Он опять обернулся. Его жена подошла к женщине, стоящей в дверях, и попробовала ее увести. Но та замотала головой и прижалась щекой к косяку.
— Что же было дальше? — спросила я.
Перед моими глазами все еще стояло строгое, неподвижное лицо над белой простыней.
— Что дальше? — переспросил мой спутник. — Они продали все, даже стулья. Наконец его нанял на свою яхту богатый француз. Француз носился, как угорелый, из одного моря в другое. С ним всюду ездила какая-то мексиканка с зелеными глазами и прической «конский хвост»; очень красивая девка, между прочим, — вери, вери найс. Они были и в Коломбо, и в Сингапуре, и еще черт знает где. Я его видел, этого француза: никакой он не был яхтсмен — обыкновенный толстяк с животом и тонкими ножками. Но он платил хорошо, и мой приятель мог бы заработать. И тут вдруг опять началась история!
Он долго сморкался, и несколько секунд мы шагали молча.
— Можете представить, — продолжал он, — мексиканка влюбилась в моего друга, как сумасшедшая. — Мой собеседник пожал плечами. — Подумаешь, большое дело! В меня тоже многие влюблялись, — сказал он и поправил пенсне. — Но он немедля влез в историю, оф коорс. Высадился в первом порту и поплыл на угольщике назад в Пирей. И от всех его заработков только и осталось, что на старую моторную лодку. Он купил лодку и начал рыбачить. И наконец ему повезло.
Мой спутник остановился и снял пенсне.
Тут я увидела, что у него добрые, помаргивающие, растерянные глаза. Без пенсне он выглядел совсем по-иному, чем тогда, когда носился между колоннами Парфенона, воинственно блестя стеклами. Жена подошла к нему и начала что-то говорить, а он глядел, терпеливо помаргивая. Под глазами у него были мешки.
Наконец жена отошла и остановилась неподалеку.
— Может быть, вы торопитесь? — спросил он и покосился на шоссе. Там стояла машина, блестя под солнцем, и шофер смахивал с нее мягкой кисточкой пыль.
— Что же было дальше? — опять спросила я.
— Да, — сказал он, вздохнув. — Я же говорю, что ему наконец повезло. Он рыбачил и еще эти чертовы губки искал под водой. Туристы, знаете, обожают покупать в Афинах губки. — Он, спохватившись, посмотрел на меня и перевел разговор. — Грудь у него, можете представить, была как мехи. Ну, и один раз, когда он нырял за губками, он увидел на дне бронзовую статую. Говорят, статуя пролежала на дне моря несколько тысяч лет. Я ее потом видел — по-моему, ничего особенного! Обыкновенный здоровый голый парень, и к тому же вся бронза стала зеленой, как водоросли. Но знатоки говорят, что это — настоящее сокровище. Словом, шум подняли такой, что несколько дней газеты только об этом и писали. Я встретил моего приятеля, он был как безумный. «Когда я, говорит, увидел ее на песке, я чуть не захлебнулся, такое со мной сделалось. Я сразу понял, что это — счастье. Уж тут-то, говорит, я его не выпущу. Сам понимаешь, сколько я получу денег за то, что нашел такое сокровище. Уж тут-то, говорит, мы не будем знать нужды. Вот оно, счастье!»
Он был совершенно как очумелый и только твердил «счастье» и «счастье», словно его завели. И все обнимался со своей Анти. Он ее любил прямо как сумасшедший. Я просто не видел, чтоб так любили женщину! Во всех газетах поместили его портрет: и на лодке, и когда он ныряет за губками, и дома, с Анти, с ребятишками… Чего только не писали про него!
Я обернулась и посмотрела назад. Маленький, покосившийся домик, в котором лежал на кровати под простыней мертвый человек, был виден на фоне розового неба — весь, со своей односкатной крышей и торчащей трубой.
— Когда эту самую статую поднимали, он все время был там, — продолжал мой собеседник. — Водолазы на дно пошли, и он с ними нырнул, — показывать, где она лежит. Хлопочет вокруг, словно сам ее сделал. «Если бы я мог, говорит, я бы один ее поднял, но здесь такое дело, что только подъемный кран ее возьмет». Стали ее тянуть краном, а он тут как тут. «Осторожней! — кричит. — Не повредите!» И как-то так неудачно подвернулся… Придавило его, словом, этой статуей.
Голос моего собеседника дрогнул. Он замолчал и молчал долго.
— Никогда не думал, что он сдастся, — наконец сказал он и вытер под пенсне глаза. — Не могу представить, знаете, что его уже нет. А его нет, и крышка.
Он спрятал платок и зашагал к машине.
Из дома послышался длинный рыдающий звук — не то плач, не то вопль… Жена моего спутника схватилась за голову и побежала туда.
— Ай эм сори, — сказал мой спутник, тревожно глядя на дом. — Если можно, я покажу вам театр Диониса завтра. А? Понимаете, мне нужно было бы остаться. Вы уж простите, пожалуйста. Ай эм вери, вери сори.
Я неловко сунула ему деньги, и он положил их в карман с явным облегчением. Мы попрощались; он бегом побежал к дому, чуть приседая и держась левой рукой за бок, как бегают все страдающие одышкой пожилые люди.
На следующий день я собралась уезжать из Афин. Вещи мои уже стояли в холле. Портье у конторки бегло и учтиво, как банкомет, придвинул мне наклейки для чемоданов. На них был изображен храм Ники Аптерос и сбоку фасад отеля, в котором я жила.
