— Еще чего вздумал, свои порядки заводить! — рассердилась старушка. — Картошку в кухню унес — мало ему комнаты…
Оставив продукты, подруга ушла, но спустя некоторое время снова услыхала в трубке знакомый голос.
— Маруся, извини меня ради бога… — Голос прерывался от слез. — Я приготовила деньги, чтобы отдать тебе долг, а их нигде нет. Конечно, деньги забрал Олег — я так и знала, он что-нибудь выкинет! Что мне теперь делать, я просто в отчаянии…
— Перестань ты напускаться на этого Олега! — закричала подруга, потеряв терпение. — Уже три дня как он перевел мне деньги по почте — ты же сама, наверное, его попросила. Если у тебя голова дырявая, хоть других не обвиняй…
— А ты на меня не кричи! — послышался оскорбленный ответ. — Распустилась, забыла, что я тебя все-таки старше… — И она бросила трубку.
Вскоре стычка была забыта, и подруга вновь выслушивала жалобы на Олега, который с непостижимым терпением и постоянством продолжал заботиться о беспомощной, чужой ему женщине, наделенной к тому же прескверным характером. А она все жаловалась: то у нее пропало пальто, которое, как оказалось, Олег снес в чистку, то он исчез перед самым Новым годом, ни о чем не подумав… Подруга, придя к ней, застала в комнате двух незнакомых школьниц: оказалось, что Олег уехал в другой город к родным, а девочкам поручил ее навещать.
— Ты хоть фамилию его знаешь? — спросила подруга, когда они остались одни, и осторожно пристроила на комоде принесенные девочками подарки: синтетическую елочку и две плитки шоколада.
— Понятия не имею! — Старушка пожала плечами. — Нет, Маруся, как хочешь, а в наше время молодые люди были не такие, как сейчас… Помнишь Костю Филоксерова? — Глаза у нее стали мечтательными. — До сих пор не пойму, почему я не вышла за него замуж, — красив, изящен, обходителен…
— Чем этого болвана Костю вспоминать, ты бы лучше поинтересовалась, как Олег живет, — в сердцах сказала подруга. — Небось только стипендия у него да койка в общежитии. Парню к экзаменам надо готовиться, а он время находит, чтобы заботиться о тебе изо дня в день. Спросила ты хоть раз, каково ему живется?
— Ты права, Маруся, — вдруг тихо сказала старая женщина. — Думала спросить, но как-то не получалось, а надо бы… Верно, Маруся, верно. И вообще… — Она задумалась. — Хорошо бы мне в дом для престарелых устроиться. Раньше не хотела, а теперь вижу, что это лучший выход. Да и перессорилась я со всеми, что говорить… — Она вздохнула. — Но ведь нужны документы, справки, надо в какие-то учреждения обращаться, а я ничего этого не знаю, ничего не найду. Придется, видно, так доживать — чувствую, недолго уж осталось…
— Перестань выдумывать, полно тебе… — сказала подруга, но сердце у нее защемило.
И дома, перед сном, все мерещилось ей в темноте грустное морщинистое лицо, слышался тихий голос, а потом она видела славную нескладную девчонку, к которой привязалась когда-то, много лет назад, из-за ее доброго сердца… А было это так давно, словно никогда и не было…
Прошло два дня, и подруге неожиданно пришлось уехать: у сына заболел ребенок, и он срочно вызвал мать телеграммой. Вернулась она нескоро; в тот же вечер зазвонил телефон.
— Явилась наконец? — прозвучал в трубке ворчливый голос. — Нечего сказать, хороша — два письма всего прислала.
— Ты же, как всегда, ни на одно не ответила, — засмеявшись, сказала подруга. — Завтра заеду, все расскажу…
— Ладно, приезжай, бог с тобой… — Наступила пауза. — Только адрес у меня теперь другой. Дом для престарелых. Это Олег все устроил. И знаешь… Я как будто довольна — даже сама не ожидала.
Новую обитательницу дома подруга застала в холле — она препиралась с посетителем.
— Что вы, зачем мне это! К тому же я не курю, — говорил посетитель, пытаясь вернуть серебряный портсигар, мода на который прошла лет пятьдесят назад. — А вам он еще может пригодиться…
— Перестань со мной спорить! — кричала старая женщина. — Это портсигар покойного отца — самая дорогая мне вещь! Попробуй только отказаться…
Это и был Олег, которого подруга наконец впервые встретила.
— Оказалось, что он закончил институт и пришел к ней проститься: уезжал на работу, — рассказывала она мне об этой встрече. — По виду ничем не примечательный — обыкновенный долговязый мальчишка в джинсах. Как говорится, особых примет нет. — Она развела руками. — А я смотрела на него и думала: сколько настойчивости понадобилось ему, чтобы ворчливая, беспамятная старуха нашла у себя необходимые документы, сколько раз обегал он все учреждения, чтобы ее наконец устроить… И делал это терпеливо, бескорыстно, не ожидая даже благодарности — так же, как все это время заботился о ней. Может быть, этому малому дороже всех старики и дети? Как Штирлицу… — сказала она, улыбнувшись, но тут же снова стала серьезной. — За неуживчивостью старой женщины он угадал щемящее одиночество, жажду тепла, доброту — то, чего не видели многие другие, — продолжала она. — А потом, видимо, привязался к ней — человек, о котором заботишься, всегда становится тебе близок. И сознаюсь вам… — Она задумалась. — После этой истории с Олегом мне самой захотелось стать лучше. Вот как бывает.
