— Боже мой, сколько времени прошло с той поры! — сказал он, торопливо подходя ко мне. — Вы еще пишете стихи? Моя жена тоже из Одессы — игра судьбы! Мы с ней встретились здесь много лет назад. Я очень давно в Мексике…
— Что вы здесь делаете?
— У меня небольшой ресторан. Небольшой приличный ресторанчик. Есть постоянные посетители…
Наступила пауза.
— Может быть, вы к нам зайдете? — сказал он неуверенно и отвел глаза, словно боялся прочесть на моем лице отказ. — Так приятно было бы вспомнить! Жена очень обрадуется. Я не поверил своим глазам, когда вас увидел. Клуб Мизикевича, угол Степовой и Госпитальной… О боже мой, кто бы мог предположить!..
«Действительно, кто бы мог предположить… — думала я, глядя на его сутулую фигуру и лоцманскую бородку из старого американского фильма. — Но как он сюда попал? Каким образом одесский мальчик, пишущий стихи, превратился в содержателя «небольшого приличного ресторанчика» в Мехико?»
— Может быть, вы к нам зайдете? — повторил он, и я сказала:
— Вам удобно во вторник вечером?
— Какой может быть вопрос! Конечно!
И вот во вторник вечером я подъехала на такси по указанному адресу. Дорогой я старалась представить, как мы встретимся: как я начну расспрашивать его о том, что произошло много лет назад, почему он здесь оказался, и сначала начнет рассказывать он, потом его жена, а я буду внимательно слушать, и постепенно все это сложится в сюжет для небольшого рассказа…
Ресторан находился довольно далеко от центра.
Из входной двери на улицу лился яркий, неестественно белый свет. В небольшом зале был занят один столик. Слепящие лампы освещали стены, увешанные эстампами, стойку с журналами и цветными открытками и понурого лысого человека, который скучал за стойкой: очевидно, маленький предприниматель, имеющий свое «дело» внутри этого маленького предприятия. В другом конце еще меньший предприниматель одиноко сидел за прилавком с имбирными леденцами, жевательной резинкой и изображением знаменитого вождя ацтеков на брелоках для автомобильных ключей.
Больше в зале никого не было. И вдруг неизвестно откуда вырос сам хозяин.
Радостно улыбаясь и попыхивая трубкой, он повел меня в нишу, где оказался второй зал, поменьше. Войдя туда, я поняла, что мои предположения о неторопливой уединенной беседе, в которой бывший одесский поэт откроет мне всю свою жизнь, были совершенно неосновательны.
Посреди зала стоял накрытый стол, и за ним расположилось большое общество.
Это были члены комитета конференции, которую мы только что благополучно завершили. Они приветственно замахали руками, увидев меня, и я тоже обрадовалась, потому что среди них было много милых мне людей, хотя и не очень понимала, почему именно они здесь оказались. Хозяин, попыхивая трубкой, ходил вдоль стола.
На ужин подавали украинский борщ с сильным мексиканским акцентом, русские пирожки с картошкой, сделанные почему-то круглыми, как пончики, и блинчики с творогом, пахнущие мускатным орехом, тмином и еще чем-то, но меньше всего блинчиками с творогом. Мексиканские дамы (пригласили главным образом дам) были в восторге от русской кухни. Они наперебой говорили, что следующий раз придут ужинать с мужьями, и я, слушая их, стала постепенно уяснять дополнительный смысл столь широкого приема, который организовал бывший поэт по случаю воспоминаний юности. Сам он по-прежнему ходил вдоль стола, разговаривая с гостями; жены его нигде не было видно.
Когда подали кофе, меня ждал сюрприз: все приглашенные вынули листки со стихами и приготовились читать. Каждый читал на своем языке. Над столом поплыли чеканные испанские ритмы, французская речь, английские сонеты; одни читали собственные стихи, большинство — стихи любимых поэтов. Красавица индуска в белом сари прочла стихи на хинди — звучные и мерные, как удары колокола. Потом все закричали:
— Хозяин! Пусть прочтет свои стихи хозяин!
Хозяин, подойдя к столу, вынул трубку изо рта. Он начал читать, наклонив набок голову, словно прислушивался к давно забытым русским словам.
Очевидно, это были те стихи, которые он когда-то читал в «Потоках», на углу Степовой и Госпитальной. И едва я вслушалась в них, как поняла, почему так и не запомнила ни его, ни того, что он писал.
Стихи не были дурны, но походили на стихи всех поэтов, которые автору в то время нравились, а опасней этого, на мой взгляд, ничего нет. Автор читал упоенно, уйдя в чтение всем существом, и я подумала, что и к нему, наверное, приходит вдохновение. Особенность вдохновения заключается в том, что его может испытывать и гений и дилетант: только результаты будут совершенно различны.
Когда он кончил читать, все вежливо зааплодировали, хотя, кроме меня, никто не понял ни слова. Впрочем, нет: поняли еще несколько человек — те, что сидели в первом зале, заняв один столик. Повернув головы, они вслушивались в русскую речь, вслушивались жадно, исступленно, со злобой, виноватостью, отчаянием… Увидев, что я их заметила, они отвернулись.
Хозяин подошел ко мне, на щеках его от волнения краснели пятна.
— Сборник моих стихов, — сказал он, протягивая мне конверт. — Вам на память. Маленькая книжка, конечно, — здесь так редко покупают стихи… Я все-таки продолжаю иногда писать.
Он хотел что-то добавить, но глаза его остановились на проходившем мимо официанте и лицо стало озабоченным. Крикнув официанту что-то по-испански, автор стихов проворно пошел в кухню.
