— Поехал я, — сказал Петя и отодвинул табурет.
— Обожди, — сказала Люба испуганно.
— Некогда ждать, Люба. Ты же знаешь, куда мне ехать. Я и так столько времени здесь просидел. — Он стал застегивать кожанку.
— Обожди… — сказала Люба таким голосом, будто бежала в гору.
Люба сейчас стояла к нам спиной, я видела только ее острые плечики, затылок с белокурыми завитками на крепкой тонкой шее.
Зато мне было видно лицо Пети. В нем медленно, как в ясной воде, отражалось все то, что он читал на Любином лице. Я заметила, как светлели его глаза, как открывались они все шире…
— Иди, — вдруг сказала Люба. — Иди, я сейчас выйду.
Дверь открылась, вошли два прибывших водителя. Щеки их раскраснелись от ключевой воды, мокрые волосы были приглажены.
— Привет, Любочка! — крикнул один из них еще с порога.
Петя наткнулся на него, как на дерево. По-моему, он ничего не видел. Он вышел из домика и остановился возле своей машины.
— Я сейчас… — сказала Люба невнятно и тоже выскочила из дома.
Они стояли теперь у машины оба.
Люба что-то быстро говорила, закинув голову, а Петя стоял, наклонившись к ней, и слушал, чуть приоткрыв рот; было понятно, что он может стоять так целый день.
Мне стало совестно, будто я подглядывала за ними в щелку. И я отвернулась от окна.
Через минуту Люба вернулась.
Самосвал Пети медленно отъехал от дома. Продолжая смотреть в окно, Люба прошла через комнату и остановилась у столика, за которым сидели два прибывших водителя.
— Есть гуляш, — сказала она, и я увидела, что она вся светилась. — Есть куры с картошкой.
НА РАССВЕТЕ
Этот дом стоял у обрыва над морем, и в штормовую погоду там было не очень-то уютно. Все странно оживало в нем: двери скрипели, стекла дребезжали, занавески на окнах шевелились, а в печке что-то гремело и ухало, будто там сидел филин. Ночью ветер усилился, и сквозь сон мне чудилось, что по дому, стуча сапогами, ходят незнакомые люди и двигают мебель.
Но проснулась я от тишины.
Ветер прекратился, звездная морская тишина опустилась на крышу, словно облако.
Все стало прозрачным и невесомым, все умолкло, и лишь далеко внизу шелестел прибой; шум его был тихим и ровным, как дыхание спящего человека. Проснулся и затрещал сверчок, старый запечный жилец. И тут я услыхала, что в окно постучали.
Под окошком, заглядывая в комнату, стоял мальчик лет девяти.
Лицо его казалось сонным, словно он не вполне проснулся; волосы торчали, как перья. Это был Вася, сын моей соседки. Увидев меня, он кивнул головой и отошел, ожидая, когда я выйду.
Накануне мы с Васей договорились отправиться до восхода солнца в Змеиную бухту. В бухте, по словам знатоков, водились такие камешки, каких нельзя было сыскать нигде. В этот приморский поселок съезжались отовсюду заядлые искатели камней; в бухтах, заливах и заливчиках можно было увидеть людей самых разных возрастов и профессий, которые бродили, точно одержимые, по берегу в поисках внезапной и счастливой находки.
Но мне и Васе не дано было стать одним из этих счастливцев.
Мы восхищались волшебным рисунком чужих камней, их окраской, их таинственным блеском и странной живой теплотой. Но сами мы ни разу не нашли ни одного стоящего камня, который знатоки удостоили хотя бы взглядом. Отчаявшись, мы договорились отправиться вместе в Змеиную бухту и попытать удачи там.
Когда я вышла, еще не начало светать. Кривая плоская луна висела над морем. Мальчик ждал у калитки, дрожа от предрассветного холода.
— Потопали? — спросил он вместо утреннего приветствия. Голос его звучал сипло, как бывает спросонья.
Мы стали спускаться по крутой, осыпающейся тропе.
Могучий запах моря и влажного песка обдал нас, и тотчас же меня охватило ощущение счастья, удивительное по своей внезапности и силе. Из темноты медленно, как на негативе, проступало море. Луна, источавшая жестяной холодный блеск, начала бледнеть и теплеть. Небо быстро наполнялось светом. Все менялось вокруг, становясь выпуклым, зримым, обретая новый объем и краски.
Тропа закончилась, под ногами звонко заскрипела галька. Вокруг не было ни души, и казалось, что на всем белом свете только мальчик и я не спим в этот час.
— Их в Змеиной бухте тыщи, — сказал мальчик, и я поняла, что он все время думает о камнях. — После такого шторма только и собирать. Их там, наверное, видимо-невидимо.
Он глянул вверх и остановился так внезапно, что я споткнулась.
— Пушкин! — закричал он в изумлении и восторге. — Видите?
Я посмотрела вверх и тоже увидела Пушкина.
Над нами возвышалась гора, подсвеченная скрытым за нею солнцем; изгибы ее вершины складывались в рисунок, четко повторяющий человеческий профиль. Мощный и нежный лоб, чуть выпяченные вперед губы, твердо вылепленный подбородок… Лучи высветили другой горный изгиб, и сходство стало еще явственней.
