И снова будет день, который назовут днем рождения шахты и по старой, доброй метростроевской привычке будут отмечать в особом календаре.
И снова узнает сердце строителя волнение и гнев на природу, когда на участке вдруг обнаружится коварный плывун.
И снова — в который раз — переживет это сердце удивительное чувство при виде первых, едва проступающих контуров будущей станции…
А потом, на уже готовую, законченную станцию опять придет начальник и будет чего-то от нее, Литошко, требовать, а чего — и представить себе сейчас нельзя, ибо ведь каждый год приносит что-то новое.
Она, вероятно, опять станет спорить с ним, но потом согласится и, вздыхая и сердясь, все же сделает то, о чем он просит, потому что этот еще неизвестный, никогда не виденный ею начальник, наверно, как и краснощекий упрямый Костиков, будет просить справедливо и для дела…
Это будущее встало перед глазами Литошко.
И так знакомо и дорого было ей это виденье, такой оно было исполнено живой и теплой силы, что она ощутила его, как дуновение счастья.
1952
НОЧЬ В АЭРОПОРТУ
Ночи уже были по-осеннему свежие, и Леля, стоя на аэродроме, продрогла. Она усадила пассажиров, отлетающих в Хабаровск, и, как делала обычно, подождала, пока тяжелый самолет, подпрыгивая, побежал по бетонной дорожке. Вначале он был хорошо виден, освещенный белым жестким лучом прожектора, а потом сразу исчез, словно нырнул в темноту, и только подвижной цветной огонек, зажегшийся на краю небосвода, мерцал слабо и нежно, как бы говоря о рождении новой звезды.
Величавый, нескончаемый рокот самолетов лился с ночного неба. Самолеты были невидимы, движение их можно было угадать лишь по бортовым огням, плывущим среди ночных светил. У самых Лелиных ног в сухой траве вдруг страстно и торопливо затрещал кузнечик. Даже гул машин не мог его заглушить; это был голос осени, голос степи, слушать его почему-то было тревожно и немного грустно.
Издалека потянуло запахом сухих трав, и от этого запаха, смешавшегося с металлическим дыханием бензина и машинного масла, смутное чувство беспокойства в Лелиной душе усилилось.
Уже четыре дня она не видела Андрея Петровича. Он работал на аэродроме механиком, и его дежурства совпадали с дежурствами Лели. Они иногда уезжали после работы вместе, на одном и том же автобусе, а последнее время Андрей Петрович стал ожидать Лелю у выхода.
Но вот уже четыре дня его не было. После работы Леля стояла почти час, пропуская один за другим автобусы, надеясь, что, быть может, Андрей Петрович задержался и сейчас появится. Она стояла на ступеньках возле той же колонны, где обычно виднелась его высокая, долговязая фигура в короткой кожаной курточке, и терпеливо ждала. Так было и в прошлый раз. Утро выдалось розовое, пышное, все в позолоте и пухлых облаках. Леля устала после ночного дежурства, ей казалось, что она бледная, некрасивая, а нос и подбородок у нее, наверно, посинели от свежего ветра… Но она не могла заставить себя уйти.
Андрей Петрович так и не пришел.
Все это Леля вспомнила сейчас, на ночном, обдуваемом ветром поле. Кузнечик продолжал трещать изо всех своих маленьких сил, словно торжествовал, что он слышен в этом просторе, полном ночных шумов и шелеста ветра. Проехала заправочная машина, потом не торопясь, вразвалку прошел бортмеханик с машины «сорок два восемнадцать»… Из глубины летного поля, словно из погреба, потянуло колючим, влажным холодком. Огромное осеннее небо мерцало и переливалось над полем. Леле стало холодно. Она быстро пошла через поле к зданию аэропорта.
Большой зал был залит ярким светом. На скамейках сидели пассажиры. Леля работала в аэропорту несколько лет, но до сих пор, как в самые первые дни, с любопытством и интересом разглядывала пассажиров, стараясь угадать, в каком направлении летит каждый из них.
Вот этот человек с худым, подвижным лицом, одетый в плотное, не по сезону пальто, кажется ей похожим на инженера. По всей вероятности, он летит в Свердловск. Он не успел сегодня побриться и, очевидно, не успел поужинать. Это видно по тому, с каким интересом он оглядывает стены зала, ища табличку с надписью «Ресторан». А вот эта миловидная полная дамочка, неподвижно, как кукла, сидящая на скамейке возле своего большого чемодана, наверное летит в Адлер, на курорт…
Дверь открывалась, входили все новые пассажиры. Размахивая громадным, раздутым портфелем, вошел краснолицый толстяк и прошествовал прямо в буфет, нигде не задерживаясь. Статный генерал с четырьмя орденскими планками на кителе неторопливо оглядел зал и сел неподалеку от выхода. На той же скамье, прислонившись к спинке, чинно сидел седобородый священнослужитель в клобуке и шелковой рясе.
Поеживаясь от ночной сырости, вошла знаменитая комическая актриса.
У нее было простое усталое лицо пожилой, невыспавшейся женщины. Тяжело ступая на всю ногу, она шагала, не глядя по сторонам, словно не замечая, как пассажиры, узнав ее, начинают весело перешептываться и улыбаться.
