Но если мальчик не слушался, мать окликала его строго, как взрослого:
— Жан-Селестен!
И маленький Жан-Селестен, вздыхая, чинно отвечал:
— Ту де сюит, мама́…
Посреди площади стоял уличный скрипач — старый человек с припухшими веками и сплющенным, как у боксера, носом. Он поднял скрипку, прижал к плечу; лицо его сразу изменилось — стало нежным, задумчивым, вопрошающим… Скрипач начал играть, и маленький Жан-Селестен застыл на месте, вытянув тонкую шею: видно, он очень любил музыку. Когда музыкант закончил, мальчик подошел к нему и, шаркнув ножкой, протянул две монеты.
Скрипач отрицательно покачал головой.
— Не меньше трех! — сказал он с достоинством и прошел дальше, держа в одной руке скрипку, а в другой — старую шляпу, в которую ему бросали деньги.
Мальчик, покраснев, растерянно и недоумевающе смотрел ему вслед, не поняв, что произошло.
— Пти шу! — тревожно крикнула мать. — Жан-Селестен!
Она сама подошла к старику.
— Мы туристы из Франции… — объяснила она и тоже покраснела. Румянец очень шел ей — она сразу стала похожа на девочку. — Понимаете, я жду здесь мужа, и у меня просто нет с собой других денег. Мой мальчик очень любит музыку, вот почему…
— Очень сожалею, мэм, — сказал старик твердо. — Но я никак не могу взять два пенни! Не меньше трех. — И, сдержанно поклонившись, он прошел дальше.
Француженка так и осталась стоять с монетками на ладони.
— Как вам это нравится! — воскликнула она, обращаясь ко мне и пожимая плечами. — Парижский нищий ни за что не отказался бы от денег! В конце концов, за два пенни тоже можно что-то купить… Нет, понять этих англичан невозможно!
Она сердито схватила за руку сына и устремилась к колонне, куда торопливо подходил толстенький человек в темных очках — очевидно, папа Жана-Селестена. Я услыхала, как она выговаривала мужу:
— Почему ты задержался? Теперь мы опоздаем в музей мадам Тюссо!
Музей мадам Тюссо! Я давно собиралась побывать там.
С детства мерещился мне паноптикум — собрание восковых фигур, жутковатое и манящее своей вызывающей схожестью с людьми. Музей мадам Тюссо был известен во всем мире. И, решившись, я отправилась туда вслед за французским семейством.
Я знала, что музей находится близ Бейкер-стрит, той самой Бейкер-стрит, которую прославил знаменитый герой Конан-Дойля. Любой лондонец, если вы идете с ним по Бейкер-стрит, обязательно скажет вам с детским удовольствием: «В этом доме жил Шерлок Холмс». На месте старого дома теперь другое здание, Шерлок Холмс, как известно, никогда не жил на свете, но тень его, сохраненная как городская реликвия, продолжает бродить по Бейкер-стрит, и нет-нет да и покажется вам, что среди прохожих мелькнет ястребиный профиль знаменитого детектива.
Едва я вошла в музей, как увидела там уже знакомую мне старую даму из гостиницы.
Она была все в том же черном костюме и желтых перчатках; мочки бледных ушей оттягивали тяжелые гранатовые серьги.
Дама прошла сквозь толпу, как проходят сквозь воздух, ни на кого не глядя и ничего не замечая, и скрылась. Я замешкалась в вестибюле.
Мне было известно, что в музее мадам Тюссо новичков ожидает множество подвохов: фигуры паноптикума, расставленные в неожиданных местах, легко принять за живых людей. Опасливо заглянув в окошечко кассы, я протянула деньги только тогда, когда увидела, что кассирша улыбнулась мне. Сгорбленную старушку в платке, стоящую на лестнице, я миновала, как опытный лоцман минует рифы: тут-то я сразу распознала музейный экспонат. С тем же гордым сознанием собственной проницательности я прошла мимо воскового служителя, неподвижно стоящего перед входом в зал, но, к моему конфузу, он пошевелился и, откашлявшись, стал спускаться по лестнице.
Наконец я оказалась в зале.
Посетители медленно двигались вдоль стен, где оцепенели восковые фигуры. Герои разных эпох — императоры и полководцы, политические деятели и знаменитые актеры, убийцы с громким именем и давно забытые красавицы — застыли на своих местах, вперив в посетителей неподвижные очи. Они подражали нам, живым, но были похожи на мертвых, и в этом сборище раскрашенных молодящихся мертвецов, какими они мне казались, было что-то мрачное, торжественное и вместе с тем немного жалкое.
Посетители двигались вдоль стен, с одинаковым любопытством разглядывая Джека-Потрошителя и Герберта Уэллса. В зале было тесно, душно. Спотыкались разомлевшие от усталости дети; крепко держась за руки, шагали влюбленные; звучали восклицания на всех языках… И в этом бесконечном хороводе любопытных оставались неподвижными только высокомерные раскрашенные мертвые знаменитости, увековеченные мадам Тюссо.
Неожиданно я снова увидела старую даму.
Она стояла, уставившись на адмирала Нельсона, сжимая маленькой рукой в желтой перчатке сумку. Лицо ее, озаренное ровным призрачным светом, ничего не выражало, в зрачках тускло отражались огни. Поток людей огибал ее, как ручей огибает неподвижный камень. Казалось, она не замечала ни шума, ни любопытных взглядов, ни самого Нельсона в адмиральском мундире, уйдя всем существом в свои думы.
