Вначале вглядывалась в лица пленных и я, но потом все они стали мне казаться похожими друг на друга: безусые юнцы или пожилые солдаты, они были одинаковы в ту минуту — ушедшие в свои мысли, понурые, с потухшими глазами…
Тогда я стала смотреть на москвичей. И вот их-то глаза и лица вовек мне не забыть.
Вдоль тротуаров, вплотную другу к другу, неподвижно стояли старые матери и молодые жены, седые отцы и маленькие дети. Здесь были солдатские вдовы, солдатские сироты — многие и многие из тех, кто узнал на своей судьбе горе войны, горе невосполнимой утраты. Строго и сурово они смотрели на идущих мимо них пленных немцев. Непостижимая тишина стояла тогда на Садовом кольце, слышался лишь глухой, ровный стук солдатских сапог. Охваченная болью и волнением, я вглядывалась в лица женщин, в глаза стариков, стараясь постичь, о чем думают они в этот трудный час.
— Я был одним из военнопленных и тоже шел в этих колоннах, — тихо сказал человек в очках. — Вы меня не заметили и не запомнили, да и не могли заметить: я был одним из многих. Но вас-то я запомнил: вы были единственной женщиной, шагали почти рядом со мной и прошли вместе с колонной весь путь. — Он потер ладонью лоб. — Никогда не забуду я тот день: тогда я впервые понял великодушие русского народа, глубину его доброты. Ведь мы — пленные враги, — мы шли мимо москвичей, стоящих вдоль всей нашей дороги, мы шли, мы были живы, мы знали, что вернемся после войны домой… А эти усталые женщины и старики, которые молча смотрели на нас… Сколько было среди них людей, которые навеки потеряли своих близких? Я старался угадать их мысли, — сказал он, словно повторяя мои мысли. — Мне казалось, что я прочел многое в их глазах — печаль, суровость… Но не было ни ненависти, ни злобы. Этого нельзя забыть.
Он умолк.
— Сейчас я учитель, — произнес он после паузы. — Учу детей языку и литературе. Но есть и нечто другое, очень важное, чему я стараюсь их научить. — Он внимательно посмотрел мне в глаза. — Это доброта и великодушие. — Он снова замолчал. — Наука помогает человеку стать математиком или химиком, историком или филологом, — сказал он серьезно, — но только мудрая доброта помогает человеку стать человеком. Это я твердо знаю.
…Мы простились, и я пошла одна по наполненным солнечным блеском весенним улицам, размышляя об этой удивительной встрече.
Юная листва деревьев зеленела свежо и чисто, на площади Пушкина вокруг еще молчащего фонтана носились бесстрашные городские воробьи, и над шумными улицами, над крышами с веселым частоколом антенн летели легкие весенние облака.
РАЗБИТОЕ СТЕКЛО
В одной из московских школ недавно состоялась беседа на тему «Что такое настоящая дружба». Беседу проводила преподавательница литературы. Пригласили туда и меня.
В большой комнате школьной библиотеки собрались ученики восьмых и девятых классов. Мальчики сидели отдельно, на их лицах было снисходительно-скучающее выражение; девочки взволнованно перешептывались. Учительница произнесла вступительное слово, потом предложила высказаться.
Никто из мальчиков даже не пошевелился.
Одни сидели, откинувшись на спинки стульев и вытянув ноги, в позе рассеянных скептиков; другие внимательно разглядывали пустые стены. Было ясно, как дважды два, что они и не собираются выступать. Девочки снова возбужденно зашептались. Потом одна из них встала.
Это была очень образованная девочка. Она быстро и деловито, с пугающей гладкостью рассказала нам обо всех классических примерах истинной дружбы, которые почерпнула из истории. Имена великих людей слетали с ее губ одно за другим. Когда девочка закончила выступление и села, учительница сказала:
— Теперь поговорим о примерах дружбы в нашей школе. К сожалению, не все понимают это чувство правильно. Вот, допустим, история с Галей Соколовой. Она училась в нашей школе восемь лет, потом ее отца перевели на работу в другой город. И вот Соколова прислала письмо, в котором пишет, что совсем не вспоминает нашу школу и теперь у нее новые друзья. Это письмо она прислала Тане Бойковой, своей лучшей подруге. Мы видим здесь пример того, как человек нарушил закон настоящей дружбы. Соколова не поняла, что такое быть другом. Таня, прочти, пожалуйста, ее письмо.
В рядах девочек опять прошло движение. Потом одна из них решительно встала.
Я давно заметила эту девочку. Пока образованная ученица рассказывала нам о примерах дружбы великих людей, я разглядывала собравшихся в библиотеке школьников. Справа от меня, у стены, сидела высокая светловолосая девочка с черными капроновыми бантами в косах. Подвижное лицо ее было, пожалуй, некрасивым и вместе с тем привлекало удивительной внутренней игрой чувств, которые освещали его изнутри, точно фонариком. Особенно хороши были глаза, вопрошающие, светлые, быстрые…
Сейчас она стояла, неловко опустив руки; щеки ее залил румянец.
— Прочти же письмо, Таня… — повторила учительница.
