И опять наступала ночь, и Милада лежала без сна, слушая шум приближающейся машины, зная, что Иржи тоже не спит, тоже ждет, как и она, не заскрипят ли тормоза у ворот… Но машина проносилась мимо, и Милада ощущала, как протягивается к ней в темноте рука мужа и тихонько гладит ее по щеке. И, блаженно вздохнув, она целовала эту сильную шершавую руку и засыпала крепким сном.
Так, месяц за месяцем, шла жизнь в Бернартове.
Вечером, когда Милада возвращалась после работы в больнице, она порой останавливалась в передней и слушала, как дышит дом.
На вешалке, зацепившись воротником за крюк, висела заштопанная курточка Радбора; рядом с нею, расправив на стене широкие складки, точно кланяющаяся балерина, висело пальтецо Драгомилы, перешитое из старой бабушкиной шубы. На полу стояли детские калоши и башмаки.
По десяткам примет, понятным ей одной, Милада, еще не входя в комнату, знала, как дети провели день. Латка на рукаве Радбора отпоролась, к куртке прилипли сосновые иглы и катышки песка, — значит, Радбор побывал все-таки в лесу, и вдобавок там была потасовка с ребятами. «А может быть, они просто боролись на лужайке в саду?» — утешала себя Милада, держа в руках башмак дочери, весь в рыжей глине. Это значило, что Драгомила забегала к своей подружке Геле, живущей на самом конце деревни. Милада прикоснулась к курточке сына, и та в ответ зазвенела, точно колокол: из карманов торчали отвертка, старая дверная ручка…
В переднюю донеслось потрескивание сырых дров в железной печке, которая теперь стояла посреди столовой, и приглушенные голоса. Дети о чем-то спорили.
— Дай я сделаю сам! — сердито сказал Радбор, и Милада счастливо засмеялась, снимая ботики.
Как хорошо она знала в сыне это самолюбивое: «Я сам!» Радбор терпеть не мог, когда ему помогали. Он все хотел делать сам. «Так же, как и его отец», — подумала Милада и прислушалась, вернулся ли Иржи. Нет, его еще не было. Как похудел Иржи, каким усталым и больным выглядит он после тяжелой работы…
Запинаясь, с отдышкой пробили старые часы, со стола упала книга. Милада все еще стояла в передней, держа в руке снятый ботик, и размышляла.
Дети, растущие дети…
Каждый день мать открывала в них что-то новое. В детстве она боялась темноты, боялась грозы. Но Радбор ничего не боится. Вчера вечером, когда ее вызвали к заболевшему ребенку, Радбор пошел ее провожать. «Я сам!» — сказал он отцу, когда Иржи надевал пальто в передней. Он стоял перед матерью, десятилетний мужчина в курточке с поднятым воротником, и ждал, пока она укладывала докторский чемоданчик.
Господи боже мой, еще недавно она вела его за руку от шкафа до кроватки, и это был такой долгий и трудный путь! И вот сейчас он сам ведет мать по скользкой тропе через тревожно гудящий сад. В темноте она плохо видит; он знает это и учит ее, как старший:
— Поднимай выше ноги, когда ступаешь! Тогда ты не зацепишься за корни…
Вчера она увидела в окно, как он натянул между двумя деревьями канат и стал взбираться, изображая канатоходца. Выскочив, она успела подхватить сына, когда он валился с каната головой вниз, прямо на острый камень. Не удержавшись, она в сердцах больно шлепнула его, а он только закряхтел и сказал незлобиво:
— Из-за такой чепухи?
Драгомилка ведет дневник и держит его под замком. Недавно она оставила тетрадку на столе, и Милада, не утерпев, заглянула туда.
На первой странице было написано красным карандашом: «Строго секретно».
Но вместо детских тайн и признаний, которые мать ожидала увидеть, ей открылись вырезанные из старых журналов картинки, которые девочка наклеивала на страницы дневника. С изумлением мать узнавала колонны Парфенона, здание Лувра, старые замки Чехии, Национальный театр в Праге, памятники чешским великим поэтам… В эту же тетрадь Драгомилка переписала стихи Гейне, отрывок из поэмы Станислава Неймана, сонет Шекспира, стихи Святоплука Чеха…
Как маленький воин, Драгомилка оберегала от фашистов сокровища, созданные искусством народа. И мать закрыла тетрадку с надписью «Строго секретно» и робко положила ее на место.
Нет, отчий дом все-таки был крепостью, если он мог сохранить за своими толстыми стенами столько надежды и доброты, такую веру в победу.
Не одну весну они прожили здесь.
И вот опять пришел апрель с его ветреными днями, свежими, красноносыми рассветами, с запахом прели и холодной воды в саду. Весна несла долгожданное избавление и свободу.
Советские войска продвигались все дальше на запад. Люди, приходящие к Иржи, рассказывали о том, как чехословацкие патриоты помогают Советской Армии громить врага. Советская Армия вступила в Берлин. Соседи шепотом рассказывали подробности самоубийства Гитлера; каждый передавал их по-своему. Прошел слух, что Советская Армия вступила в Брно; кто-то утверждал, что советских парашютистов видели в Таборе; говорили, что в Праге идут уличные бои… Бернартов был полон слухов, соседи бегали друг к другу, сообщая все новые вести. Иржи рвался в Прагу, но Милада умоляла его не ездить. Разве можно оставить ее одну с детьми в такие дни?
