…Закрыв кожаный бювар, я кладу его на место.
Я кладу его так осторожно, словно боюсь разбудить, боюсь потревожить то, что живет в нем. И, уже закрывая, я вижу последний снимок.
Молодая женщина в светлом платье стоит, широко распахнув руки. К ней бегут дети, за ними торопится худощавый человек в очках, а женщина стоит и смеется и щурит от солнца глаза. И с пронзающей душу болью я узнаю в ней Миладу — живую среди мертвых.
…За окном с ревом проносится запоздавший мотоциклист. Словно разбуженный им, во дворе горбатенького садовника поет петух, и ему невпопад отвечает драчливый длинношпорый петушина, запертый в курятнике у жены кузнеца. Они поют хриплыми спросонья голосами, надсаживаясь, стараясь перекричать друг друга, а когда умолкают, где-то далеко, на краю деревни, протяжно и грустно поет молодой петушок. Может быть, первый раз в своей короткой петушиной жизни.
И снова наступает тишина.
Я сижу за столом, положив руки на старый бювар.
Как же это было? Милые вы мои, как же все это было?
Вот как это было.
И все, что рассказала мне Милада, встает передо мной.
Я вижу краснощекую, маленькую, негодующую студентку, какой она была когда-то. В семье учителя Яна Трантины были две дочки и сын, но самой беспокойной из всех оказалась Милада.
«Шкатулка с сюрпризом» называли ее в доме. Девяти лет от роду она схватила воспаление легких после того, как решила закаляться и вышла в морозный день босиком в сад. В тринадцать лет она, не умея плавать, бросилась в озеро спасать тонувшего рослого парня и нахлебалась воды так, что ее принесли домой на носилках. В семнадцать лет Милада, видя, как соседние крестьяне едва сводят концы с концами, решила, что кролиководство может поправить их дела. Начитавшись специальной литературы, она с такой энергией и страстью взялась за разведение кроликов, что через полгода не было, кажется, такого двора в Бернартове, откуда не торчали бы длинные кроличьи уши.
Многие считали ее фантазеркой. Отец угадывал в ней собственную еще не перебродившую закваску. Но и он был несколько озадачен, когда Милада, будучи студенткой, приехала домой на каникулы с тюками книг и начала изучать арабский язык.
Каждый день с книгами под мышкой она уходила в бернартовский лес и садилась там на пригорке под соснами, неподалеку от старого тополя. Она раскладывала книги на траве и ржавых сосновых иглах и, перелистывая страницы, произносила слова, не понятные никому, кроме нее, певучие и гортанные, точно клекот орла. Отец решил допытаться, для чего ей понадобился арабский язык. Она призналась, что решила ехать в Багдад, на борьбу с пендинской язвой.
Отец уже знал, что многое, казавшееся другим фантазерством или романтическим сумасбродством, у его дочери с непостижимой точностью укладывается в действительность. Она обладала удивительным даром: самые сложные и фантастические ее затеи всегда сбывались. Расспросив дочь подробней, он узнал, что она уже скопила на отъезд немного денег из небольших средств, которые он посылал ей в Прагу. Она успела за это время списаться со старым врачом-англичанином, много лет работающим в Багдаде, и узнать от него о количестве больничных коек в городе, о положении с медикаментами, о том, что пендинская язва с особой силой поражает женщин, но они боятся ходить в больницу, не решаясь показаться мужчине-врачу.
Все это Милада выложила отцу, прямо и безмятежно глядя на него своими голубыми глазами. В ту пору она была только на третьем курсе и кто-нибудь другой мог подумать, что она еще изменит свое решение. Кто-нибудь другой, но не ее отец, учитель Ян Трантина.
Он даже не пытался отговорить дочь. Он-то знал, что все будет так, как задумала Милада. Она сидела перед ним на траве, веселая, раскрасневшаяся, поджав босые ноги, и он глядел на нее с тревогой и нежностью и молчал.
Получив диплом врача, Милада уехала на работу в Багдад.
Первое время единственным ее знакомым в Багдаде был Бернард Коннифф, врач-англичанин, которому она когда-то писала из Праги. Старый человек, много лет проработавший в Индии, а потом в Стамбуле и Багдаде, он для юных глаз Милады представлял очень странное сочетание великолепного хирурга, тонкого знатока и любителя Востока и безмятежного эпикурейца.
В свободные часы Милада заходила к нему. Она заставала одну и ту же картину: Коннифф сидел в кресле под вентилятором, вытянув длинные худые ноги, читал Диккенса или Теккерея и пил шотландское виски с содовой. Обычно к вечеру он уже бывал изрядно под хмельком. Милада, усевшись напротив на низенькую тахту, возбужденно рассказывала, как она целый день ходила по дворикам Багдада, разыскивала больных женщин и уговаривала их идти в больницу лечиться.
— Это ужасно! — говорила она, округлив голубые глаза. — Сколько пораженных язвой детей, сколько женщин, нуждающихся в серьезном лечении. А они не хотят идти к врачу! Нет, с этим нельзя мириться!
