— Если вы хотите увидеть, как может быть прекрасен мир, обязательно поезжайте на Капри. — Мой собеседник откинулся на спинку стула. — О, это самый красивый остров на свете! Когда господь бог создавал нашу землю, он лучшую часть моря и неба отдал Италии, но самый лакомый кусочек приберег для Капри. Неужели вы не побываете на Капри? — На лице его изобразился ужас.
Я заверила его, что обязательно побываю на Капри, и стала прощаться. Марини собрался проводить меня до гостиницы.
Когда мы уходили, жена задержала его в маленькой, тесной передней и что-то шепнула на ухо. Марини стал шарить по карманам. Он долго хлопал себя то по боку, то по карману пиджака, наконец отыскал несколько бумажек и виновато сунул их жене. Она с разочарованием поглядела на них, хотела что-то сказать, но он уже выскочил на лестницу.
Кошка с урчанием шарахнулась от нас и побежала по ступенькам; из соседней двери повеяло горячим чесночным запахом; внизу на стульях, вынесенных прямо на тротуар, сидели болтливые грузные старухи; растрепанная, прекрасная, как Мона Лиза, девушка лежала грудью на подоконнике и лениво глядела на улицу; ребята кричали и тузили друг друга посреди мостовой… И над всей этой суматохой дышало и светилось живое, теплое, сияющее закатом небо Италии — «лучшее небо, созданное господом богом на нашей земле…».
Через несколько дней я приехала на Капри.
И вот сейчас Джино Марини с его брюшком, залысинами на висках и добродушнейшей улыбкой стоял передо мною среди сверкающих машин и брызг прибоя.
— Вы здесь, синьора, как я счастлив! — закричал он.
— Ну, как идут дела с «крайслером»? — осведомилась я. — Сделка завершена?
Марини махнул рукой.
— Американец оказался скрягой, — вздохнул он. — Заломил такую цену, что нам пришлось отказаться. — Он пожал плечами. — Но ничего! Мне сообщили, что сюда приехали на машине два богатых англичанина. Я знаю, что такое англичанин. Чтобы не иметь хлопот, он готов перед отъездом бросить машину прямо на улице. Отличный новенький «додж»! Можно будет купить его за бесценок. И вот я примчался, чтобы не пропустить такой блестящий случай…
Он радостно засмеялся.
Мы прошли вверх по крутой, узкой улочке. За углом стояла тележка, на ней была разложена всякая снедь: зеленый лук, длинный и острый, как шпага; артишоки; огромные усатые омары; крупная блестящая клубника, на которой еще как будто не просохла роса… Небритый верзила скучал возле тележки, ожидая покупателей.
— Пожалуй, неплохо бы пообедать… — сказал Марини, с интересом поглядев на омаров, и почему-то вздохнул. — Что вы думаете об этом? Если вы послушаетесь моего совета, нас накормят отличной и недорогой едой. Настоящие итальянские спагетти — это незабываемая вещь, можете мне поверить…
Мы прошли мимо заправочной станции. Худой загорелый мальчишка лет четырнадцати накачивал камеру, горланя песню. Висели яркие рекламы, приглашающие покупать бензин только у фирмы «Esso». За углом была маленькая траттория.
— Прошу вас! — Марини распахнул дверь.
В общем, он был славным парнем, Джино Марини, с его детским хвастовством, розовой лысиной и усталыми глазами неудачливого маклера. К тому же я ни разу не была в настоящей траттории. В дорогих ресторанах тоже подавали спагетти. Но это были обыкновенные клейкие макароны, которые подавали только иностранцам. Итальянцы, как я заметила, их не ели.
Только попав в этот кабачок, я поняла, что такое настоящие спагетти. С мясной подливкой, с томатом, с чесноком или с оливковым маслом, с острым овечьим сыром… Тут-то уж знали толк в макаронах. И народ здесь был настоящий — шоферы, мотористы с катеров Лазурного грота, рыбаки, уличные торговцы. За стойкой, уставленной бутылками, сидела полногрудая блондинка с быстрыми глазами, в туго обтягивавшем джемпере.
Нам подали блюдо спагетти, залитых ярко-красным соусом, и бутылку дешевого вина в плетенке. Марини ловко намотал макароны на вилку и сунул в рот.
В это время в тратторию вошел человек с тросточкой. Несмотря на жару, он был в крахмальном воротничке, подпирающем подбородок. Человек держался очень прямо. Лысый, невысокого роста, с квадратным, изрезанным морщинами лицом и квадратными плечами, он прошел ровной походкой между столиками и сел у самой стойки, неподалеку от нас.
— Поглядите на него внимательней, прошу вас… — шепнул мне Марини. — Я расскажу вам кое-что интересное о нем.
Я поглядела внимательно, но увидела все то же: смуглое, покрытое морщинами лицо, тяжеловатый подбородок, не слишком новый, но тщательно отглаженный костюм, тросточку, прислоненную к столу…
Марини придвинул ко мне свой стул.