На сердце у меня было худо. Не только потому, что я видела смерть человека. Я неотступно думала о его жизни.
До отъезда оставался час. Я решила отправиться в музей.
В музее было людно, и все было так, как обычно бывает. Ходили туристы в башмаках на толстых подошвах; неутомимые знатоки, побывавшие во всех музеях мира; поминутно шепчущиеся молодожены, совершающие свадебное путешествие; очень красивые и очень равнодушные молодые женщины, одетые настолько дорого, что это уже не бросалось в глаза.
Гид — старичок с галстуком бабочкой — устал и поминутно озирался, ища стул: его, видно, уже не держали ноги.
Это был археологический музей. Я уже знала, что лучшие сокровища Греции надо искать в Париже, в Неаполе или в Лондоне, но не там, где они были созданы. За многовековую историю Греции ее богатства изрядно расхватали другие государства. Но несколько поистине прекрасных вещей я увидела и здесь.
Уже уходя, я заглянула в последний зал. Там, хорошо освещенная со всех сторон, стояла большая бронзовая статуя.
То был Посейдон, бог морей.
Он стоял посреди зала, уперев в постамент сильные ноги. Гораздо больше, нежели бог, — это был человек во всей могучей, спокойной красоте зрелости.
— Эта статуя Посейдона была создана в пятом веке до нашей эры, — произнес старенький гид и вытер лоб платком. — Счастливый случай дал нам возможность снова любоваться богом морей. Статую обнаружил на морском дне рыбак. Вы, конечно, видите, медам и мсье, что перед вами создание гения…
Два загорелых светловолосых человека в легких костюмах и галстуках, похожих на радугу, стояли возле меня.
— Давай пойдем поищем Эдди, — сказал один другому по-английски. — Он, наверное, в баре. Как бы он не надрался, как в прошлый раз!
— Ничего не будет с твоим Эдди, — ответил второй. — Слушайте, — обратился он к гиду. — А этому парню, который вытащил вашего бога, что-нибудь дали?
— Конечно, — сказал гид и снова вытер лоб. — Он получил высокую награду. Значок за спасение утопающих.
— Ловко это вы его, — сказал человек в галстуке с радугой и засмеялся. — Неплохо придумано!
— Пошли, — сказал второй. — Пошли в бар искать Эдди. Ну его к черту, этого Посейдона.
ЧУЖАЯ ОСЕНЬ
Этот большой загородный отель, стоящий на берегу залива, засыпал рано. Когда я возвращалась после театра, в коридорах отеля витала тишина.
Бесшумно ступая по толстому ковру, я шагала мимо холодно поблескивающих дверей. Почти перед каждой дверью на полу, носами в коридор, стояли туфли, словно они решили погулять, пользуясь сном своего владельца. Рядом с туфлями на полу возвышались цветы, вынесенные на ночь из номера. Сонный и теплый аромат вянущих роз смешивался с запахом натертых полов, хорошего мыла, туалетной воды — чинными запахами чистоты.
Отель спал.
Лишь иногда вместе со мною в лифте поднималась старая леди в вечернем платье, с обнаженными желтыми плечами, на которые была накинута меховая пелерина. В подкрашенных мочках ушей сверкали бриллианты пугающей величины. Вместе с нею входил высокий негнущийся человек с седыми волосами и кирпично-румяным лицом.
Молча, не произнося ни одного слова, они стояли рядом со мною в лифте, наполнив его теплом нагретого меха, запахом духов и сигарет. Я выходила на третьем этаже, а они возносились куда-то вверх, оба молчаливые, сверкающие и неподвижные, точно монументы.
Я просыпалась ранним утром: в чужой стране мне не спалось. В коридорах по-прежнему витала тишина. Но паркет был уже натерт, а начищенные до зеркального блеска туфли стояли носами к дверям. Немолодая горничная в потрескивающем крахмальном переднике желала мне доброго утра и уплывала по коридору дальше.
Как бы рано ни приходила я завтракать, в кафе отеля уже были заняты два столика.
За одним из них восседала чопорная няня в чепце с лентами и двое близнецов: белокурые девочки в клетчатых платьицах. За другим столиком завтракала худенькая женщина с короткой стрижкой, одетая в строгий синий костюм и белую блузку — туалет деловых женщин. Я никак не могла определить ее возраст. Большей частью она выглядела молодо. Иногда же в ее лице как бы что-то смещалось, возле глаз проступала желтизна, углы губ утомленно опускались… Но пока я вглядывалась в это постаревшее и подурневшее лицо, в нем снова происходила неуловимая перемена, и передо мною опять сидела моложавая, хорошо одетая дама, перелистывающая утренний выпуск газеты с деловитостью биржевика.
Обычно она выпивала чашку кофе, съедала два поджаренных ломтика хлеба с апельсиновым джемом и спускалась вниз, чтобы ехать в Стокгольм.
Так было и на этот раз.
Когда я вошла, она уже кончала свой завтрак.
Одинаковые клетчатые девочки повернули ко мне головы с белокурыми косичками и вежливо сказали в унисон:
— Гуд мо-онинг…
Мы уже успели познакомиться и даже гуляли однажды вдоль берега залива, и я уже знала, что девочек зовут Пэгги и Лиззи, они приехали из Англии вместе с няней-датчанкой.