— Конечно, стоит ли с нами считаться! — говорила она, все более горячась. Она чувствовала, что не права, и все-таки не могла остановиться. — Мы сезонники, а постоянные работники — это вы! Мы работали здесь в воде, в грязи, в мокрой глине, а вы пришли на все готовое и требуете от нас того, что даже не было предусмотрено проектом! Непло-хо!
— Товарищ Литошко… — робко начал Костиков.
Но Литошко уже ничего не слыхала.
— Избаловали вас, эксплуатационников, честное слово! — говорила она, блестя глазами. — Ни с чем не хотите считаться!
Костиков покраснел. Краска залила все его лицо, только лоб остался белым. Черты лица стали тверже, словно окаменели. Он и Литошко, оба красные и разгоряченные, стояли друг против друга.
— Это нас избаловали? — сказал Костиков, иронически усмехаясь, и пожал плечами. — Интересно слышать! Мы люди простые, делаем свое дело без всякого шума. Вам же, простите, голову вскружили, кругом восхищаются, кругом ахают да охают… А поглядишь внимательней — недоделки так и лезут со всех сторон! Кого ж тогда избаловали?
— Недоделки? Много вы понимаете! Штепсели да порожки — разве это недоделки? Это капризы ваши, вот что! Здоровые ребята, а избалованы, как барышни кисейные. Смотреть смешно…
— Это не капризы, а законные требования. И я буду требовать с вас все, что следует, буду! Это мое право, моя обязанность, если хотите знать…
Глаза Литошко сузились. Молча, прикусив губу, она смотрела на начальника станции.
— Ничего вы не понимаете! — сказала она, и голос ее неожиданно дрогнул. — Эта станция нам дорога, как родное дитя, мы каждый выступ, каждую колонну любим. Здесь в любом куске мрамора — живая душа человека. А вам до этого и дела нет…
— Это вы ничего не понимаете! — закричал Костиков, сердито махнув рукой, и вдруг осекся. — Вы не правы, — сказал он тихо и твердо. — Никто не ценит так труд метростроевцев, как мы, эксплуатационники. Вы глубоко не правы.
— Не правы… — пробормотала Литошко. — Конечно, сказать легче всего…
Она исподлобья посмотрела на Костикова: он стоял опустив руки, уши его пылали. Он так открыто, с такой решимостью и простотой смотрел в ее лицо, что Литошко ощутила, как раздражение ее исчезает, уступая место чувству какой-то смутной вины. Она начинала понимать все, что творилось сейчас в его душе.
— Надо хоть немного учитывать обстановку… До пуска станции осталось всего десять дней, вы же знаете… — Она вздохнула и от неловкости посмотрела на часы. — Половина первого! — воскликнула она с преувеличенным удивлением. — Ай-ай, как бежит время!
Костиков промолчал. Литошко поправила кубанку и откашлялась.
— Ну ладно… — сказала она. — Я ж не хотела вас обидеть. Как-то нехорошо получилось, честное слово! Ну, словом, извиняюсь. Дальше будем жить в мире. Ведь Метрострой и Метрополитен — родные братья, это даже дети малые знают… — Она подняла на Костикова глаза и сказала добродушно: — Пройдем по станции?
— Пройдем… — нехотя ответил Костиков, открыл дверь и пропустил Литошко вперед.
За всю дорогу Костиков не проронил ни слова. Даже когда они вошли в его будущий кабинет, он только внимательно обвел глазами стены и промолчал.
«Характер выдерживает», — подумала Литошко.
Они снова спустились вниз. Начальник станции продолжал хранить молчание, хотя, по видимости, это стоило ему труда. Живые темные его глаза так и впивались в каждую мелочь. Литошко повела его вдоль платформы. Возле одной колонны она остановилась как вкопанная.
— Это будет исправлено, конечно… — сказала она, мрачно уставившись на отбитый кусочек мрамора. — Вы можете не беспокоиться. Но как люди не понимают! — На щеках ее вспыхнули красные пятна. — Я же специально вызывала Зайцева и поручила ему осмотреть все отделанные мрамором поверхности. И что Зайцев сказал? Что сказал? — повторила она, Наступая на Костикова и так глядя на него, словно искала в нем поддержки. — Зайцев сказал, что все швы хорошо подогнаны, все трещины и обломы заделаны. Ну разве можно так относиться к работе?
Она махнула рукой и быстро пошла вперед.
— Где Зайцев? — кричала она на ходу. — Разыщите Зайцева! И Никанора Степановича вызовите ко мне!..
Она вернулась минут через десять.
— Ну что, пойдем дальше? — проговорила она, отдуваясь и вытирая лоб.
Все слова, которые Костиков приготовил для заключительного разговора, вдруг вылетели у него из головы.
— Посмотрим кубовую? — осторожно предложил он, и Литошко кивнула головой.
Они пошли в кубовую, а потом еще дальше, и Костиков опять просил что-то переделать, а Литошко опять то соглашалась, то спорила. Они обошли станцию из конца в конец, оба устали, оба были красные, взъерошенные, и когда Литошко вновь поглядела на часы, стрелки показывали половину третьего.
— Однако! — и она удивленно подняла брови.
Костиков вытер лоб.
— Ну, бывайте здоровы! — сказал он и шумно вздохнул. — Завтра опять приду сражаться.
