Патруль прошел, и тогда они снова вышли из-за клена. Зарево освещало дорогу, и они подобрали на обочине две книги, шкатулку, портрет в сломанной раме. А потом низко пролетел самолет, ударили зенитки, послышался глухой, далекий взрыв…
Прижимая к себе вещи, они побежали к дому.
Все, что было найдено возле Маркутья, она пока хранит у себя. Говорят, что скоро откроют в Маркутье музей. Тогда она отдаст все вещи директору музея.
И тут на лице ее появилось такое выражение гордости, что у меня заколотилось от волнения сердце.
— Сейчас я вам покажу, — сказала женщина таинственно и вышла из комнаты.
Спустя несколько минут она вернулась, неся в руках плетеную корзину. Она вынула оттуда толстый том: это был словарь, составленный Иваном Кронебергом, — «Латинско-российский лексикон с полным объяснением всех свойств и значений каждого латинского слова и с показанием собственных имен, до древней географии и мифологии относящихся». Потом она вынула бархатный альбом с фотографиями девиц в институтской форме и шкатулку, где лежали письма. «Душа моя Варенька! Ужели забыла ты верную твою подругу Полину и нашу клятву помнить друг друга до гробовой доски?» — прочла я, вынув одно из писем. В корзине лежали также два разрозненных тома сочинений Пушкина, изданных в 1838 году; пачка пожелтевших счетов; «Собеседник любителей русского слова»; томик повестей Бестужева-Марлинского; портрет в рамке, на котором, по всей видимости, была изображена Варвара Алексеевна в юности. Девичьим локонам и кружевам летящего шумного платья художник придал жестяную неподвижность.
Я смотрела на все это, не решаясь поднять глаз, чтобы женщина не прочла моих мыслей. То, что собрала она, рискуя собственной жизнью и жизнью детей, не представляло ни особой ценности, ни интереса. Это было лишь случайное скопление разрозненных предметов из старой русской усадьбы.
Аккуратно уложив вещи обратно в корзину, я наконец посмотрела на женщину. Лицо ее поразило меня. Оно светилось гордостью, нежностью; она глядела на книги и письма, как на святыню, глядела и не могла наглядеться.
И тут я поняла то, что вначале было скрыто от меня: эти вещи действительно были святыней.
Их освятила сила подвига этой чистой души, подвига простой литовской женщины, спасшей от уничтожения то, что было связано для нее со светлым именем Пушкина. Их освятила сила любви народа к великому поэту.
Старшая дочь подошла и, бережно взяв из рук матери корзину, унесла ее. Очевидно, мне пора было уходить.
Но мне не хотелось покидать дом на холме. Женщина рассказывала мне о своих ребятах, о том, как они учатся, как проказничают. Я узнала из ее рассказа, что она и старшая дочь работают на кожевенной фабрике и восстанавливают разрушенный фашистами цех. Пока мы разговаривали, ребята бегали вокруг нас, тащили через комнаты тазы с мокрым бельем, протягивали под окнами во дворе бельевые веревки и в промежутках между хозяйственными делами тузили друг друга. Дом оглашался то смехом, то воинственными воплями, и тогда старшая дочь спокойно и решительно подходила к драчунам и водворяла порядок.
Мать только следила глазами за происходящим перед нею. Изредка она одним движением бровей указывала, что надо сделать, и дети, угадав ее распоряжение, выполняли его. Этот дом, пронизанный солнцем, звенящий детскими голосами, показался мне чудесным. И долгое время спустя я чувствовала в душе необыкновенную свежесть, словно прикоснулась к звонкому, чистому ручью.
Спустя несколько дней, когда я собиралась уезжать из Вильнюса, ко мне зашла Стасе, молодой геолог. Я рассказала ей свою пушкинскую эпопею и вскользь упомянула о посещении дома на холме.
Стасе уставилась на меня.
— Послушайте! — сказала она удивленно. — Вы знаете, чей это дом? Ведь вы же были у Валерии Романаускене! Неужели вам неизвестно это имя?
И она принялась рассказывать.
Муж Валерии, Костас, столяр по профессии, с первых дней фашистской оккупации ушел в подполье. Он был коммунистом. Предатели выдали их группу, Костас был расстрелян. Валерия осталась одна с девятью детьми. Костас работал под чужой фамилией, это спасло семью: фашисты не знали, что в доме с мезонином живет жена расстрелянного подпольщика.
Дом на холме стал местом явки для партизан. В комнатах, уставленных детскими кроватками, мог укрыться каждый честный литовец, который боролся с врагами. Раненые приходили сюда ночью и осторожно стучали в дверь, повитую виноградом. Валерия помогала им подняться по узкой лестничке наверх, в мезонин, и укладывала на полу, покрытом соломой. На заре дети прилежно и домовито мыли добела ступеньки, по которым прошел раненый человек…
Разметавшиеся белоголовые мальчуганы спали на кроватках, под которыми были спрятаны ящики с оружием. Утром, полусонные, пахнущие теплом и молоком, как ягнята, они тащили питье и еду в мезонин. Они помогали раненым подняться и поили их с ложечки. Внизу мать, окруженная паром и мыльной пеной, стирала партизанские рубахи, липкие от пота и крови…
Стасе рассказывала мне все это, воодушевленно размахивая руками. Я слушала ее, оцепенев. Передо мною стояло лицо женщины, ясное и спокойное; я видела ее руки со вздувшимися жилами и белой, сморщенной от стирки кожей на концах пальцев… И голоса детей, звонкие, как птичий щебет, звучали в моих ушах.
