Быков проверил, ровна ли поверхность стола, и несколько раз неторопливо к нему примерился. В зале стояла тишина. Наконец старик высморкался и строго произнес:
— Вносите.
Рабочие осторожно внесли огромный лист стекла и положили его на стол.
Оно сверкало, как озеро.
Зал сразу наполнился отсветами, беглым блеском, внезапными слепящими вспышками маленьких молний.
Старик молча смотрел на стекло, лицо его ничего не выражало. Потом подошел к столу вплотную.
Он бережно ощупал край стекла, провел кончиками пальцев по зеркально-ясной глади… На секунду его желтые сухие пальцы замерли, потом снова заскользили по блистающей поверхности, словно он ощупывал стекло, как слепой.
Лицо старика было торжественным и строгим, брови, густые и кустистые, как усы, легонько шевелились. Иван Капитонович вытер лоб, ему стало жарко.
— Тимофей, подай сумку, — приказал старик, не поворачивая головы, и Тимофей, до той поры по-прежнему стоявший навытяжку, кинулся к клеенчатой кошелке и подал ее отцу.
— Не ту, баранья башка! — сказал старик, и Тимофей рванулся к ящику, на котором стояла маленькая старая хозяйственная сумочка.
Старик вынул из нее мятую тряпицу и осторожно развернул.
В тряпице лежал набор алмазов для резки стекла.
Быков, сощурясь, смотрел на алмазы, потом протянул руку, взял один и тут же положил обратно. Некоторое время он молча думал и, наконец, взял другой; ручка инструмента порыжела от долгого употребления, она истерлась и блестела, точно отполированная: так волна полирует камень.
— Вот тут намечено, — сказал Иван Капитонович, осторожно показывая на стеклянный край, но старик даже бровью не повел.
Он сам тщательно проверил все размеры, потом опять взял в руку выбранный им алмаз и, прищурясь, уставился на стекло. Все его маленькое, костистое тело напряглось, он поднял руку и неуловимо мягким, сильным и точным движением, как хирург, рассекающий живую ткань, провел алмазом по стеклу.
Послышался игольчатый треск и ровная линия пересекла снизу доверху зеркальную поверхность.
Старик покашлял и стал своими сухими, крепкими, как сталь, пальцами неторопливо отрывать от стекла узкую полоску.
Иван Капитонович снова вытер платком лоб.
На его глазах старик Быков отломал от стекла длинную полосу, легко, словно леденец.
Потом аккуратно завернул инструменты в ту же мягкую тряпицу, положил их в кошелку, которую вытянувшийся в струнку Тимофей уже держал для него наготове, и зашагал к дверям.
— Стекло оно и есть стекло, — сказал старик строго, ни к кому не обращаясь, и вышел на улицу.
Два бородатых сына, подхватив сумки, выстроились по его бокам.
Они уже завернули за угол и скрылись, а Иван Капитонович все стоял и смотрел на светлое, как вода, стекло, в котором лениво вспыхивали и порхали золотые пушинки. Потом тихонько провел ладонью вдоль среза и засмеялся.
— Ну ты подумай! — сказал он восхищенно.
Он обожал умные новые машины, точные приборы, могучую современную технику, без которой не мыслил работы на строительстве. Но всякий раз, когда он видел мастерство человеческих рук в его первозданной нагой красоте, он испытывал невыразимое восхищение.
Сколько ни жил он на свете, душа его не уставала изумляться чуду человеческого труда.
Иван Капитонович стоял совсем один в гулком, заляпанном раствором зале, рядом с пустынно сияющим огромным стеклом, и перед глазами его по-прежнему маячил старик Быков. Он видел старческую руку — сухую, желтую, как воск, руку, в которой волшебным образом таилась стальная сила и опыт многих трудовых лет, и дивное в своей гордой точности движение этой стариковской руки, рассекающей ослепительно сияющую стеклянную плоскость, казалось Ивану Капитоновичу полным красоты и поэзии.
— Ну ты подумай… — повторил он еле слышно и покачал головой.
Через секунду он уже сидел в «Волге», которая раскалилась от солнца, как духовка, и ехал к себе в управление.
А потом был длинный день с бесконечными телефонными звонками, оперативками, совещаниями, заботами, неполадками, нескончаемым потоком люден, каждый из которых чего-то от него ждал, людей с разными требованиями и разными характерами. Был обход объектов, когда он то лазил по перекрытиям, наполненным жарким ветром, то шагал по площадке, чихая от пыли и уворачиваясь от ревущих самосвалов, оставляющих за собой синеватое едкое облако. И был торопливый обед в заводской столовой, и заседание парткома, и прием венгерской технической делегации, и разбор жалоб, и беседа с секретарем комсомола, и еще многое, многое другое, что, соединяясь вместе, составляло его обычный рабочий день.
Когда Тыркин привез его домой, уже был вечер.
Иван Капитонович открыл дверь своим ключом и тотчас же услышал обычный разноголосый шум, идущий из столовой.
Все семейство собралось к ужину. Ему был виден с порога длинный стол, плотно обставленный стульями, и множество голов: за столом ужинало, наверное, человек пятнадцать.
