливая Катя поставила на стол у кровати вазочку с цветами: бархатцы, шиповник, мята…
Тихонько открыв дверь, Милада вышла на крыльцо.
Небо торжественно вздымало свой свод. На высокой горе террикона перебегали, как в сказке, блуждающие огни. Милада сошла по ступенькам крыльца, и навстречу ей хлынули ночные степные шорохи, шелесты, далекие шумы… Где-то по невидимой тропе шли люди, и, как всегда бывает ночью в степи, их приглушенные голоса казались таинственными, удивительными…
Подняв голову, Милада смотрела в небо. Прямо над ней сияли ровным зеленым светом огромные звезды Большой Медведицы. Она поискала глазами Орион, голубоватую холодную Бегу… Почему-то она обрадовалась, найдя их: над ней светилось то же небо, что и над землей ее родины. И вместе с тем что-то новое и волнующее таилось в его южной глубокой черноте, во влажном блеске звезд, в самом воздухе, полном пахучего тепла.
Маленький домик за ее спиной был тих, в нем, видно, все уснули. А она все стояла, глядя в ночное небо, ощущая всей душой его величие и тишину. Наконец она закрыла глаза и тотчас же куда-то медленно и плавно поплыла, словно земля двинулась вместе с ней, как огромный корабль…
Глубоко вздохнув, Милада пошла назад к крыльцу.
И здесь она увидела, что на верхней ступеньке крыльца сидит Катя.
Она была все в том же халатике, с растрепавшимися после сна пушистыми волосами. Катя сидела, обхватив колени руками, и смотрела в темноту. На лице ее не было удивления, когда она увидела поднимавшуюся на крыльцо Миладу, и та поняла, что Катя ждала ее.
— Мама Милада… — сказала она доверчиво, и обе они не удивились, что она назвала так Миладу. — Вы, наверное, даже не догадываетесь, как я рада, что вы приехали к нам.
— Зайчонок, — сказала Милада. — Родной маленький зайчонок. Я старая женщина, я немножко знаю жизнь. И я кое о чем догадалась, можешь себе представить.
Стоя на нижней ступеньке, Милада смотрела на Катю.
Она никогда не представляла себе свою дочь, маленькую Драгомилку, взрослой. Мертвые остаются для нас такими, какими мы видели их в последний раз. Сейчас она впервые подумала о том, что Кате почти столько же лет, сколько было бы ее дочери. Она смотрела на ее тонкие плечи, на смуглые, обветренные кулачки, на каштановую прядь, лежащую на нежной шее… О чем, о чем Катя думала?
— Ну? — сказала Милада с напускной ворчливостью. — Почему же ты не спишь?
— Мне стало страшно, — тихо сказала Катя.
— Господи! — Милада в изумлении уставилась на нее. — Что случилось?
— Мне стало страшно, — повторила Катя. — Я вдруг подумала: что будет, если Сережа меня разлюбит?
Милада только руками развела.
— Почему тебе такие мысли приходят в голову, девочка?
— Мама Милада, — сказала Катя, — вы видели его сегодня целый день. Вы видели, что он все время полон чем-то, что существует для него вне дома. Сегодня он свободен, у него выходной, и все же он не тут, не с нами. Даже сейчас, когда он спит. Он никогда не бывает целиком со мной. Что мне делать, мама Милада? Я ведь вся тут, вся, без остатка. Мама Милада, вдруг ему будет скучно с нами? Я подумала об этом и испугалась.
Милада молча смотрела на нее.
— Надо уметь быть счастливой, — наконец медленно сказала она. — Сережа тебя любит, очень любит. Ах, Катя! Если бы я могла завидовать, я позавидовала бы всему — и нежности твоей, и любви, и тревоге, и даже твоим сомнениям… И тому, что вы оба молоды и, главное, вы оба живы. — Она помолчала. — Надо уметь быть счастливой, Катя…
Она положила на Катино плечо руку. Худенькое плечо доверчиво прижалось к ней.
— Ведь ты же сама так щедра, Катя… — сказала она, с тревогой и любовью вглядываясь в ее лицо. — Я понимаю: мы, женщины, любим иначе. И все же не заставляй его жить только тобой. Все равно он не сможет этого. Я старая, я все пережила, ты должна мне поверить. Сережа любит тебя, но он никогда не сможет жить только тобой. Ах, Катя, как мне тебе это объяснить?