1949
СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ
Было раннее утро, и небо, промытое влагой и прохладой короткой летней ночи, сияло голубизной. Медленно двигалось небольшое облачко, круглая тень его падала на блестящую, тяжелую, как ртуть, воду пруда.
По пруду плавал черный лебедь.
Там было много всяческой птицы, начиная от краснокрылых фламинго с декадентски длинными ногами и кончая обыкновенными домашними утками. Все птицы занимались своими птичьими делами или просто сидели стайкой на острове. Один черный лебедь непрестанно двигался по пруду; то в одном конце, то в другом виднелась его по-змеиному тонкая, гордая голова с алым, пылающим клювом.
Недалеко от берега на маленьком островке сидели важные и задумчивые пеликаны. Они долго глядели в воду, потом неторопливо сошли вниз и поплыли строем. Время от времени пеликаны, как по команде, разом опускали головы, раскрывая в воде громадные клювы. Зазевавшаяся рыбешка вплывала прямо в клюв, пеликаны делали такое движение головами, будто кланялись, и плыли дальше.
В этот ранний час в зоологическом парке было совсем пусто, и я не без смущения подумала, что посетители, в общем, его не украшают.
Звери и птицы значительно лучше чувствовали себя наедине с водой, листьями и травами, с живым и сильным солнечным светом, с молчаливой и доброй природой.
Лишь изредка по дорожкам проходили уборщицы и работники парка то с ведрами, то с метлами, то с кормом для зверей. И снова на песке аллей виднелись только подвижные тени да косые, горячие солнечные лучи.
Большой старый орел, похожий на рыцарский герб, неподвижно сидел на толстой ветке, отполированной его могучими когтями до зеркальной гладкости. Из-за скалы, неслышно ступая на мягких лапах, вышел медведь и вразвалку зашагал вдоль глубокого рва.
Маленькая, грациозная косуля, завидев меня, с детским любопытством вытянула голову, но тут же смутилась и ускакала прочь. Зебра, полосатая, как тент, паслась на лужайке. Откуда-то послышалось грозное и мощное мурлыканье. Быть может, это заговорил тигр? Звери начинали новый день, и я была свидетельницей их пробуждения…
По дорожке прошествовала низенькая толстая уборщица, держа под мышкой садовые грабли, и вошла в слоновник.
Под его гулкими вокзальными сводами стояла слониха Дженни. Вокруг нее бегал слоненок, неправдоподобно маленький по сравнению с матерью. На пористой серой коже слоненка виднелись редкие, толстые, как проволока, волоски.
Уборщица, открыв металлические ворота, вошла за высокую загородку, и я шагнула туда вслед за нею. Дженни, уставившись на меня маленькими, свиными глазками, вздохнула; могучее это дыхание обдало меня теплым ветром с ног до головы.
Толстая уборщица, что-то бормоча под нос, стала сметать граблями разбросанное по полу сено, а слоненок принялся кружить возле нее.
— А кто вчера мальчиковую шапку сжевал? — проворчала толстуха укоризненно. — Разве это подходящее дело для слона — чужие шапки кушать? Эх, ты!
Слоненок стал легонько приваливаться к ней, но уборщица ткнула его в бок локтем, и он остановился, замотав головой; длинные серые его уши раскачивались.
— Булку хочешь? — спросила уборщица строго. — Ты глазами не мигай, не подлизывайся…
Она протянула булку, слоненок осторожно взял ее хоботом и засунул в рот. Дженни продолжала стоять, чуть покачиваясь на месте. Толстуха, что-то приговаривая, наводила в слоновнике порядок. Слоненок теперь кружил возле меня, понемножку оттесняя от ограды. Он бегал, тряся ушами, высоко вскидывая ноги, — я помирала со смеху, глядя на его ужимки. И не успела я опомниться, как уже стояла далеко от ворот, а слоненок все кружил, оттесняя меня дальше и дальше, пока я не оказалась прижатой к самой стене.
Смысл происходящего не сразу дошел до меня.
Продолжая смеяться, я хотела пройти к воротам, но слоненок начал потихоньку приваливаться ко мне боком. В ту минуту я опустила глаза и увидела его ноги. Не поздоровится тому, на кого даже играючи наступит такая ножища… Я невольно попятилась, но дальше отступать было некуда: спина моя уперлась в стенку. Слоненок шумно вздохнул и еще придвинулся.
— Брысь! — закричала я дрогнувшим голосом. — Ишь какой…
Толстая уборщица обернулась на мой голос и бросилась мне на выручку.
— А ну, давай отсюда! — крикнула она, замахиваясь на слоненка граблями. — Разыгрался… И вы, гражданочка, тоже хороши: лезете к слону без всякого соображения. В нем, если хотите знать, тонна живого веса, прижмет вас — одно мокрое место останется. А ему что? Ему ничего! Давай, давай отсюда, безобразник!..
И она сердито ткнула его в бок маленьким толстым кулачком.