Приехал на велосипеде сын нотариуса и сказал, что сам, своими ушами слыхал грохот советских танков. Милада слушала его, боясь поверить счастливой вести. Неужели час настал и Советская Армия освободила ее землю от врага? Неужели пришел конец мучительному чувству боли за поруганную и обесчещенную захватчиками родину, конец долгой и тяжкой борьбе и настал тот долгожданный час, когда больше не будет литься людская кровь, и пуля врага не ворвется в человеческий дом, и возвратится мирная жизнь, какой жили люди до войны?
— Мы все-таки дожили до этого часа, Иржи, — говорила она, глядя на мужа полными слез глазами. — Ты, дети и я. Мы вместе прошли через все. Ты, дети и я…
Она вытащила из сундука народные чешские костюмы. Когда-то бабушка сшила их для нее и брата. Сейчас они были как раз впору Драгомиле и Радбору. Милада одела детей и залюбовалась: до чего шли обоим эти костюмы, как легко и весело было ее детям в народной одежде, словно родина приласкала их своей материнской рукой.
— Повесим флаги у ворот! — торопила Милада мужа. — Теперь мы можем ничего не бояться. Повесим советский флаг и наш и будем стоять на улице, чтобы встретить советских солдат. Я хочу первая увидеть их, увидеть их лица, глаза… Счастливы матери, которые родили таких сыновей.
Щеки ее горели, она целовала то детей, то мужа, бежала к дому, потом снова возвращалась к воротам, боясь упустить минуту встречи… Иржи взял из ее рук флаги и укрепил по обе стороны калитки.
У соседних ворот тоже толпились люди, всюду были видны цветы, венки, алые ленты. Весь Бернартов высыпал на улицу. Сквозь говор и шум послышался далекий ритмичный стук. Миладе почудился в нем маршевый ритм солдатских сапог, шагающих по дороге.
Обняв детей, она стояла у калитки. Стук приближался, сейчас его уже различала не одна Милада. Говор на улице прекратился, люди прислушивались и смотрели в ту сторону, откуда должны были показаться советские войска. Из-за угла вдруг выбежал старый Ян Кодад, лицо его было красным и таким напряженным, словно он держал во рту воду. Он бежал посреди мостовой, быстро перебирая худыми стариковскими ногами, согнувшись, смешно приседая на ходу. «Зачем он бежит? — огорченно подумала Милада. — У него такое высокое кровяное давление! Ему вредно так быстро бежать…»
Кодад что-то прокричал на ходу, размахивая рукой, но она не расслышала. Из-за угла показались первые ряды солдат.
— Идут! — сказала Милада беззвучно. Подавшись вперед, прижимая к себе детей, она вглядывалась в лица приближающихся солдат.
«Почему у них такие нашивки? — подумала она смутно. — И этот цвет формы…»
В эту минуту она поняла, что перед нею немецкие солдаты.
Они шли тяжелым шагом, сапоги их стучали по мостовой. Очевидно, это были последние немецкие части, отступающие из Чехословакии. Прижав к себе детей, Милада стояла, не отводя глаз от приближающихся солдат, от их курток тусклого, ненавистного цвета, от пыльных тяжелых сапог. Улица постепенно пустела, только и было слышно, как торопливо щелкают засовы да захлопываются окна. Лишь Милада, оцепенев, по-прежнему стояла у ворот рядом с мужем и двумя детьми, одетыми в белые, вышитые народные костюмы. Стояла и не могла двинуться с места, как бывает в страшном сне. И два флага над ее головой тихонько шелестели, наполняясь ветром.
— Бегите в сад! — вдруг крикнул Иржи, опомнившись. — Бегите, Милада…
Но она только медленно попятилась, крепко прижав детей и по-прежнему глядя на мерно шагающий вдоль улицы серый, как пыль, отряд.
Вот она уже переступила порог калитки, ее обдало влагой и ароматом весеннего сада, а сквозь проем в воротах все виделись те же тяжелые короткие сапоги, мертвый блеск автоматов, покачивающихся в такт солдатскому шагу…
И вдруг она услыхала лающие звуки команды, и в калитке, резко и четко обозначившись на фоне ярко-голубого неба, встали два солдата.
— Беги, Милада! — закричал Иржи.
И она побежала, держа за руки детей, побежала в глубину сада, под защиту старого тиса, под защиту цветущих кустарников, деревьев, умытой дождем травы, птиц, распевающих на ветвях, под защиту всего, в чем были мир, счастье, жизнь.
Она бежала быстро, не выпуская детских рук, дивясь наполнившей тело легкости, и не успела понять, почему небо вдруг раскололось, стало медленно оползать и вдруг оказалось у самых ее ног, горячее, сухое, багровое. И она уже не бежала, а плыла, прижавшись лицом к траве, смоченной ее кровью, а навстречу ей из дальнего, из самого последнего края двигалась глухая смертная тишина.
РАССКАЗ ОЛЬГИ, ЗАПИСАННЫЙ С ЕЕ СЛОВ
Медицинская сестра Ольга Лисичанская сидела на скамейке набережной и смотрела на Влтаву. В сумерках чешуя волны блестела сонно и прохладно. В доме напротив зажигались окна, друг за дружкой, точно свечи на елке. В Праге Ольга была одна, совсем одна. Нет одиночества большего, чем одиночество в чужом городе.