— Дитя… — Коннифф качал головой, снимая со своего тонкого, ястребиного носа очки. — Маленький Дон-Кихот! Чем вы можете помочь? Тем, что уговорите нескольких больных женщин прийти в больницу? Надо изменить рабскую жизнь женщин в этой стране, ликвидировать грязь, нищету, безграмотность. Надо по-настоящему бороться с москитами, с песчанками и сусликами — переносчиками инфекции. А этого сделать ни вы, ни я не можем. Поэтому живите спокойно, как живу я, принимайте положенное количество больных и вечером читайте Теккерея. Это очень освежает.
— Она чудовищна, ваша успокоительная философия! — ужасалась Милада. — Не хочу так жить, не хочу стоять в стороне! Я добьюсь, чтобы здесь открылась хирургическая больница специально для женщин. К вашему сведению, оборудование для нее уже идет из Праги. Пока всего на двадцать коек, но ничего, это только начало! — Она в возбуждении ходила по комнате. — Я буду в этой больнице работать. И посмотрим, кто из нас окажется прав…
— Желаю успеха… — невозмутимо произносил Коннифф. — А пока выпейте мартини. Со льдом. Приготовить вам?
— Нет, вы невозможный человек! — рассерженно фыркала Милада.
Она забирала медицинские журналы, лежащие возле Конниффа, и уходила домой.
Но на следующий вечер она снова возвращалась в маленький, окруженный садом дом. Старый Бернард Коннифф был самым опытным и образованным врачом, которого она знала здесь. А ведь перед ней вставало столько трудностей!
Каждый вечер Коннифф, сняв очки и отложив в сторону книгу, внимательно выслушивал от нее сбивчивый и взволнованный рассказ о медицинских случаях, с которыми она столкнулась за день. В конце вечера они неизменно ссорились. Милада, негодуя, убегала, а Коннифф, пожав плечами, снова брался за книгу.
Среди людей, которых Милада знала в Багдаде, появилось новое лицо. Это был молодой чешский инженер, приехавший работать в одну из иностранных фирм. Звали его Иржи. Мать его была итальянкой, и он унаследовал от нее южную смуглость, темные вьющиеся волосы и чисто итальянскую общительность. Молоденькие секретарши, работающие в этой фирме, были от него без ума. Милада заметила его куда позже, чем другие.
Иржи поселился в доме неподалеку от Милады, на той же улице. Однажды хозяйка его квартиры, худая, коричневая, как маслина, старуха, прибежала к Миладе и сообщила, что жилец заболел. Через несколько минут Милада, строгая и деловитая, с докторским чемоданчиком в руках, уже входила в комнату, где лежал, закрыв глаза, Иржи.
Услышав шаги, он поднял веки. Несмотря на зной, он был укрыт одеялом и толстым пледом: его бил озноб.
Иржи слабо улыбнулся Миладе и сел.
— Как поживаете? — с трудом произнес он.
— Расстегните рубашку, — сказала Милада строго. — Не дышите!
«Все ясно, — думала она, закончив осмотр больного. — В легких чисто, а селезенка увеличена. Очевидно, малярия».
Она подняла глаза и заметила, что Иржи на нее смотрит внимательно, изумленно, словно только сейчас заметил ее. Она увидела на его лице поразившее ее выражение спокойной, умной доброты, выражение непритязательное, не старающееся убедить, что он действительно добрей и лучше других людей, а просто неотъемлемо присущее его чертам. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. И вдруг Милада с испугом поняла, что любит его, любит уже давно, не сможет жить без него, без того, чтобы всегда видеть эти добрые горячие глаза, эту юношески худую, беззащитную шею, выступающую из открытого ворота, эти сильные руки, поросшие темными волосками, не сможет больше прожить без него ни одного дня…
Она попятилась от Иржи, подхватила, пробормотав что-то невнятное, свой докторский чемоданчик и умчалась домой. Ночь она провела без сна. А когда утром вышла на улицу, первый, кого она увидела, был Иржи. Желтый и слабый, он стоял у ее дверей, растерянно и испуганно улыбаясь.
Уезжая в Багдад, Милада с юной, беспощадной прямолинейностью решила, что отныне ее жизнь принадлежит только науке. Когда они поженились с Иржи, она много раз с изумлением спрашивала себя, как она могла существовать, не зная и не любя его. Это чувство только усилилось, когда у них родилась дочь. Они назвали ее Драгомила-Лидия: второе имя дали в честь покойной матери Иржи, уроженки Болоньи.
После рождения дочери произошло событие, о котором я хочу обязательно рассказать.
В ту пору Милада, завершив ряд исследований и опытов, пришла к выводу, что при помощи пересадки трансплантата — кусочка кожи, иссеченного у человека, перенесшего заболевание пендинской язвой, — можно ослабить это заболевание у другого человека или даже вовсе предотвратить болезнь. В первые же годы своей жизни в Багдаде Милада перенесла пендинку; на ее спине и ногах остались шрамы. Однажды, вернувшись после работы из больницы, она сообщила Иржи, что решила прежде всего испробовать свой метод на дочке, чтобы предохранить ее от заболевания.
В ту пору Драгомиле-Лидии исполнилось четыре месяца, она лежала в коляске под пологом, уставившись на висящего перед нею резинового попугая, и понятия не имела о том, что задумала ее неукротимая мать. Разгоряченная, с пылающими щеками, полная решимости, Милада стояла перед оторопевшим Иржи и выкладывала ему свою научную теорию.