Девочка неохотно вытащила из книги измятый листок и стала читать.
И едва я услыхала первые строчки, как меня охватило чувство неловкости и стыда, какое испытываешь, когда невольно слышишь или видишь то, что для тебя не предназначалось.
Это было письмо, написанное одним человеком другому человеку, — ему и никому больше. Неизвестная мне Галя Соколова писала подруге о своем новом классе, о мальчике Мише, с которым сидит в классе рядом. Она писала о том, что сама удивляется, как быстро она привыкла к новой школе. Не берусь приводить все содержание письма в точности, но я успела записать такие строки:
«Ты знаешь, я забыла всех наших ребят. И мне никому не хочется писать, кроме тебя. Наверное, потому, что нас ничего не связывало, кроме стен. И мне совсем неинтересно знать, что сейчас делается в нашем классе. Вот только тебя, Танька, мне не хватает. Понимаешь, здесь все как-то по-другому, хотя я еще ни с кем по-настоящему не подружилась…»
Таня закончила читать вслух письмо и быстро сунула его между страниц книги. Щеки ее продолжали пылать.
— Вот, — сказала учительница с осуждением. — Галя Соколова оказалась неблагодарной по отношению к школе, которая воспитывала ее восемь лет. Она забыла своих товарищей. В ней нет ни капли… Чего в ней нет, Таня?
— Школьного патриотизма, — сказала Таня грустно.
— Правильно, школьного патриотизма. Она не понимает, что такое настоящая дружба, которая связывает людей навеки. Это великое чувство. Садись, Таня.
Таня села. Но лицо ее еще не согрелось, словно освещавший его изнутри фонарик погас.
Она сидела, опершись подбородком на руку, поглощенная своими мыслями. Встала другая девочка и начала рассказывать о примерах дружбы в рассказах Гайдара. Но я ее уже не слышала.
Я думала о том, что только что на глазах всех собравшихся было оскорблено целомудрие чужого доверия, чужой тайны. То, что предназначалось только для близкого друга и было откровенно ему рассказано, вынесли на обсуждение двух классов. Для меня это прозвучало так, как если бы безжалостный громкоговоритель передал во всеуслышание шепот влюбленных или исповедь матери.
Я не знаю обстоятельств, при которых учительница узнала об этом письме. Но если уж так случилось, то, как мне кажется, прежде всего, она должна была испытать тревогу. Почему школьница с такой легкостью забыла школу и своих товарищей? Кто повинен в том, что нити, связывающие их, оказались столь слабыми? И не значит ли это, что в классе есть какое-то внутреннее неблагополучие?
Думается, неблагополучие могло только усилиться, после того как в присутствии нескольких десятков ребят девочку заставили читать вслух чужое письмо. О чем она будет думать, когда вернется домой? Как разберется в том, где — проблема дружбы, а где — унижение ее человеческого достоинства, ее права на личную душевную неприкосновенность?
Когда обсуждение закончилось и мы перешли в учительскую, я откровенно сказала преподавательнице о своих мыслях. Она усмехнулась.
— Нет, я не согласна с вами, — сказала она. — Письмо заслуживало коллективного обсуждения. И обсуждали его, в конце концов, только Галины и Танины товарищи. Что здесь особенного? А насчет доверия и чужих тайн… У ребят в этом возрасте и без того слишком большое увлечение всякими тайнами и секретами. И чем меньше их будет, тем полезней.
И она повернулась от меня к человеку в очках, сидевшему у стола.
Он тоже был в библиотеке во время беседы и очень внимательно следил за выступлениями. Сейчас он сидел молча и прислушивался к нашему разговору.
— Пожалуйста, познакомьтесь, — сказала учительница. — Это Николай Николаевич, преподаватель литературы в одной из школ нашего района. Мы обмениваемся опытом. Николай Николаевич — очень талантливый педагог, наша, если можно так сказать, будущая звезда… — Она немного натянуто засмеялась. — Вот видите, сидит, помалкивает… Может, поделитесь с нами своими мыслями?
— Пожалуйста… — сказал Николай Николаевич, встрепенувшись. — Но, понимаете, я сейчас думал совсем о другом.
— О чем, если не секрет?
— О разбитом стекле… — сказал Николай Николаевич задумчиво.
— Ну вот, вы всегда оригинал! — учительница вздохнула. — О каком разбитом стекле?
— Если хотите, я могу рассказать, — проговорил Николай Николаевич нерешительно. — Может быть, это и вашей гостье будет интересно…
И он рассказал историю, которую я постаралась записать с возможной точностью.
Некоторое время назад в одной из школ разбили стекло. Это было большое оконное стекло учебной мастерской, выходящее во двор. В мастерской в это время находились несколько восьмиклассников. Школьная уборщица тетя Нюша прибежала, услышав грохот, и увидела стоящего у окна Петю, ученика восьмого класса «Б». Рука у Пети была порезана, из нее сочилась кровь. Когда тетя Нюша на него напустилась, Петя пожал плечами и довольно нахально заявил, что никакого стекла он не разбивал. Рассердившись еще пуще, тетя Нюша побежала за классным руководителем.