Ответ пришел тотчас же.
Дружелюбное внимание, каким дышало письмо, спокойное его изящество поразили Андрея Петровича, и он вспомнил слова Чехова о присущем русским женщинам даре хорошо писать письма. Теперь Андрей Петрович ждал этих писем, перечитывал их по нескольку раз. Но вместе с ним настороженно ждал их и Гулька.
— Тебе опять депеша… — говорил он с натянутой улыбкой.
Если же отец успевал сам вынуть из почтового ящика конверт, то Гулька с иронией замечал:
— Письмецо от друга получил Федот? С чем и поздравляю…
А отцу становились все дороже эти письма, полные доброты и душевного здоровья. И, когда Вера снова приехала на лето, они уже встретились как давние друзья.
Теперь Вера часто бывала у него. Маленькая Оля с требовательной доверчивостью бросалась ей навстречу. Гулька был молчалив, вызывающе вежлив, и это сердило отца.
— Мы с тобой мужчины, — сказал он сыну и вдруг добавил, смотря Гульке в глаза: — Как бы ты отнесся, если бы Вера поселилась с нами навсегда?
— Отрицательно, — тихо сказал Гулька.
— Послушай… — запальчиво начал отец и умолк.
Он смотрел на гордое и несчастное Гулькино лицо и вдруг явственно ощутил, как тоненько дрожало в мальчике отчаяние, жалоба, страх, надежда…
Почему догадалась об этом разговоре Вера? У женщин бывает непостижимо тонкое чутье: больше она ни разу к ним не приходила. Неожиданно она объявила, что уезжает. Был теплый дождливый вечер, они долго молча стояли на перроне, наконец поезд ушел, а Андрей Петрович все продолжал стоять под дождем. Потом сказал жестко: «Ну что ж, будем жить, как жили раньше». И пошел домой.
Но жить, как жили раньше, уже не удавалось.
На всем он видел легкое касание Вериной руки, ее дыхания, взгляда… Какого цвета сейчас листья у клена? Какого цвета небо? Шел вчера дождь или светило солнце? Ему казалось, что он потерял ощущение красок, словно все заволокло горьким туманом.
И вот однажды, идя домой, он вдруг увидел, что в его окне горит свет.
Это была Людина лампа, он узнал ее сразу. Они никогда не зажигали ее без Люды, а сейчас лампа горела.
Когда он вошел, Гулька сидел в углу, уставившись на неподвижную сетку телевизора, а за столом сидела Вера, держа в руке телеграмму: «Приезжайте, папе без вас очень плохо».
…Недавно я познакомилась с автором письма: он зашел ко мне, когда приезжал в Москву. Потом мы вышли из редакции вместе; на скамье у памятника Пушкину сидела его семья — Вера и двое детей.
Когда они уходили, я долго смотрела им вслед и думала, какими сложными путями доверия и доброты эти люди — взрослые и маленькие — шли друг к другу.
ЭТОТ НЕИЗВЕСТНЫЙ ОЛЕГ
До того как рассказать об Олеге, хотелось бы коснуться другой истории. Прямой связи между ними как будто нет, но все же… Словом, дело было так: в поезд, идущий на юг, села женщина, решившая провести отпуск у моря.
Провожали ее муж, друзья, все весело простились, поезд наконец тронулся, и путешественница, облегченно вздохнув, с удовольствием уселась на свое место. Вошла проводница, чтобы забрать у нее билет. И тут, открыв сумочку, женщина обнаружила, что билет и все деньги она оставила дома.
Ближайшая остановка поезда была в пятидесяти километрах от города, где жила незадачливая пассажирка. Что говорить, перед дорогой положено проверить, не позабыто ли самое необходимое, — это знает каждый. Но давайте вместо бесполезных уже упреков подумаем о положении человека, которому приходится выйти вечером из поезда на маленькой станции и остаться там без денег, без документов, на изрядном расстоянии от своего дома.
В купе женщина ехала не одна, и негодующий монолог проводницы слышали все. Тем не менее соседи не поинтересовались судьбой пассажирки, которая выходила из поезда, не предложили помочь, не спросили, есть ли у нее хоть мелкие монеты, чтобы позвонить со станции домой. Так, провожаемая осуждающими взглядами или сдерживаемыми улыбками, она вышла из вагона, а поезд отправился дальше.
Присев на пустынную станционную скамейку, женщина всплакнула. Обида на дорожных спутников, оказавшихся равнодушными к ее участи, была так сильна, что заглушила даже мысль о том, что же делать дальше. Утерев слезы, она медленно двинулась по узкой улочке, таща чемоданы; на чужих окнах стояли цветы, где-то пело радио, в коляске спал ребенок, на крыльце умывалась кошка… Чужая жизнь дышала вокруг, а женщина все шла с опостылевшими ей чемоданами, не решаясь постучать в дверь: при одной мысли о том, что она может столкнуться с тем же равнодушием, какое встретила в купе поезда, ее охватывало уныние.
Так добрела она до поселка, где была расположена воинская часть.