Актриса села у выхода. Она мельком взглянула на Лелю, на ее форменную курточку и голубую повязку на рукаве и мрачно спросила:
— Самолет на Баку не отменили?
— Нет, что вы! — вся вспыхнув, ответила Леля, не сводя с нее восторженных глаз. — Ноль часов пятьдесят минут, рейс двести семнадцать…
— Очень жаль! — так же мрачно ответила актриса и отвернулась.
Леля вздохнула и, переступив с ноги на ногу, спросила робко:
— Отдыхать едете, товарищ Аркадина?
— Отдыхать? — Актриса иронически усмехнулась. — Отдыхать едут умные люди. А меня нелегкая несет на съемку…
— Значит, мы вас скоро увидим в новой картине? — обрадовалась Леля. — Кого же вы будете играть?
— Мамашу укротительницы змей, — сердито сказала актриса, закуривая сигарету. — Кобры, понимаете, не хватало в моей биографии…
Знаменитая актриса очень любила пожаловаться на свою судьбу. Леля не знала этого.
— Конечно, некоторые едут в отпуск, — сказала актриса и так осуждающе поглядела на Лелю из-под густых бровей, что та вдруг почувствовала себя виноватой. — А я скорее инфаркта дождусь, чем отпуска. В театре — репетиция, на студии — съемки; ношусь из Москвы в Баку, туда и обратно, как утка. Права была моя бедная мама, когда уговаривала меня не становиться актрисой… — Она помолчала. — Как вас зовут, душенька? — вдруг спросила она.
Леля хотела сказать «Петрова», но подумала и неожиданно для самой себя ответила нерешительно:
— Леля.
— То ли дело ваша работа, Лелечка… — мечтательно сказала актриса и вздохнула. — Каждый день — новые люди, новые встречи… И дыхание всей планеты, которое здесь ощущаешь… Какая прелесть! Ах, Леля, милая Леля, если бы вы знали, как я устала быть актрисой!..
Леля озадаченно молчала. Она как-то ни разу не думала насчет планеты. Не приходилось, в общем, подумать об этом. Но как может такой талантливый человек быть недовольным своей жизнью?
Она глядела на актрису, на ее сердитое лицо, седые волосы, сумку, из которой торчала разорванная пачка сигарет, и все это вызывало в ней восхищение, казалось необыкновенным…
— Вы даже не представляете, как народ вас любит, — сказала Леля горячо. — Ведь это же такое счастье!
Актриса помолчала.
— Спасибо вам, дружок, на добром слове, — мягко и просто сказала она, смотря на Лелю своими большими, прекрасными глазами.
В это время в рупоре, висящем над дверью, что-то щелкнуло, и голос Симы Топорковой, дежурного диктора, объявил:
— Начинается посадка на самолет Москва — Баку, рейс двести семнадцать. Пассажиров просят пройти на аэродром.
Лицо Лели сразу стало официальным.
— Попрошу на посадочку! — особым, «дежурным» голосом сказала она и прошла к выходу.
Она проверила билеты и распахнула дверь. Сразу потянуло ветром, ворвался напряженный, вибрирующий звук работающих моторов…
Пассажиры двинулись к самолету. Впереди, строгая и слегка торжественная, как всегда в последние минуты перед отлетом, шагала Леля. Рядом с ней шла актриса, шла такой легкой, молодой походкой, словно вовсе не она только что кряхтела и жаловалась на свою судьбу.
Правда, влезая в самолет, она потеряла билет и паспорт, но Леля успела подобрать их на влажном от ночной росы асфальте. Она усадила актрису, старательно повесила на крючок ее сумку, из которой все время что-то вываливалось, потом проверила, не остался ли кто-нибудь из пассажиров на аэродроме… Все это она делала в неожиданном для нее приподнятом состоянии духа. И когда самолет побежал в темноту по бетонной дорожке, Леля постояла немного, глядя ему вслед и продолжая улыбаться.
Потом вспомнила Андрея Петровича, тяжело вздохнула и зашагала назад к зданию, весело поблескивающему огнями.
В аэропорт продолжали прибывать все новые пассажиры.
Пришел высокий, плечистый блондин в светлом плаще. Леля знала его, то был геолог, доцент Московского университета. В этом году он уже летал много раз — то в Бухарест, то в Вену, то в Хабаровск. Вместе с ним пришли пятеро молодых людей в спортивных курточках и башмаках на толстых подошвах. С ними была девушка, длинноногая блондинка с пышными блестящими волосами, тоже в спортивной курточке и брюках. Из разговора Леля поняла, что это чешские студенты, которые учатся в Москве. Сейчас все они вместе с геологом летели куда-то на практику.
Вошел невысокий лысоватый человек в очках, с худощавой фигурой спортсмена и охотника. Он помахивал на ходу небольшими сильными руками, с удовольствием озираясь, словно школьник, отпущенный на каникулы. Леля узнала и его: это был известный московский хирург. Он так часто улетал по самым различным маршрутам, что они с Лелей уже давно здоровались как знакомые. Рядом с ним шагал молодой человек, очевидно его ассистент, тоже в очках и в таком же, как у шефа, макинтоше. В то время как прославленный хирург легкомысленно поглядывал по сторонам и так загляделся на красивую чешку в брюках, что даже споткнулся, молодой ассистент был исполнен серьезности и достоинства.