Допив сок, я поставила бокал на стол и открыла было рот, чтобы пожелать хозяйке спокойной ночи. Но в глазах Джоан мелькнула тревожная тень, и я промолчала. Мне показалось, что она не хочет, чтобы я уходила.
— Вы были в городской картинной галерее? — быстро спросила она. — Неплохое собрание картин, не правда ли?
Мы поговорили о картинах, о последнем фильме с Элизабет Тейлор, о городской школе, в которой я накануне побывала, о моем соседе по столу… Всего этого хватило минут на пятнадцать. Я снова пошевелилась, собираясь встать с кресла. И опять выражение лица Джоан меня остановило.
— Расскажите о ваших детях, — попросила я.
— О! — Джоан сразу оживилась. — У нас взрослые дети, они давно покинули дом. Но на рождестве и в день благодарения они обязательно приезжают к нам. Тогда в доме становится так же шумно и весело, как бывало, когда мы все жили вместе. Я люблю этот шум, беготню, предпраздничные хлопоты… Почему-то мне всегда кажется в такие дни, что произойдет чудо. У меня уже внуки, знаете…
Легко поднявшись, она пошла в соседнюю комнату. Чучело незнакомой птицы уставилось на меня из угла хитрыми пластмассовыми глазами. Бесшумно появилась сиамская кошка с черным треугольником на выпуклом палевом лбу. В доме стояла ночная тишина.
Борясь со сном, я стала разглядывать гостиную.
На камине виднелась чья-то большая фотография. Веселое лицо юноши глянуло на меня из ореховой рамки; зачесанные назад темные волосы блестели, глаза смеялись, в твердом по-мужски подбородке круглилась ребяческая ямочка… Я не успела как следует рассмотреть фотографию, когда вернулась Джоан, держа в руках тяжелый кожаный альбом.
Усевшись со мной рядом, она открыла альбом, и чужая жизнь хлынула на меня с его страниц.
Пухлые насупленные бэби; чинные мальчики, одетые, как взрослые, и старые дамы, одетые, как молодые; хорошенькая, похожая на Джоан блондинка в белой вуали с букетом цветов в руках — очевидно, дочь Джоан в день свадьбы; та же блондинка с малышом на коленях; сам Бастер в костюме для гольфа; та же блондинка с двумя маленькими детьми, сидящими рядом с нею в длинной голубой машине… Джоан медленно переворачивала страницы, и мы уходили с нею все дальше, уходили в то всегда удивительное путешествие по миру воспоминаний, где милые призраки встречают тебя такими, какими ты оставил их когда-то. Ибо в памяти сердца никто никогда не стареет и не умирает.
Я искала среди фотографий юношу, лицо которого смотрело на нас из стоящей на камине ореховой рамки. Но его в альбоме не было. Или, может быть, я не узнала его в одном из многочисленных, рассеянных по всему альбому бэби с перевязочками на пухлых ручках и маленькими блестящими воробьиными глазками, пытливо уставившимися в незнакомый мир?
Я только хотела спросить о нем Джоан, как она открыла другой альбом. И опять замелькали передо мною неизвестные респектабельные джентльмены, чужие дети, чужие внуки, сфотографированные на берегу залива с синей, как чернила, неподвижной водой… Наконец Джоан медленно, словно с сожалением, захлопнула альбом, и тотчас же я услыхала, как где-то в глубине дома осторожно и печально зазвенел сверчок.
— А кто это? — спросила я и показала на портрет в ореховой рамке.
Джоан не ответила.
— Чья это фотография? — повторила я и подошла к камину. — Какое славное лицо…
— Это Джеффри, мой сын, — сказала Джоан, и я не узнала ее голоса.
Протяжная певучесть его исчезла, он звучал глухо, однотонно и тускло, как бывает у человека, говорящего во сне. Я с изумлением на нее посмотрела, но Джоан глядела в сторону.
— Мой младший сын, — сказала она все тем же странным потухшим голосом.
— Он совсем молод. Наверное, еще учится в колледже? — спросила я неловко, стараясь сообразить, что будет лучше: продолжать этот разговор или попытаться найти другую тему.
— Он убит в прошлом году, — сказала Джоан.
Она встала и подошла к камину.
— Понимаете, — сказала она хрипло, — Арчибальд хотел, чтобы сын стал его помощником, и Джеффри начал работать вместе с отцом. И вдруг ему не дали отсрочки… — Она на секунду прикрыла глаза рукой, потом посмотрела на меня. Зрачки ее расширились, светлые глаза стали темными, почти черными. — Боже мой, как страшно всем нам не повезло! — сказала она с отчаянием. — Когда мальчика призвали в армию, мы решили, что он поступит в школу военных летчиков. Мне казалось, что воевать в воздухе все-таки лучше, чем сидеть по колено в воде в этих страшных джунглях и болотах, где всюду подстерегает смерть. Он был убит во Вьетнаме во время первого вылета.
Она вздохнула глубоко и прерывисто. И я опять услыхала, как в глубине дома уютно затрещал сверчок.
— Я даже не знаю, где он похоронен, — шепотом произнесла Джоан. — Он лежит в чужой земле, на его могиле чужая трава. Господи, он совсем один! И эти ужасные тропические ливни, которые идут там день и ночь… Когда здесь дожди, я чувствую, что схожу с ума. Я все представляю, как хлещет дождь по этому бедному холму, по желтой мертвой земле…
Она прижала обе руки к груди, лицо ее было неподвижно, словно окаменело. Вечернее платье с глубоким вырезом, жемчуг на шее, сверкающие камни в ушах — все это сейчас выглядело на ней до странности чужим, словно театральный костюм на актрисе, который та забыла снять после конца спектакля.