Так они стояли друг против друга — восковой адмирал и седая дама, — одинаково неподвижные и равнодушные ко всему на свете, а посетители продолжали шагать мимо них.
И вдруг с седой дамой поравнялось уже знакомое мне французское семейство.
Маленький Жан-Селестен раскраснелся от духоты, локоны его прилипли к потному лбу. Он тянул мать за руку, но та, едва увидела седую даму, застыла возле нее.
С простодушным любопытством она разглядывала желтоватое лицо старой леди, серьги в ушах, сухую руку, сжимающую сумочку из крокодиловой кожи, худые ноги в узких туфлях… Изумление на ее лице сменилось наивным восторгом: моя кудрявая знакомая полностью поверила в то, что перед ней восковая фигура.
Седая дама медленно повернула голову, и француженка, ахнув, в ужасе попятилась.
— Прошу прощения, — сказала старая леди холодно и высокомерно. — К сожалению, я жива…
И, не удостоив окаменевшую француженку взглядом, она прошествовала дальше.
В гостиницу я вернулась нескоро, позабыв пообедать. Вспомнила я об этом слишком поздно: ресторан при отеле был уже закрыт. Я вызвала Арманду, горничную.
Арманда была итальянкой. Она уже успела рассказать мне, что приехала из Неаполя, чтобы скопить в Лондоне денег и, вернувшись домой, выйти замуж. К ней правда, никто не сватался, но она была твердо уверена, что главное — иметь приданое, а жених всегда найдется.
— Если у честной девушки есть деньги, она обязательно встретит человека, который захочет на ней жениться, — разглагольствовала по утрам Арманда, смахивая метелочкой пыль с мягких кресел в моем номере. — Мой отец — угольщик; старший брат полгода сидит без работы; живем мы в самом старом и грязном доме нашего квартала. Подумайте сами, кто захочет на мне жениться? Правда, мой второй брат — знаменитость: он велосипедный гонщик и разъезжает по всей Италии. Но его товарищи даже не смотрят на меня.
«Пожалуй, это не удивительно», — подумала я тогда, глядя на Арманду. Бедняжка была ужасно некрасива: худая, с длинным, как у Буратино, носом и жидкими, прямыми волосами, стянутыми в пучок на затылке. Хороши у нее были только глаза: большие, горячие, как угли.
— Послушайте, Арманда, — сказала я, когда девушка пришла в номер. — Не принесете ли вы мне чего-нибудь поесть? Понимаете, я не успела пообедать.
— Ресторан уже закрыт! — вздохнула Арманда, глядя мимо моей головы на собственное отражение в зеркале. Она к тому же была страшной кокеткой.
— Передайте это, пожалуйста, повару, — сказала я, помявшись, и протянула ей несколько монет. Мне до смерти не хотелось снова выходить на улицу. — Может быть, у него что-нибудь еще осталось?
— Большое спасибо, мэм! — Арманда ловко, как обезьянка, сунула деньги в карман. — Но дело в том, что повар уже ушел.
— Вы просто клад, Арманда, — сказала я, помолчав. — Вероятно, если бы я дала вам фунт, вы посоветовали бы мне пойти пообедать в ресторан на вокзале Виктория.
— Что вы говорите, мэм? — Арманда улыбнулась своему отражению в зеркале.
— В общем — ничего особенного. Спасибо.
Я съела банан и взялась за книжку. Через несколько минут мне стало ясно, что я по-прежнему хочу есть. Пожалуй, надо было все-таки отправиться в «Коломбину» — маленький ресторанчик, который содержали мистер Папастратос и две его незамужние дочки. У меня было такое впечатление, что почти все ресторанчики и кафе в этом квартале Лондона содержали итальянцы или греки.
В коридоре послышались голоса. Открыв дверь, я увидела старую леди, разговаривающую с Армандой.
Седая дама держала в руках шкатулку, украшенную инкрустациями: такие шкатулки иногда привозят моряки из дальних плаваний. Дама медленно приподняла крышку, внутри шкатулки было множество ящичков и отделений. Арманда, как зачарованная, не спускала с нее глаз.
— Я дарю вам шкатулку, Арманда, — сказала дама своим глухим, ровным голосом. — Это старинная вещь, она долго была в нашем доме. В верхнем отделении вы можете хранить письма от жениха… — Дама слегка нажала желтоватыми пальцами кнопку, и чеканная пластинка бесшумно отошла. — Нижний ящичек предназначен для золотых монет. Вот сюда — видите? — можно класть счета от портних. В потайное отделение вы положите ваши драгоценности. А сюда… — Старая дама некоторое время молча глядела на шкатулку. — Сюда вы можете спрятать свою безнадежность. — Она невесело усмехнулась углом рта. — И мою тоже.
И, сунув шкатулку Арманде, она пошла по лестнице вниз.
Арманда, суеверная, как все католички, держала шкатулку, словно бомбу, которая вот-вот взорвется у нее в руках.
— Мадонна миа! — запричитала она, когда я поравнялась с нею. — Что мне делать с этой дьявольской шкатулкой? Может быть, она принесет мне несчастье? Ящичек для драгоценностей! Дева Мария, откуда я возьму драгоценности, откуда возьму письма, если у меня еще нет жениха? Эта старая синьора похожа на привидение, я боюсь ее до смерти! Может быть, лучше отнести шкатулку в святой храм, чтобы из нее выгнали злых духов? Святая дева, мать всех живущих, научи меня, как я должна поступить…