— Это Люба, — познакомил нас Зюзин, и девушка угловато поздоровалась. — Невеста, — усмехнулся Зюзин. — Осенью свадьбу играть будем.
— Да ну тебя… — проговорила девушка, смутившись.
Я снова посмотрела на нее — и не поверила самой себе. Все лицо ее осветилось идущим изнутри сиянием, глаза блестели, на щеках проступил тонкий румянец. Будто тронули ее, как в сказке, волшебной палочкой и она похорошела в одно мгновение до удивительности.
— Ну тебя… — прошептала Люба и порозовела пуще.
Снова хлопнула дверь, в передней с шумом покатилась жестяная банка.
— Выезжаеть… — сказал бабушкин голос. — Вид-то, вид какой, только по телевизору показывать…
В комнату вошел Колька. Вид у него действительно был неважнецкий, но, в общем, такие виды мне случалось видеть. Он выглядел именно так, как выглядят ребята его возраста после драки. Драка была, наверное, серьезная, потому что рукав куртки был оторван, а воротник вырван с корнем. Лицо у Коли было подозрительно чистое и волосы приглажены: видно, перед тем как идти домой, он долго умывался.
— Так, — сказал Зюзин. — Хорош, красуня. Киноартист Юрий Никулин. Выкладывай, где был.
— Куртку в прошлое воскресенье купили, — выдохнула мать жалобно. — Во что превратил…
— Поля, не мешайся, — произнес бабушкин голос из другой комнаты. — Пусть Леша сам с ним поговорит.
— Выкладывай, где был, — приказал Зюзин и сел. Коля раскрыл было рот, но заметил постороннего человека в комнате и осекся. — Выкладывай, — повторил брат, — нечего глазами вертеть.
И вдруг Колька весь взъерошился, как молодой петух.
— Они думали, я испугался, — быстро заговорил он. — Как рыжий Димка их испугался. Они думали, их все боятся. Загнали Люську из пятой квартиры во двор и давай стегать по ногам ремешками. За то, что она с ними в кино не пошла. Я вошел во двор, они даже на меня не смотрят. Только Кешка через плечо: «Не суйся, гад, а то останется от тебя одна тень на стене. Понял?»
— А ты что? — спросил Зюзин.
— Я Люську за руку дернул и кричу: «Беги отсюда!» Ну, она и рванула, как на беговой дорожке…
— А он что?
— С Кешкой связался! — застонала мать. — Только этого не хватало…
— Поля, не мешайся! — сказал бабушкин голос.
— А он, конечно, не растерялся, схватил меня за воротник. Тряхнул будь здоров. Ты же знаешь Кешку…
— А ты что? — непреклонно спросил Зюзин.
— Прием номер три. Самозащиты. Как ты учил, — сказал Колька уныло. — Но их же трое было, Леша…
— Не ври. Не было их трое. Если б трое было, ты бы такой чистенький не пришел.
— Ну двое, — быстро сказал Колька. — Двое против одного — это тоже не бублик с маком. Второй был Геннадий из сорок седьмого дома…
— Ну, а ты что?
— Прием самозащиты номер семь, — гордо сказал Колька. — До сих пор, наверное, чешется. А я повернулся спиной и ушел.
— Так-таки повернулся спиной?
— Ну, не повернулся, просто ушел, — честно сознался Колька. — Но и они ушли, Леша! Они ведь тоже ушли. И не за мной, а к котловану. Они со мной уже больше не связывались. Вот же что.
— Понял. — Леша критически оглядел брата. — Иди вымой руки. Чай будем пить.
Через минуту Колька вернулся в комнату. Он степенно сел, положил в стакан две полные ложки варенья, так что чай стал темный, словно деготь, потом потянулся за третьей, но посмотрел на мать и стал мешать ложкой в стакане.
— На работу пойдешь, — сказал Леша, не глядя на брата. — Я уже договорился.
Колька промолчал.
— Чего молчишь? — спросил брат строго.
— А что говорить? Пойду, и все.
— Видите… — сказала мать, обращаясь ко мне. — Никакого интереса нету к работе. Хоть бы постеснялся перед чужим человеком.
Колька опять ничего не сказал. Люба посмотрела в окно и вспыхнула как факел.
— Иди, жених забор ломает… — сказал Коля с набитым ртом. За окном промаячила чья-то фигура в плаще. — Он билеты в кино брал на шесть пятнадцать… — сообщил всеведущий младший брат, и Люба выскочила из-за стола.
Посидев еще немного, собралась уходить и я.
Зюзин пошел проводить меня до метро. Когда мы вышли на крыльцо, закапал дождь, и Зюзин вернулся за плащом. Тотчас же хлопнула дверь, и я услыхала идущий из сеней жаркий шепот.
— Леша, — спрашивал Колька, — я вместе с тобой в цехе буду работать, да, Леша?
— Нет. В деревообделочном будешь работать. Там, где батя работал.
— А на фабрику вместе будем ходить? — тем же жарким шепотом спрашивал Колька. — В одну смену? Да, Леша?
Зюзин помолчал.
— Сперва вместе будем ходить. Я попрошу, чтобы меня в первую назначили. А потом будешь ходить сам. Как все люди ходят.
— Леша… — одним дыханием сказал брат. Но Леша уже вышел на крыльцо.
— Накрапывает… — сказал он безразлично, и я покосилась на него.
Что-то новое вспыхнуло в его лице, что-то нежное и удивительное. Такое нежное, что я постеснялась дальше всматриваться.
А когда посмотрела снова, все исчезло, словно захлопнулась дверца.
