— То есть как «присвоила»? — переспросила Мария Петровна, не веря ушам, и вдруг почувствовала, что солнечный двор вокруг нее потемнел, сдвинулся и куда-то поплыл. — Что же это… Да как могли подумать…
Она стала торопливо объяснять, зачем уходила, почему ей посоветовали вернуться, как владелица кошелька передала ей благодарность. Женщина сочувственно кивала головой, повторяя, что все отлично понимает, но другие… Ведь нельзя вывесить во дворе плакат: «Я не присваивала чужих денег». А слух об этой истории уже пошел — знаете, всем любопытно…
— Кто же мог в очереди сказать такие чудовищные слова? — с отчаянием спросила Мария Петровна. — Вы не запомнили?
— Конечно, запомнила. — И по приведенным приметам Мария Петровна поняла, что эту фразу бросила жена заведующего одного из отделов того учреждения, где она до пенсии работала.
Вернувшись домой, Мария Петровна сослалась на головную боль и легла.
«Что же делать? — растерянно думала она. — Пойти к ней и спросить, как посмела она такое про меня сказать? Но она, конечно, заявит, что все это досужие выдумки, и получится, что я придала значение сплетням. Подобный разговор только даст лишний повод для пересудов. Как же мне поступить?»
Так и не найдя ответа и вконец намаявшись, Мария Петровна уснула. А утром, когда в окно звонко ударило солнце и защебетали во дворе птицы, вся история с кошельком показалась нелепым вздором, который надо выбросить из головы. Позавтракав вместе с мужем, Мария Петровна вышла из дома.
Две женщины, разговаривавшие во дворе, вдруг, как по команде, замолчали и уставились на нее. Неприятно чувствуя спиною их взгляд, Мария Петровна зашагала к выходу. Ее обогнал инженер их отдела, веселый, общительный человек, всегда готовый рассказать анекдот или поделиться новостями. Но сейчас инженер, поздоровавшись, заторопился и быстро прошел мимо. «Что это с ним? — удивилась Мария Петровна и вдруг почувствовала, как к сердцу подкатил знобящий холод. — Не может быть! — ужаснулась она. — Мне это только показалось». Тут она увидела еще одну бывшую свою сослуживицу: та шла прямо ей навстречу. «Сейчас остановлю ее и поговорю», — подумала Мария Петровна. И вдруг сослуживица начала лихорадочно что-то искать в своей сумке и прошла, сделав вид, что ее не заметила.
Несколько дней после этой встречи Мария Петровна была не в силах выйти из дома. Она пыталась успокоиться, убедить себя, что все это ей померещилось: не могут люди, знающие ее столько лет, поверить нелепой лжи. Но потом снова вспоминался трусливо прошмыгнувший мимо нее инженер, роющаяся в сумке сослуживица, старательно избегающая ее взгляда, чтобы не поздороваться… И ее охватывала жгучая обида.
Однажды утром, когда муж ушел погулять, она решила позвонить в свой бывший отдел. Трубку сняла ее добрая приятельница.
Голос приятельницы звучал как обычно — она рассказала о новостях, пошутила, спросила, как живется Марии Петровне на новом месте… Повеселев и успокоившись, Мария Петровна сказала, что собирается на днях зайти в отдел. Голос в трубке сразу умолк.
— Заходи, конечно… — сказала после паузы приятельница. — Будем рады. Кстати… Что там у тебя произошло? — спросила она шепотом, явно прикрыв трубку рукой. — Вчера один наш сотрудник… Ну он живет рядом с тобой в подъезде. Так он, со слов жены, рассказал эту нелепую историю. Ерунда, конечно, но зачем тебе надо было уносить этот дурацкий кошелек? Согласись, ты сама дала повод для разговоров! Вчера в столовой…
Недослушав, Мария Петровна положила трубку и, не выдержав, громко, в голос заплакала.
И вот передо мной лежит ее письмо.
«Я прожила долгую, трудовую жизнь и никогда, никогда не могла представить, что подобное может со мною случиться. Самое страшное, что мои товарищи, с которыми я работала много лет, знающие, что я сроду не совершала и не могу совершить бесчестного поступка, поверили грязному, безответственно брошенному слову. Как оправдаться, как доказать, что совесть моя чиста? Клевета оказалась сильней, чем вся моя честно прожитая жизнь. Больней всего то, что я должна переживать свою беду одна: я боюсь взволновать больного мужа, не хочу тревожить детей — они взрослые, всеми уважаемые люди, но для меня они по-прежнему дети. За что, за что мне такое?»
Я читала письмо и думала: как же могло все это случиться?
Нет у человека большего богатства, чем доброе имя. Никакой ценой его не купишь, человек зарабатывает его сам — всем, что делает в жизни, всем, что отдает труду и людям. Доброе имя становится не только его гордостью, но и душевной опорой. Это не отвлеченное понятие: за добрым именем стоит признание заслуг человека, его высоких нравственных качеств. Не беречь и не уважать доброе имя своего товарища — значит, не уважать самого себя, ибо чего же стоит тогда твое суждение о человеке, если так легко можно от него отказаться, если не умеешь защитить товарища от несправедливого обвинения, от грязи, брошенной в него равнодушной рукой…
Возможно, кто-нибудь из вас скажет, что зря Мария Петровна придала такое большое значение случившемуся: мол, все это вздор, о котором надо забыть как можно скорее. Ох, нет: такое забыть трудно! Перечтите ее письмо, и вы увидите, что для нее всего мучительнее: не клевета, исходившая от чужой женщины, а то, что клевете поверили люди, работавшие с нею много лет.