— Я помню все так, будто это случилось вчера, — сказала она медленно и задумчиво, и мне показалось, что она говорит это не мне, а повторяет слова, которые говорила самой себе уже много раз. — Как будто это случилось вчера. Эти страшные слова: «Погиб смертью героя». Господи, он не был героем. Как он мог быть героем, бедный мой мальчик? Разве он защищал мать, или сестер, или Америку? Его просто послали умирать. И он был убит. Убит на чужой земле в первый же день. Все, моего сына больше нет. — Губы ее задрожали. — В военных сводках подсчитано, сколько молодых американцев погибло во Вьетнаме. Получается очень малый процент, совсем ничтожный процент. Будь они прокляты с их процентами. Для каждой матери сын — это ее жизнь, сто процентов ее жизни. Будь они прокляты с их утешением. — Она заплакала.
Где-то далеко, на темной ночной автостраде, с урчаньем пронеслась поздняя машина. Я сделала шаг, чтобы отойти от камина, и Джоан быстро повернулась ко мне.
— Не знаю, как получилось, что я вам все это рассказала. — Она вытерла глаза платком, обшитым кружевами. — Я не должна была этого делать. К тому же вы, наверное, очень устали. Но может быть, вы еще немножко посидите? — Она попыталась улыбнуться. — Сейчас не так поздно… Может быть, хотите чего-нибудь выпить? Виски? Шерри? Джин? — Она опять заплакала.
Была уже глубокая ночь, когда я, наконец, простилась с Джоан и пошла в отведенную мне комнату.
Сняв туфли, в одних чулках, я стала подниматься наверх по узкой деревянной лестнице; ступени поскрипывали под моими ногами. Большой дом был наполнен маленькими ночными звуками: тиканьем часов, воздушным звоном падающих в ванной капель, редким, слабым потрескиванием дерева…
Сверху я увидела, как прошла по коридору в свою спальню Джоан, неестественно прямая, с окаменевшим лицом, точно призрак в вечернем платье. Послышался скрип захлопнувшейся двери. И снова с волшебным музыкальным звоном закапала в ванной вода.
Моя спальня оказалась небольшой квадратной комнатой с двумя окнами. Окна были распахнуты настежь, и прямо на меня с громадного неба смотрела холодная граненая звезда.
Слева возвышалась старинная высокая кровать с витыми деревянными колонками и стопкой положенных друг на друга тонких шерстяных одеял, заправленных на ночь конвертом. Свежие блестящие простыни пахли лавандой. Кровать была очень большой: она занимала добрую треть комнаты. Я села на нее — ноги уже меня не держали, — и она мягко подалась, почти поплыла, словно лодка.
Так я сидела довольно долго, раздумывая над всем, что увидела и услышала в эту странную, бесконечно длившуюся ночь. Потом начала разглядывать комнату и все, что в ней находилось.
Прежде всего я увидела боксерские перчатки.
Они висели на гвоздике над дверью — коричневые, чуть примятые перчатки для боксера легкого веса. В комнате, как бывает обычно в американских спальнях, мебели стояло немного. У окошка виднелось ковровое кресло-качалка, рядом — столик, на котором лежал журнал в яркой обложке с загнутыми, пожелтевшими, словно обожженными, углами страниц. На стене висел портрет какого-то улыбающегося сенатора со старой предвыборной надписью: «Мне нравится Фрэнк!» Дальше я увидела фотографию, снятую, вероятно, на пикнике: компания белозубых парней и хорошеньких смешливых девушек сидела на поваленном у озера дереве. Потолок в комнате был скошен, словно в мансарде; в углу стоял деревянный сундучок: в таких сундучках часто хранят коньки, лыжные свитера или мячи для баскетбола.
Комната была непохожа на безличную, часто пустующую спальню, предназначенную только для гостей: она хранила отпечаток чьей-то жизни. И вдруг я поняла, кому принадлежала эта комната.
В ней жил раньше Джеффри. Это была его комната. В ней жил раньше Джеффри, младший сын Джоан.
Мысль эта настолько меня ошеломила, что я позабыла о сне.
Вскочив с кровати, я подошла к окну.
Внизу чернели кроны деревьев, слабо покачиваясь от ветра. По тропинке, блеснув глазами, прошла кошка. В листве сонно заворочалась птица. А я все сидела на подоконнике и смотрела в темноту.
Когда я наконец легла, начало светать.
Проснувшись, я услыхала внизу голоса.
Перегнувшись через перила, я увидела переднюю, наполненную солнцем. На крючке висел плащ и уже знакомая мне измятая шляпа: очевидно, хозяин дома еще не уехал.
Попятившись, я вернулась назад и открыла дверь в ванную. Там висели на фаянсовых крючках сиреневые, розовые и желтые полотенца, пушистые, точно взбитые белки, а в углу голубел облачно невесомый купальный халат.
Наконец я услышала, как прогремели внизу быстрые шаги и хлопнула входная дверь. Из окна была видна стоящая у крыльца большая серая машина: она выехала сквозь ворота на дорогу и тотчас же скрылась.