Я вынула из конверта сборник — тонкую книжечку в бумажной обложке цвета опавших листьев. Мне уже приходилось видеть подобные книжечки — издание автора, тираж несколько сотен экземпляров. Стихи были написаны по-испански, на обороте сделан английский перевод. Но и по-испански и по-английски они звучали так же, как и те, какие я только что слыхала, и не принадлежали ни одному языку.
Гости собрались уходить.
В зале слышался щебет женских голосов, веселые восклицания… Прощаясь, бывший одесский поэт со старомодной испанской вежливостью целовал дамам руки и вручал рекламную карточку ресторана. Он подошел и ко мне, но запнулся, помедлил и сунул карточку в карман.
Мы простились.
— А ваша жена? Ее нет здесь? — спросила я, идя к выходу.
— Она при кассе. Ресторан — коммерческое дело, знаете. Кому-то надо все время быть при кассе. — Он вздохнул.
Но жена стояла в зале за стеной — усталая пожилая женщина с напряженным взглядом. Увидев меня, она быстро подошла, хотела что-то сказать и тут же заплакала, закрыв лицо руками.
— Хоть бы еще один раз увидеть родную землю, — говорила она, судорожно всхлипывая. — Хоть бы один-единственный раз…
— Ну-ну… — сказала я, взяв ее за плечо. — Вы же можете приехать.
Она припала ко мне, и я почувствовала, как тяжело и горестно содрогаются ее плечи.
— Приехать… — повторила она тихо и заплакала еще сильней. — Но кому мы нужны? Никому не нужны, ни одному человеку. У меня в России брат, но мы чужие и ему. У вас было горе, были радости, вы пережили войну, но все, что было, вы переживали вместе. А мы, как видите… Живы, здоровы. Но мы — одни, мы никому не нужны. Ни там, на родине. Ни здесь. Жизнь прожита, и мы никому не нужны, всем чужие. О боже мой…
— Было очень приятно у вас посидеть, — сказала белозубая хохотунья Оливия, подходя к нам, и хозяйка сразу выпрямилась и механически раздвинула губы в улыбке. — Я обязательно приду к вам ужинать с мужем, ваши пирошики с картошкой — объеденье!
— Мы будем в восторге, — хрипло сказала хозяйка и вытерла лицо. — Доброй ночи!
— Очень милый был вечер, не правда ли? — сказала Оливия, повернувшись ко мне.
— Да, — сказала я. — Очень.
И мы пошли к выходу.
ДОМ НАЗЫВАЛСЯ «ВЕСЕЛОЕ УТРО»
Была уже ночь, когда мы вышли из городского клуба в парк.
Это неверно, что в чужой стране самыми чужими кажутся города с незнакомыми улицами и домами, где идет неизвестная тебе человеческая жизнь. Самым чужим в чужой стране бывает ночное небо.
Каждый знает, наверное, то чувство, которое испытываешь, когда смотришь на ночное небо у себя дома, где-нибудь в украинской степи или на подмосковной просеке. Глянешь вверх — туда, где щурятся и мигают знакомые с детства звезды, рассыпанные в щедром и торжественном порядке по глубокой бархатной черноте, — и тотчас же ощутишь блаженный счастливый покой, будто укрыла тебя материнская рука.
Здесь же все было чужим: ночные влажные запахи, неясный вскрик птицы в черной листве, дьявольский свист несущихся машин с низко опущенными над дорогой фарами.
Но самым чужим, конечно, было небо.
Звезды оказывались совсем не там, где я их искала, выглядели они по-другому, и от этого все казалось неуютным и тревожным, будто в твоем доме чужой человек переставил по-своему все вещи на другое место.
Я стояла в парке перед зданием клуба, разглядывая звезды, когда кто-то коснулся в темноте моего локтя.
— Машина за углом, — сказал громкий хрипловатый голос, и рядом со мной выросла фигура плечистого человека в сдвинутой на затылок шляпе, с сигарой в зубах. — Я повезу вас сам, а жена поедет на своей машине. Джоан! — крикнул он. — Я уже забрал чемоданы нашей гостьи, она поедет со мной. Слышишь?
— Хорошо, дорогой… — протяжно ответила Джоан из темноты, и тотчас же в лицо нам ударил слепящий свет, какая-то машина выехала на дорогу и унеслась, мигая двумя рубиновыми точками задних огней.
— Когда за рулем мужчина, это куда спокойней, — сказал человек с сигарой и засмеялся.
— Вы так думаете? — ответила я сухо.
Я тоже водила машину и терпеть не могла мужского хвастовства и намеков на то, что все женщины — плохие водители.
— Пошли, — сказал мой спутник и исчез во мраке, словно провалился в яму.
Я двинулась вслед за ним.
Мы только что закончили ужин в городском клубе, где собралось в тот вечер большое общество. Ужин был при свечах, клубные официанты, бесшумно двигаясь, наливали в бокалы вино и меняли тарелки; у дам, независимо от возраста, платья были с глубоким вырезом, отблеск свечей мерцал в нитках жемчуга и серьгах, придавая столу чинную парадность. Соседом моим по столу был общительный румяный джентльмен, оказавшийся владельцем местной газеты; он невероятно напоминал кого-то, давно знакомого по американским романам. Да и сам ужин, с театральным мерцанием свечей, тяжеловатой мебелью, оживленной английской речью и всей атмосферой американского города, достаточно молодого, чтобы выглядеть современным, и недостаточно крупного, чтобы избавиться от провинциальности, создавал ощущение, что я смотрю какой-то американский фильм, и все это проходит передо мной на экране. Самым странным было чувство, что я тоже участвую в этом фильме.