Поверили не все — она это знает. Но знает и другое: не нашлось ни одного человека, который с негодованием остановил бы оскорбительные и пошлые толки, грязнящие доброе имя товарища. Не нашлось никого, кто пришел бы к ней домой, чтобы ее успокоить и поддержать.
Хотя я и не назвала учреждения, где все это произошло, но люди, о которых идет речь, наверное, себя узнают и, возможно, поймут, как выглядит со стороны их недостойная роль в печальной истории, виновником которой был небольшой черный кошелек. И, может быть, еще раз подумают о том, какой огромной силой обладает произнесенное вслух слово.
Оно может ранить, как выстрел, направленный в сердце. Но может и исцелить человека, вернуть ему душевную бодрость и радость жизни.
Такова сила слова — доброго и твердого слова, полного простого душевного участия и теплоты, слова, сказанного тогда, когда человек больше всего в нем нуждается, его ждет.
ЧУЖАЯ ОСЕНЬ(Рассказы после дальних поездок)
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ МОГ ЗАБЫТЬ
От молодого утреннего солнца тени домов казались длинными и легкими, и белая от солнца площадь сверкала, как кварц.
Стоянка на площади была полна автобусов; между ними осторожно пристраивался еще один, совсем пустой, с голубыми от света стеклами, а тоненькая японочка в форме кондуктора стояла позади него и свистела в свисток. Это было похоже на то, как свистит дрозд-пересмешник, но, видимо, водитель отлично разбирался в оттенках каждой трели и под длинный успокоительный свист медленно подавал машину назад, пока девушка не свистнула резко и коротко, словно поставила точку. И автобус сразу остановился, заняв свое место.
После площади с ее тенями, сверканьем, шелестом шин внезапная тишина галереи оглушила, словно я нырнула под воду. То была дорогая дворцовая тишина, наглухо запертая в древних стенах; галерея вела мимо пустынных залов к саду.
Это оказался самый удивительный сад, какой я когда-либо видела.
Сад без единого растения или цветка, без листьев и трав, без теней и тропинок. В нем был только светлый песок, застывший маленькими неподвижными волнами, и пятнадцать камней, расположенных в странной и задумчивой гармонии. Самым странным было то, что, не обладая ни одним ростком, этот сад являл собою как бы эссенцию природы.
Только в Японии можно найти нечто подобное: безмолвный каменный сад, обращенный к человеческим размышлениям. Ничто не тревожило тишины; мне казалось, что я здесь совсем одна. Оглядевшись, я заметила, однако, что в тени галереи на полу неподвижно сидит молодая японка и тоже смотрит в каменный сад. В расшитом цветами кимоно она походила на бабочку, залетевшую в дворцовый сумрак.
Позади послышались шаги.
Под сводами галереи появилась высокая женщина в рыжем пальто с поднятым воротником. Она шла, засунув руки в карманы, — шла так быстро, будто кого-то догоняла или кто-то гнался за ней. Женщина промчалась и исчезла за поворотом. Сидящая на полу японка не пошевелилась.
Но не прошло и нескольких минут, как позади снова послышался звук быстро и мягко ступающих ног в одних чулках.
На этот раз женщина в рыжем пальто остановилась возле нас.
У нее было немолодое усталое лицо; на скулах розовел наспех положенный румянец. Засунув руки в карманы еще глубже, она смотрела на песок и камни сада, смотрела нетерпеливо, даже, пожалуй, с раздражением, словно выполняла утомлявшую ее обязанность. Глаза у нее были темные, влажные, с припухшими веками.
Что-то беспокойное вошло вместе с нею, и волшебство сада распалось. Я собралась уходить.
У выхода мы снова столкнулись; женщина надевала оставленные ею на ступенях туфли, широконосые, с низкими, как у школьниц, каблуками: такие туфли обычно носят в поездках американки. Темные глаза бегло скользнули по мне, и незнакомка зашагала к площади.
На следующее утро я уехала из Киото и позабыла об этой встрече. Лишь иногда, засыпая, видела я в темноте белые камни философского сада, и меня охватывала, как облако, прохладная тишина.
Но в Хиросиме уже было не до философского сада.
Каждый день обрушивался множеством впечатлений, пронзающих душу: они вытеснили все, виденное до той поры.
Как-то вечером, вернувшись в гостиницу, я спустилась в ресторан. Там было почти пусто, лишь за угловым столиком шумно ужинали три плечистых парня в спортивных свитерах, с коротко, по-армейски остриженными волосами. Я уже знала, что это американские студенты: они проходили практику в Токио, а в Хиросиму приехали на каникулы. В другом углу, у окна, сидел еще кто-то; вглядевшись, я увидела, что это была незнакомка в рыжем пальто. Она сидела за столиком одна, беспокойная и взъерошенная, как залетная птица.