И мы пошли под летним дождем к метро.
КЛЯТВА В УЩЕЛЬЕ
— Слушай, а я понравилась им?
— Еще чего! Разве такие курносые нравятся?
— Нет, я говорю серьезно… Ведь это твои отец и мать…
— У отца такой характер, что он не любит говорить попусту. И я тоже.
— Вот видишь какой ты… А мне все-таки кажется, что я им понравилась. Твоя мама мне сказала: «Возьмите, Саша, этот пирожок, он вкусней…» И так на меня посмотрела…
— Поцелуй меня, Саша.
— Что ты, сюда идут…
— Наверное, такие же, как мы. Поцелуй меня. Еще.
— Смотри, какой удивительный камень.
— О чем ты думаешь, когда я тебя целую?
— Нет, ты поди сюда. Видишь, что вырезано на камне? «26 июня 1952 года годовщина нашей свадьбы. Мы вместе». Как удивительно, правда?
— Это не вырезано, а высечено. Тут недалеко лагерь альпинистов.
— Ну, я не знаю. И вот видишь рядом еще… «26 июня 1955 года годовщина нашей свадьбы. Мы снова здесь вместе».
— Ты лучше прочти вот здесь.
— Это я не могу прочесть. Это на каком-то языке, которого мы не учили. А вот справа… Смотри, что справа: «26 июня 1957 года день нашей свадьбы. Мы вместе, мы любим друг друга». Ох, как это замечательно! Как замечательно так любить…
— Никто никогда не любил так, как я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя.
— Мне кажется, что я любила тебя всю жизнь, только раньше не знала… Слушай, мы придем к этому камню через год? Так же, как они?
— Я люблю тебя.
— Сумасшедший. Честное слово, мы оба сумасшедшие. Я же говорила, что сюда идут…
И тут камни и щебень с шелестом осыпались из-под моих ног; я вышла к концу тропы, ведущей из ущелья.
Там была поляна, вся в красных маках и подвижных солнечных пятнах. Посреди поляны лежал большой камень, круглый, как стол. На нем сидела девушка в ситцевом платье и тапочках; нежное лицо ее было, как золотым дождем, осыпано веснушками. Рядом стоял молодой человек в очках, с выгоревшими от солнца волосами; на нем была клетчатая рубашка и спортивные шаровары, за плечами висел рюкзак. Завидев меня, оба они взметнулись, точно стрижи, и зашагали к ущелью. Спустя несколько минут густой и протяжный гул бегущей воды заглушил их голоса.
Я осталась на поляне одна.
Помедлив, я подошла к камню.
Глубоко врезанные буквы были наполнены непросохшей дождевой водой. В каждой капле отражалось небо, и строчки на камне блестели и казались голубыми. Медленно, слово за словом, читала я слова о любви, поведанные камню, ветру и далекому гулу реки.
Пролетел ветер, капли на камне задрожали и вспыхнули.
— «Мы вместе, мы любим друг друга…» — прочла я вслух и смутилась, словно выдала чужую тайну.
Я медленно водила рукою по камню, ощущая под ладонью его живую теплоту. Далеко впереди синели дуги хребтов Тянь-Шаня. Голубой жук, сложив крылья, как парашют, упал рядом со мной. В ветвях застонала горлинка; закачалась, зашелестела трава, раздвигаемая невидимым маленьким путником. И где-то в ущелье, заглушая все маленькие звуки природы, глухо, торжественно, непрестанно гудела и билась вода.
К концу дня я оказалась в Пржевальске.
Это был кудрявый от зелени городок, лежащий высоко над озером. По тенистым улицам мчались грузовики, в них, среди приборов, ящиков с продуктами и спальных мешков сидели, стукаясь друг о друга, загорелые люди: то ехали в дальнюю экспедицию геологи.
Первый же мальчишка, встреченный на улице, привел меня к дому-музею великого путешественника.
Долго стояла я перед шкафом, за стеклами которого белели страницы его дневников. Слова приказа Пржевальского о начале путешествия в Тибет звучали у меня в ушах, как далекая походная труба.
Когда я вышла из музея, небо вдруг потемнело.
Быстрые свинцовые тучи, клубясь, катились из-за гор. Деревья дрогнули, и по улицам пролетел тревожный шелестящий говорок листвы, который бывает предвестником бури. Где-то стукнуло и покатилось пустое ведро; пронеслись сорванные ветром куски бумаги. Хозяйки, выскочив из домов, снимали развешанное на веревках белье.
Я прибавила шаг, но ветер толкал меня в грудь, забивая дыхание.
На улице стало так темно, будто наступил вечер. Гром проворчал и замер. Теперь я уже не шла, а бежала, сама еще не зная куда. В городе у меня не было крова. Но все — свист ветра, дрожь листвы и эти бешеные свинцовые тучи, несущиеся прямо на город, — все, как в детском сне, гнало меня к людям, под их защиту, под чей-то добрый кров.
Я бежала по пустынной улице, задыхаясь, борясь с ветром. Вдруг тучи треснули, разрезанные пополам слепящей кривой молнией, и в ту же минуту ударил гром такой силы, будто обвалилась половина горного хребта.
Человек, который хоть однажды был застигнут грозой и дождем в Киргизии, знает, что это такое. Это потоки воды, которые размывают дороги в горах, обваливают утесы, вырывают с корнем деревья. Дождь хлынул — и в течение нескольких минут я стала такой мокрой, будто окунулась в озеро. Я бежала среди потоков воды, вдоль чужих калиток и заборов, за которыми м