— Это невозможно… — сказала она тихо, с отчаянием в голосе.
Кожедуб пожал плечами.
— Послушайте, — сказал он терпеливо, словно говорил с маленькой девочкой. — Я сегодня совсем не буду оперировать. А ваша дочь, вероятно, уже в операционной. Когда откладывают операцию, это очень травмирует больных. Мы избегаем этого.
— Нет, это все-таки невозможно! — повторила учительница.
Она силилась вслушаться в его слова, но сознание, что профессор отказывается оперировать, заслонило все. Она слышала, чувствовала, понимала только одно: оперировать девочку будет не он. И она, мать, не должна допустить этого.
— Может быть, Морозов и хороший хирург, — сказала она умоляющим голосом, — но создатель этой операции — вы! Я это знаю, я читала вашу книгу. Эта операция принадлежит вам, вам одному… Морозов не может делать ее так же хорошо, как вы.
— Постарайтесь меня понять, — сказал Кожедуб, вздохнув. — Открытие, сделанное советским ученым, — это не его частное дело. Это даже не дело его клиники или института. Это дело всей страны, всего народа. Действительно, я предложил много новых операций. Но я уже давно обучил им десятки своих учеников, десятки хирургов, приезжающих в нашу клинику со всего Союза. Какие могут быть у меня секреты? — Он пожал плечами. — Повторяю, вы можете полностью довериться Морозову, он делает эту операцию не хуже, чем я.
Он смотрел куда-то поверх ее головы, откинувшись в кресле, положив на стол свои широкие крестьянские руки. И измученной тревогой женщине он показался сейчас олицетворением равнодушной силы. В душе ее неожиданно шевельнулось ожесточение, она задышала коротко и часто, словно поднималась в гору.
— Конечно!.. — сказала она дрожащим голосом. — Кто я такая? Простая учительница, маленький человек! У меня нет ни чинов, ни званий… Стоит ли возиться с моей дочкой знаменитому ученому?..
— Постыдитесь своих слов, — сказал Кожедуб глухо. — Даже волнение матери не может вас оправдать.
— Ох, боже мой! — Учительница опустилась на стул. — Простите меня, я сама не помню, что говорю… — На глазах ее заблестели слезы. — Ужасно! — бормотала она, сжимая руки. — Я была уверена, что смогу убедить вас. Вы знаете, какая это страшная болезнь, не мне объяснять вам. Простое движение стало для девочки мукой. Я должна была забрать ее из школы…
Женщина замолчала, и на лице ее появилось новое и удивительное выражение; его можно было бы назвать печальной гордостью.
— Моя дочь не чувствует одиночества, — продолжала она. — Каждый день после уроков к ней приходит почти весь класс. Подруги занимаются с ней, рассказывают о том, что произошло в школе. Она растет полноценным человеком, не ощущая себя за бортом жизни, не терзаясь своим увечьем. Вы понимаете, как это важно? Ей не придется восстанавливать душу, у нее здоровая психика. Но надо восстановить ее здоровье, вернуть ей возможность свободно двигаться, ходить, бегать. Ей четырнадцать лет… — Голос женщины сорвался. — Если бы рядом был мой муж… Он нашел бы настоящие слова, и вы бы нас поняли…
— А где ваш муж? — неожиданно спросил Кожедуб.
— Убит на фронте… — ответила она шепотом.
Наступила пауза.
— Кем он был?
— Учителем. Учителем, так же как и я…
Кожедуб молчал.
— Пожалуйста, не отказывайтесь оперировать! — еще раз сказала женщина. — Возможность неудачи, возможность ошибки…
— Ошибки быть не может! — резко перебил ее Кожедуб. — Я отвечаю за свои слова! — И встал, показывая, что разговор закончен.
Учительница тоже встала. Лицо ее покрылось пятнами, она медленно пошла к дверям; шаги ее были неуверенны, как у слепой.
— Я сделаю операцию! — сказал ей вслед Кожедуб ворчливым голосом. — Только, пожалуйста, не думайте, что вы меня убедили! Я сделаю это только для того, чтобы вас успокоить, понятно? — И видя, что учительница остановилась, сердито замахал рукой. — Теперь идите! Идите вниз!
Когда учительница ушла, Кожедуб остановился посреди комнаты и потер кончик носа. Это был признак того, что он недоволен собой.
Он не хотел сегодня оперировать. Вчера вечером у него впервые был сердечный припадок. Он сделал себе инъекцию камфоры, и стало легче. Но страх смерти, тень этого глухого, тревожного, никогда ранее не испытываемого им чувства остались в душе и сейчас.
Всю жизнь он был здоров и крепок, как дуб. Он работал легко и очень много, любил самый процесс работы, страстную увлеченность ею… Голова его всегда была полна планов, замыслов, он умел осуществлять их и, закончив одно, тут же задумывал что-то другое. И ему уже казалось, что интересней, важней и значительней этой новой работы у него не было в жизни. Наконец он видел свой замысел воплощенным, и опять в его голове теснились новые идеи, новые проблемы, самые разнообразные — от разработки очередной восстановительной операции до детально продуманного проекта детского санатория, проекта, который он предлагал на сессии городского Совета. Он произносил с трибуны сессии громовую речь; добивался решения о постройке санатория; начинались бесконечные обсуждения с архитекторами, споры о балконах и соляриях, о планировке и освещении. В разгар спора он мог вдруг посмотреть на часы и сказать: «Виноват, в восемь часов концерт: исполняют «Реквием» Моцарта. Этого, знаете, пропустить нельзя!..» и ехал слушать Моцарта.