Усталая, красная, в запыленных босоножках, с растрепанными ветром волосами, она, в отчаянии махнув рукой, решилась обратиться к командиру части. Слушая ее рассказ, командир в самом драматическом, как ей казалось, месте тоже еле сдержал улыбку, но почему-то она совсем не обиделась и неожиданно улыбнулась сама. Короче говоря, вскоре женщина уже сидела в машине, на которой командир отправил ее в город. И только дома, в третий раз пересказывая все, что с ней произошло, она вспомнила, что даже не спросила имени позаботившегося о ней офицера, и, к удивлению домашних, стукнула кулаком по столу и закричала:
— Никогда себе этого не прощу!
Выслушав рассказ о злоключениях путешественницы, я так ими прониклась, что тоже стала восторгаться поступком офицера и даже назвала его рыцарским. Поостыв, я поняла, что восторгаться, в сущности, нечем: офицер, воспитанный в традициях нашей армии, иначе поступить не мог. Размышления требует другое — поступок дорожных спутников женщины.
Как известно, добрых людей все же больше, чем равнодушных, но будем осторожны в применении высоких слов, речь идет даже не о доброте, а о качестве повседневном, на восхваления не претендующем, — о простой отзывчивости. Но есть у отзывчивости особое свойство: она требует от человека активного действия, и уклониться от него значит поддаться лености души. А подобная леность разъедает душу словно ржавчина. Сам не заметишь, как пристроишься к мерзко-успокоительной формуле: «Что мне, больше всех надо?»
Не знаю, чем успокаивали свою совесть попутчики женщины, скажу только, что если придется им испытать обращенное к ним самим действие этой формулы, то, быть может, припомнят они случай в поезде, а заодно поймут, как важно в жизни простое человеческое качество, называемое отзывчивостью…
И тут хочу я перейти наконец к рассказу об Олеге, ибо первый, кого я вспомнила, выслушав эту историю, был именно он, неизвестный Олег.
Началось все с того, что в Москве заблудилась старушка.
От своего дома она отошла недалеко, да и в Москве прожила больше сорока лет, но квартал, куда она попала, застроили новыми многоэтажными домами, все казалось ей незнакомым, и к тому же она позабыла, как называется улица, на которой жила сама. Улицу эту переименовали, а новое название женщина, по старости лет, никак не могла вспомнить.
У московских пешеходов бывает особенность: многие из них расскажут вам с точностью, как пройти к магазину «Синтетика» или «Подарки», но иногда не знают улицы, находящейся за углом. Встречаются и такие, что с беспечной готовностью укажут дорогу, хотя потом выяснится, что идти надо было в другую сторону. А если к тому же человек называет московскую улицу так, как звалась она когда-то… Словом, старая женщина уже выбилась из сил, когда возле нее остановился ничем не примечательный паренек.
Он терпеливо выслушал ее и, допытавшись до примет улицы, где она живет, благополучно доставил старушку домой.
Отдышавшись, она позвонила по телефону Марусе — так называла она подругу, которой было почти столько же лет, сколько ей.
Кроме Маруси, на всем белом свете не осталось у нее человека, который знал бы ее молодой, только Маруся помнила, что эта одинокая, ворчливая старая женщина была когда-то милой, застенчивой блондинкой с ямочками на щеках…
Рассказав, что с ней приключилось, старушка добавила недоверчиво:
— Кто знает, что у этого парня на уме, — может, ограбить меня хочет? Высмотрел, где я живу, а потом явится…
— Да что у тебя взять-то? — удивилась подруга, знавшая старушкины более чем скромные пожитки. Но все же заволновалась и, хотя жила с дочкой и внуками в другом конце Москвы, бросила все дела и отправилась к ней.
К ее изумлению, комната старушки, обычно не блещущая порядком, на этот раз светилась чистотой: пол был вымыт, пыль вытерта, на столе лежали пакеты с молоком и свежий хлеб.
— Никто его не просил, — сварливо сказала старушка. — Прибрал и в магазин сходил. А сдачи не отдал.
— Вот она, сдача-то, лежит на столе, — подруга показала на мелкие деньги. — А комнату прибрал отлично. Он кто такой? Хоть имя свое сказал?
— Олегом зовут. Сказал, учится в институте. Может, и неправда, разве у них поймешь…
Подруга вздохнула.
Она знала, что старушка перессорилась не только со всеми в квартире, но и с соседями по подъезду и славится своей неуживчивостью и сварливостью. Но что может быть дороже пожилым людям, чем воспоминания о прожитой вместе молодости? И, глядя на сердитое, морщинистое лицо, подруга привычно говорила успокаивающие слова, удерживаясь от бесполезных возражений, и продолжала удивляться порядку, наведенному неизвестным Олегом.
Прошло недели две, и подругу снова позвали к телефону.
— Слушай, Маруся, я так и знала: Олег исчез, — сказал знакомый голос. — Ходил-ходил — и вот четыре дня как нет его, будто сквозь землю провалился. А у меня ноги разболелись. Может, заедешь? Кстати, нельзя ли у тебя деньжат занять — получу пенсию, отдам.
Накупив продуктов, подруга отправилась в путь. Старушка встретила ее жалобами на Олега: исчез бесследно, вот и полагайся на таких, а она, видишь, расхворалась, даже картошки в доме нет…
— Да вот же от него записка! — удивилась подруга, увидев на комоде лист бумаги. — Смотри, что пишет: у него сессия, придет только в субботу, а картошка на кухне в ящике.