— Этот человек работал гидом у доктора Питера Доверса, — зашептал он. — Доверс — богатый голландец, филантроп, собиратель произведений искусства. Свою виллу на Капри он превратил в настоящий музей. По вторникам он разрешал любоваться его сокровищами посторонним. Эджисто, — он показал на человека с тросточкой, — был в его галерее гидом. Как-то и я забрел туда: мне сказали, что в галерею приходят богатые иностранцы, которые, может быть, захотят продать машину. Ну и наслушался я там! — Он всплеснул руками. — Эджисто знал историю каждой картины, даже самой маленькой, каждой скульптуры. О великих мастерах он рассказывал так подробно, словно каждый день бывал у них дома. О Рембрандте я узнал столько, сколько не знал за всю свою жизнь. Можете представить, этот художник, за каждую картинку которого сейчас платят бешеные деньги, умер нищим! Превратности судьбы — что поделать!.. — Марини вздохнул. — Когда к Доверсу приезжали друзья и хотели посетить Рим, он отправлял с ними Эджисто. Тот знал назубок все музеи Рима, все дворцы, все соборы. Можно было заслушаться, как он рассказывал, клянусь богом! Это был лучший гид в Риме. Поглядите на него внимательней, прошу вас…
Человеку с тросточкой принесли спагетти, вино и сыр. Он придвинул тарелку и начал есть.
— Вы не знаете самого главного! — возбужденно зашептал Марини. — Эджисто — слепой. Да, да, он совершенно слеп! И из этого человека Доверс сделал гида. Доверс создал его, как бог создал из глины Адама. Он научил его всему: знанию сокровищ Европы, пониманию искусства, чувству прекрасного. Он фантастически развил его память. Эджисто знал каждую картину лучше, чем если бы видел ее собственными глазами. Он мог заткнуть за пояс любого зрячего гида. Доверс очень дорожил им, как вы понимаете… — Марини поднял вверх палец. — Сейчас мы попросим его, чтобы он что-нибудь рассказал, — добавил он заговорщицким шепотком. — Да, да, это очень интересно, можете мне поверить…
Он отодвинул свой стул.
— Добрый день, Эджисто! — сказал он громко и весело. — Со мной приезжая синьора, она из России и очень любит искусство. Синьора собирается в Рим. Она еще не была в соборе святого Петра, можете себе представить…
Эджисто слегка привстал и сделал церемонный полупоклон.
— Я завидую вам, синьора… — сказал он. У него был глуховатый, но мягкий и приятный голос. — Вам предстоит увидеть чудо.
— Послушайте, Эджисто, расскажите синьоре кое-что о соборе, — продолжал добряк Марини. — Кто знает, может быть, ей попадется в Риме какой-нибудь шарлатан вместо гида!..
Эджисто помолчал.
— Я советую синьоре вначале постоять несколько минут на площади перед собором, — наконец сказал он. — В самом центре, в той точке, где четыре ряда колонн как бы сливаются воедино. Колоннада предстанет перед вами единым полукружием, величественным и вместе с тем непостижимо легким. Я не знаю, как синьора относится к барокко. — Он опять сделал в мою сторону легкий полупоклон. — Не всем по душе эта беспокойная грандиозность, прекрасная, но полная высокомерных преувеличений. — Он улыбнулся. — И все же, мне кажется, из всех творений Бернини колоннада перед собором — лучшее, что он создал! Оттуда же, с центра площади, поглядите на купол. Вы сразу ощутите, как он благороден и прост среди торжества барокко, его роскоши и грандиозности. Это Микеланджело, синьора, это его божественная рука, вы узнаете ее сразу…
Он отодвинул стул и задумался.
— Когда вы войдете в собор, справа от входа вы увидите скульптуру, — продолжал он. — Перед вами Пиета. Микеланджело создал ее, еще будучи юношей. Обычно все сразу устремляются к статуе святого Петра, но, по моему суждению, в ней нет ничего интересного. Статуя Петра сделана с языческим бесстрастием. — Он пожал плечами. — Всех занимает нога святого, зацелованная грешниками до того, что бронзовая ступня потеряла свою форму. Но камень, обкатанный волнами, тоже становится гладким; это ведь не искусство, синьора, не правда ли?.. Нет, надо идти прямо к Пиета. Пиета — бессмертная скорбь матери! — Голос Эджисто обрел звучность и силу. — Вглядитесь в нее, синьора, побудьте с ней рядом так долго, как сможете. Это не мадонна, это мать, которая смотрит на убитого сына. Обратите внимание на ее лицо, оно полно скорби и милосердия. Не удивляйтесь, если вам покажется, что губы ее вздрогнули от рыданий. Это — чудо, синьора, чудо, сотворенное резцом юного гения — Микеланджело в ту пору едва ли было многим больше двадцати лет…
Марини торжествующе посмотрел на меня.
— Блеск, Эджисто, блеск! — сказал он довольным голосом. — Я всегда говорил, что лучшего гида, чем вы, трудно встретить.
— Благодарю вас, синьор Эджисто, — произнесла я тихо. — Я не забуду вашего рассказа.
Эджисто снова отвесил церемонный поклон и вернулся к своим спагетти.
— Он умеет жить, не правда ли? — зашептал мне в ухо неугомонный Марини. — Вы видите, он умеет брать от жизни те радости, которые она дает, — искусство, вино, благоухание цветов… Уметь брать от жизни радость — это ведь тоже дар, и мы, итальянцы, владеем этим даром…
Он допил вино и покосился на часы. Полногрудая блондинка за стойкой, поймав его взгляд, лениво, одним движением подбородка направила к нам официанта. Марини окинул веселым взглядом ее литую шею и низко открытую джемпером смуглую ложбинку, рассекающую два колеблющихся холма, и послал ей воздушный поцелуй. Блондинка равнодушно отвернулась.