— Но неужели она так и не спросила его фамилии?
— Фамилии? — Моя собеседница покачала головой. — Сказала, что спросила, но не может вспомнить. Не будем осуждать ее за это. Она старенькая.
ЦВЕТЫ НА ГРАНИТЕ
В первую минуту эта женщина показалась мне очень старой: у нее были совсем белые, седые волосы, и шла она сутулясь, часто переступая маленькими, обутыми в теплые башмаки ногами. Потом женщина села, из окна упал на ее лицо свет, и я поняла, что она моложе, чем мне показалось.
Человека делают старым не седые волосы, не морщины, нет. Его старят глаза, в которых погас блеск. Выцветшие, тусклые, они безразлично смотрят на мир, и это значит, что человек не просто постарел: он ушел в состояние старости, как уходит камень в тихую темную воду — без всплеска и без возвращенья…
У этой женщины были карие блестящие глаза, полные живого внимания, — глаза с порхающими в них золотыми искорками, которые в молодые ее годы многих, наверное, сводили с ума. И едва она улыбнулась, как искорки эти засияли еще пуще, осветив все лицо, и я сразу явственно представила ее такой, какой она была когда-то: веселой, румяной, с длинной темной косой…
Ее рассказ я не записывала: когда человек открывает душу, его надо слушать, а не открывать в ответ записную книжку. Рассказ я запомнила, запомнила во всех деталях и перескажу таким, каким услыхала.
Зовут ее Натальей Павловной, по специальности она историк. Замуж вышла очень молодой, за кадрового военного, и жила с ним дружно и счастливо. Дом у них был радушным, каждый вечер за маленьким столом, на котором кипел перешедший в наследство от матери самовар, шли оживленные беседы — забегали ее подруги по работе, приходили товарищи мужа.
Чаще всех приходил самый близкий его товарищ, Сережа Луговой, рослый добродушный блондин, с которым муж подружился еще в военном училище. У Сережи была открытая улыбка, звучный баритон и такие белые, ровные, тесно сидящие зубы, словно их было в два раза больше, чем у других людей: в училище его так и прозвали: «Сережка — шестьдесят четыре зуба».
Когда Наталья Павловна узнала, что началась война, ей показалось, что вся жизнь, какую она прожила до этого, отодвинулась безмерно далеко, и она смотрела на эту жизнь как бы с другого берега, а та отплывала все дальше, дальше… В новой грозной действительности, которая стала сейчас ее жизнью, все было другим, и сама она стала иной — напряженной, собранной, готовой к испытаниям.
Она укладывала вещи мужа, уезжавшего на фронт, когда у дверей позвонили. Это оказался Сергей Луговой.
— Я пришел попрощаться, — сказал он, входя. — Через два часа уходит на фронт мой эшелон.
— Садитесь, Сережа, — сказала она тихо, продолжая укладывать чемодан.
— Может быть, мы больше не увидимся… — Он продолжал стоять, — Мало ли что случится. И я хочу сказать… — Он замолчал, и она в удивлении подняла на него глаза. — Я хочу вам сказать, что… — Он перевел дыхание и закончил с неожиданной твердостью: — Что я любил вас, Наташа, люблю и, если останусь жив, буду любить до конца своих дней. Я никогда не сказал бы вам этого раньше. Но сейчас… Вы должны это знать.
— Что вы, Сережа… — сказала она растерянно. — Вы шутите. Этого не может быть…
Она смотрела на его побледневшее от волнения лицо и не могла поверить, что перед ней тот же добродушный Сережа, тот же «Сережка — шестьдесят четыре зуба», которого она так хорошо знала. Сняв с руки часы, он открыл заднюю крышку, и Наталья Павловна увидела свою старую фотографию, которую никогда ему не дарила.
— Эта фотография со мной всегда, — сказал он потерянным голосом. — И будет со мной до конца моей жизни. До свиданья, Наташа. Я люблю вас. — Наклонившись, он поцеловал ей руку; через секунду она услыхала, как захлопнулась за ним дверь. А она все стояла над раскрытым чемоданом, слыша, как стучит у нее сердце.
Сергей Луговой был убит в боях за освобождение Минска. А Наталья Павловна узнала об этом из письма мужа.
Она держала в руке письмо, и перед глазами ее стояло лицо Лугового, каким она видела его в последний раз. Лицо было незнакомым, бледным, горестным, потом его заслонил прежний улыбающийся Сережа, она услышала его веселый голос, добродушный смех — и заплакала. Она всхлипывала, вытирала щеки мокрым платком и все смотрела на письмо, словно ждала, что оно еще что-то расскажет о человеке, которого уже нет в живых.
Война закончилась, муж вернулся домой. Рука его после ранения не сгибалась, но он вернулся живой, они снова были вместе. Так, дружно и счастливо, они прожили всю жизнь. Год назад муж умер.
Почти каждый день Наталья Павловна ходила на могилу мужа.
Она приносила цветы, сидела по нескольку часов на скамейке у куста сирени, который сама посадила. Придя на кладбище, она вначале шла не торопясь, потом шаги ее все убыстрялись, а когда вдали виднелся знакомый куст сирени, Наталья Павловна уже почти бежала, словно муж ждал ее и она боялась опоздать…