Он все успевал делать и, будучи по самой своей природе великолепным организатором, никогда никуда не опаздывал. Вместе с женой, Анной Петровной, он жил в светлой веселой квартире при клинике. В этой квартире всегда кто-то гостил или ночевал, всегда кипел высокий самовар с белыми ручками, а в огромном, похожем на орган, буфете стоял старинный графин с крепкой наливкой, на дне которого топорщил крылья стеклянный петух. Не было, кажется, во всем Союзе хирурга, который, побывав в Москве, не вспоминал бы потом кожедубовского петуха.
Возвращаясь домой из клиники, Кожедуб стыдливо говорил: «Ну, прикорну на пять минут», — и спал ровно час крепким казацким сном. Потом вставал, розовый, с измятой от подушки щекою, садился за старое ореховое бюро и работал. В это время все в доме говорили шепотом. Но когда он выходил после работы в столовую, там уже за столом сидели гости, и Анна Петровна, которая в день прочитывала не менее пяти газет, вполголоса обсуждала международные дела.
Кожедуб садился, и начинались разговоры о науке, бесконечные увлекательные споры…
Так шел день за днем, и Кожедубу все казалось, что самое главное еще впереди; в голове его теснились новые замыслы; он ощущал, что только сейчас к нему пришла настоящая зрелость, радовался ей, радовался тому острому внутреннему зрению ученого, которое по-новому открывалось в нем.
И вот сейчас вчерашний припадок грозно вторгся во все его планы, намерения, замыслы. Подумав о смерти, он ощутил ее как несправедливую помеху, как жестокую силу, встающую на его пути.
Он заставлял себя забыть о сердечном припадке. «Ерунда, случайное явление!» — говорил он себе с некоторым раздражением. Но все же он был врачом и прекрасно понимал, что это совсем не ерунда. Ему было далеко за шестьдесят, и он знал, что такой припадок — это только начало, «первый звонок», за которым может последовать многое другое, о чем ему не хотелось думать.
Первые годы своей врачебной работы Кожедуб был обычным хирургом. Он занимался хирургией с увлечением, его привлекали радикальность и точность оперативного вмешательства; он считал хирургию самой могучей и самой бесспорной областью медицины.
Но постепенно он начинал испытывать неудовлетворенность.
Он видел, что слишком часто операции сопутствует увечье. Для того чтобы спасти человеку жизнь, приходилось идти на жертву: удалять орган или его часть. Хирург сохранял человеку жизнь и вместе с тем делал эту жизнь неполноценной. Кожедуб иначе представлял себе долг хирурга. Хирург должен уметь вернуть оперированному органу его нормальную функцию. Хирург должен не просто возвращать человека к жизни: он должен возвращать человеку жизнь со всеми ее радостями. Увечащей хирургии должна сопутствовать ее старшая сестра — хирургия восстановительная.
Кожедуб продумывал восстановительные операции. С проницательностью ученого и скрупулезностью ювелира он разрабатывал тончайшие хирургические вмешательства. Он делал восстановительные операции на сердце и легких, на пищеводе и нервах. Он удлинял и исправлял конечности; он пересаживал одну вену в другую, бесстрашно разрезая самый крупный сосуд человека, несущий всю венозную кровь к сердцу. Как скульптор, он мог сделать человеку взамен изуродованного уха новое, бережно повторяя каждую извилину, каждую линию ушной раковины.
Он добился того, что при саркоме на середине ноги сохранял человеку конечность.
Это была одна из самых блестящих его операций. Он выпиливал пораженную часть, оставляя неприкосновенными сосуды и нервы. Пульсирующие сосуды повисали между двумя частями ноги, соединяя их, как животворный мост. Кожедуб укладывал пучок сосудов и нервов зигзагом и потом сшивал кость с костью, мышцу с мышцей, кожу с кожей. Нога после операции становилась короче. Тогда Кожедуб делал следующую операцию и удлинял ее.
Он бросался в бой против самых страшных болезней, отвоевывая захваченные ими участки. Больные называли Кожедуба богом хирургии. Сам же он все еще считал себя учеником.
Сколько планов задумано, сколько замыслов надо осуществить! Государство щедро помогало ученому. Кожедуб расширял клинику. Он работал над вторым томом «Восстановительной хирургии». Шло к концу строительство детского санатория… Разве можно было расстаться со всем этим?
— Некогда мне болеть! — проворчал он и упрямо покачал головой. — Совершенно ненужное занятие…
После ухода учительницы он продолжал стоять посреди комнаты, потирая кончик носа и думая. Он был недоволен собой, потому что изменил заранее принятому решению. Он собирался уйти домой и лечь: как врач, он понимал, что сегодня это необходимо. И вместе с тем в глубине души он был рад, что остался и, стало быть, все пойдет, как обычно, по заведенному порядку.