Огромная гора в розовом пламени зари несла над нами лик поэта. На секунду я подумала, что было бы, если бы каменные губы разжались и горное эхо грянуло, повторяя литую пушкинскую строфу…
Заря разливалась, продолжая изменять окружавший нас мир.
Все выглядело сейчас по-другому: море, небо, облака. Но больше всего изменились горы.
Днем это были серые, выжженные, не очень-то живописные вершины; в расщелинах не звенели ручьи, а когда вы оступались, по откосу сыпалась черствая, сухая, как пепел, земля.
Но сейчас казалось, что горы полны тайн, точно сказочные шкатулки.
Мальчик и я шли по берегу, задрав вверх головы, не отводя глаз от горных вершин.
Одни были тревожно-лиловыми, как грозовые облака; других словно охватило пламя; третьи светились мирным золотым теплом. Каждая вершина своими очертаниями повторяла что-то знакомое нам, требующее, чтобы его угадали и назвали, и мы с мальчиком кричали наперебой, стараясь опередить друг друга:
— Набатная башня!
— Корабль!
— Голова орла!
От пронзительной морской свежести, от сознания счастливого нашего одиночества на этом волшебном берегу мы оба словно опьянели и кричали во все горло, размахивая руками:
— Каравелла Колумба!
— Рыцарь с мечом!
Прибрежная галька хрустела под ногами, мы спотыкались; один раз я заметила, как из-под башмаков выпрыгнул круглый розовый светящийся камешек и исчез, смытый волной. Я смутно подумала, что хорошие камни могут быть сейчас и здесь, не только в Змеиной бухте, но тут из-за горной гряды брызнул слепящий свет и медленно показалась верхушка багрового диска.
И опять все стало другим — горы, небо, облака, море, и мы смотрели только на них, не в силах оторвать от них глаз, не в силах заставить себя смотреть под ноги, где, может быть, лежали самые редкие, самые красивые, самые удивительные камни, от одного вида которых ахнули бы любые понимающие в этом деле люди.
Высоко над нами на каменистой площадке виднелся памятник. Он стоял в расщелине, прижавшись к горе, словно искал у нее защиты от непогоды и ветров.
Это был обычный невысокий обелиск с красной пятиконечной звездой вверху, обнесенный оградой; такие памятники павшим в бою воинам видишь в селах или в поле у дороги. Тень горы укрыла его своим крылом, и снизу памятник казался тонким и нежным, как стебелек.
— У вас был дедушка? — неожиданно спросил мальчик, и я снова споткнулась, глянув на него.
— У каждого человека, в общем, был дедушка, — ответила я осторожно. — А почему ты вдруг об этом спросил?
— Ваш дедушка был старый? — сказал мальчик.
Лицо его стало очень серьезным.
— Тогда он казался мне очень старым. Да и сейчас, наверное, тоже. Он был совсем седой, понимаешь. Волосы у него были белые, мягкие и стояли ежиком.
Сказав это, я сразу вспомнила дедушку — таким, каким он приехал к нам в гости из деревни: высокого, худого, с сутулой стариковской спиной, с большими теплыми руками, в топорщившемся новом пиджаке, вынутом перед поездкой из сундука…
— А почему ты спросил о дедушке? — сказала я, все еще видя перед собой старого седого человека с крестьянским загаром на морщинистых щеках.
— Мой дедушка был совсем молодой, — сказал мальчик задумчиво. — Как бы вам объяснить… Понимаете, когда он умер, он еще не был мой дедушка. Он был просто моей мамы папа. Я его ни разу не видел. Только на фотографии. Там он совсем молодой — как мальчик.
Он наклонился, снял свои кеды и зашлепал босиком по воде. Я сняла туфли тоже. В этом месте утес нависал над морем, не оставляя береговой полоски; миновать его можно было только пройдя по ледяной воде.
Когда мы выскочили на берег, щеки у мальчика стали синими, да и я, наверное, выглядела не лучше. Мы натянули башмаки на мокрые пятки и зашагали дальше.
Впереди желтела известковая гряда, обойти ее было нельзя: море здесь оказалось глубоким. Мы стали взбираться, раздирая ладони об острые гребни. Мальчик оступился и покатился с гряды вниз, сбив с ног и меня. Несколько секунд мы молча лежали на гальке, огорченно сопя и соображая, целы ли мы. Потом пошли снова.
За скалами пряталась Змеиная бухта.
Она открылась сразу; сверкающая неподвижная зеленая вода лежала в округлой чаше, как огромный изумруд. Но мы загляделись не на нее.
В это время из-за уступа вышел человек. На нем была старая соломенная шляпа, вязаный свитер и полосатые пижамные штаны, заправленные в промокшие лыжные носки. Он шел прямо на нас, близоруко щурясь сквозь очки с толстыми стеклами, и нес маленький влажный мешочек, на дне которого что-то лежало.
Мы сразу узнали его: это был профессор астрономии из Ленинграда, считавшийся среди искателей камней знатоком номер один.
Профессор казался рассеянным и близоруким только до той поры, как появлялся на берегу: там он проявлял неслыханную прыть, отыскивая такие камни, какие нам и во сне не снились.
Погруженный в свои мысли, сонно и блаженно улыбаясь, он прошел мимо нас, словно мимо двух столбов, даже не заметив нашего присутствия, и исчез. В руке он бережно держал мешочек со своими драгоценными находками.