— Ладно! — ответила Литошко добродушно. — Повоюем…
Они стояли друг против друга и улыбались. Костиков хотел еще что-то сказать, но не нашелся и только с силой тряхнул маленькую руку начальника строительства.
Когда он ушел, Литошко медленно пошла по переходу. Она вдруг почувствовала усталость, такую усталость, что еле держалась на ногах.
Она припомнила все несправедливое и резкое, что сказала вначале Костикову, и поморщилась.
— Казал дидусь Микита, шо старуха дуже ядовита… — вдруг произнесла она тоненьким голосом и тряхнула головой.
Дойдя до конца, Литошко свернула на платформу. Вид знакомых до последней черточки стен отвлек ее и успокоил.
Как много говорил ей каждый метр пути, каждый стык, каждый переход! Она шагала по чистенькому, ровно освещенному туннелю, а перед глазами еще стояли проходчики в прорезиненных костюмах и высоких сапогах, метр за метром прокладывавшие в толще земли этот путь, она слыхала шум подземной воды, хлещущей навстречу людям, видела лица, оживленные мужественной силой…
И ей вдруг стало грустно, — так грустно, как бывает только при разлуке с другом.
Между колоннами показалась маленькая женская фигурка. От толстого пальто и большого пухового платка фигурка казалась круглой, как футбольный мяч. Это была седенькая буфетчица, которую на стройке все называли тетей Феней.
— Вот, — сказала тетя Феня немного сконфуженно, — зашла после смены подивиться на станцию.
— Нравится? — спросила Литошко серьезно. — Или «Калужская» лучше?
— Нет, пожалуй, наша похлеще будет! — ответила тетя Феня, подумав. — Виду больше. И пилоны поинтересней, на мой вкус, — добавила она с достоинством.
Они помолчали.
Тетя Феня стояла, переминаясь на своих толстых, коротких ножках, обутых в черные валенки, и задумчиво уставившись на колонну.
— А помните, Наталья Сергеевна, — вдруг сказала она. — Помните, как тут проходчики работали? Господи боже ж мой, прямо настоящее сражение было!
— Помню… — задумчиво ответила Литошко.
Ох, как явственно, как крепко она все помнила!
Вот в этом месте, где сейчас возвышаются бронзовые светильники, прорвалась вода, грозя затопить штрек, и проходчики, стоя в воде по пояс, заделывали пробоину. Узнав об аварии, она, Литошко, примчалась на участок и кинулась помогать проходчикам. На ней был лыжный костюм и обычные туфли, она промокла до нитки, но не испытывала ни холода, ни усталости, а только хорошо знакомое ей чувство дружного усилия, боевого азарта, словно снова стала проходчицей Наташей, какой была когда-то…
А вот здесь, возле мраморных колонн, где в ту пору возвышались леса, она вручала знамя лучшей бригаде облицовщиков, и бригадир Дуся Рожкова, в куртке и ватных штанах, сияя, как луна, всем своим круглым добрым лицом, принимала от нее это знамя.
Сюда, где сейчас блестят витражи, она пришла, когда получила выговор за нарушение штатного расписания, и долго стояла одна в углу за лесами, глядя перед собою, стараясь не заплакать, а в ушах ее еще звучали суровые слова, которые она только что выслушала в министерстве…
По этому туннелю, где тогда был лишь мокрый полуосвещенный штрек, она вела седоголового человека, одного из тех людей, к которым испытывала самое высокое уважение.
Он шагал, разбрызгивая резиновыми сапогами жидкую грязь, оживленно глядя по сторонам, и задавал ей столько вопросов, касающихся самых важных, самых насущных для стройки дел, что она еле могла на все эти вопросы ответить.
Она смотрела на его румяное лицо, на седую голову, прикрытую метростроевской каской… И с волнением думала о том, что этот человек чем-то неуловимо похож и на ее отца, и на ее любимого школьного учителя, и на старого проходчика Ивана Степановича, который давал ей рекомендацию при вступлении в партию, — на всех тех людей, которые ей безгранично дороги и близки, людей, с которыми неразрывно связаны самые большие и светлые события ее жизни.
Спутник снова задал ей какой-то вопрос, но она не ответила, вся уйдя в свои мысли, и опомнилась лишь тогда, когда он бросил на нее из-под каски зоркий, добрый, понимающий взгляд…
Да, на этой стройке все для нее живо и близко, все связано с самим существом ее жизни.
И она не могла полностью представить себе, как же она оторвется сердцем от этих подземных залов, где знала на память каждый мраморный завиток, каждую колонну, каждый пролет, от этой трудной стройки, которая была для нее источником неисчислимых тревог и забот, ни с чем не сравнимых радостей…
Тетя Феня, уставившись на колонну, шумно вздохнула и поправила платок. И Литошко, поглядев на седенькую буфетчицу, вдруг с необычайной ясностью ощутила: как близок, как невероятно близок час прощанья!
Еще несколько дней — и весь отряд строителей, от тети Фени до нее, Литошко, в последний раз пройдет по блистающим просторам и отправится на стройку новой станции.
И там все начнется сначала.
Вода и глина, прорезиненная одежда и высокие сапоги, первые метры проходки, первое узнавание особенностей грунта, капризов подпочвенных вод, всего того, что до удивительности неповторимо на каждой новой стройке и что предстает перед строителем как суровый и изменчивый лик природы.