Справа темнели вихрастые упрямые мальчишеские затылки; слева блестели седые, тщательно причесанные головы старух: то были тетя Соня и Анна Ивановна, их старые подруги и подруги их подруг; а с другой стороны стола галдели близнецы, Андрюшка, Андрюшкин друг Сашка и их товарищи. Между старухами затесались два молодых инженера, недавно приехавших из Свердловска, и московский режиссер, снимающий фильм о строительстве.
Оленьки не было: она хлопотала на кухне, чтобы накормить всю ораву.
Она уставала от бесчисленного количества людей, ежедневно наводнявших дом, от того, что всех их надо было накормить и напоить и поговорить с каждым, — уставала так, что к вечеру валилась с ног, но жить без людей не могла. И Иван Капитонович тоже уставал от того, что двери в доме не закрывались — целый день кто-то входил и выходил, за столом собиралось столько народа, что не хватало стульев, а если шли соревнования по хоккею, то к телевизору было невозможно протиснуться.
Конечно, все это могло изрядно утомлять после рабочего дня. Но он привык, что в доме полно людей, привык к тому, что вокруг всегда шумно, радушно и весело, и так же, как Оленька, жить без этого не мог. А когда думал о своих ребятах, то представлял, что и у ребят, когда они станут взрослыми, будет, наверное, такой же дом.
Поздоровавшись, Иван Капитонович сел за стол.
На секунду наступила тишина, потом беседа зажурчала снова, и режиссер принялся рассказывать последний московский анекдот. Старушки раскраснелись от смеха и вытирали слезы маленькими детскими платочками. Только молодые приезжие инженеры маялись и застенчиво молчали: смущались, что поддались уговорам Оленьки и вдруг остались в доме начальника ужинать. Но наконец стали смеяться и они.
Вошла Оленька с большим блюдом в руках.
— Ну? Какой сегодня был день? — негромко спросила она, садясь возле мужа и кладя ему на тарелку горячие голубцы.
Ивану Капитоновичу страшно хотелось рассказать про старика Быкова, и он даже отложил вилку в сторону, но тут же остановился.
Все слова казались ему плоскими, неточными, ни одно из них не могло передать живой прелести той будничной и вместе с тем возвышенной и удивительной картины, которой он был свидетелем, наблюдая, как работал сердитый, сварливый старичок в нескладном картузе. И уж совсем Иван Капитонович не мог рассказать, что испытывал в те минуты он сам.
Но память об этих минутах по-прежнему жила и дышала в его душе, как еле слышный, бесконечно милый ему отзвук.
— День как день, — только и сказал он и стал есть голубцы.
ЦЕЙ МОЗАМБИК
Старшую горничную на втором этаже звали тетя Поля.
Это была полная пожилая женщина с большими ногами в мужских полуботинках. Уборщицы боялись ее как огня. Чистота была страстью тети Поли, она была обуреваема этой страстью с силой, поразительной даже для деревни Радьки, откуда тетя Поля была родом. Было хорошо известно, что радьковские хозяйки — завзятые чистухи и ежедневно, приготовив обед, заново белят печку. Но тетя Поля, когда жила в Радьках, белила ежедневно не только печку, но и стены хаты. До таких вершин радьковские хозяйки добраться уже были не в силах.
Из Радьков тетя Поля уехала двадцать с лишним лет назад, но боевой дух был в ней неукротим по-прежнему. В этой маленькой тихой гостинице она быстро завела свой порядок.
Каждое утро молодые уборщицы под ее началом драили коридор и номера, как матросы палубу. Они терли стекла, пока те не начинали излучать сияние. Но тут к окошку подходила тетя Поля. Она делала несколько неуловимых кругообразных движений тряпкой, и стекло становилось невесомым, как солнечный луч. Отступив на несколько шагов, тетя Поля критически осматривала свою работу, прищурив глаз, подобно художнику, сделавшему последние мазки картины.
Эта гостиница была выстроена для колхозников, приезжающих в Москву, на Сельскохозяйственную выставку. На этаже у тети Поли обычно поселялись доярки. Они приезжали весною, привозя колхозных коров-рекордисток, и уезжали поздней осенью, когда выставка закрывалась.
Тете Поле нравилось, что у нее такие степенные и серьезные жилички. За лето она успевала с ними подружиться. Вечером, когда доярки возвращались с выставки, она приносила им чайники с кипятком и заваркой, не дожидаясь, пока те попросят.
Доярки садились пить чай и приглашали тетю Полю. Ома сначала для приличия отказывалась, но потом садилась, пила, как и они, по четыре чашки, огромных, пузатых, как сахарницы, и обсуждала события, происшедшие на выставке за день.
А событий было немало.
Капризные рекордистки, попав в непривычные условия, сбавляли удой. Целый день в коровнике толпились экскурсанты со своими книжечками, в которые они записывали все подробности о каждой знаменитой корове, и доярки страдали, видя, что корова нервничает от шума и ест безо всякого аппетита.
Больше всех расстраивалась Ксения Парфеновна, кругленькая, проворная женщина из колхоза «Красный луч». Придя в номер, она тотчас же разувалась, чтоб не тосковали в городских туфлях ноги, и, вытирая платочком полные щеки, рассказывала: