С той поры, как Ольга надела военную форму, у нее не было дома. Дом был там, где находился госпиталь. Ольга так втянулась в военную жизнь, что порою ей казалось: она всегда была вот такой, как сейчас, в маленькой пилотке на самом ухе, в гимнастерке, подпоясанной матросским ремнем с якорем на бляхе (этот ремень ей подарил раненый сапер), с жесткими, обожженными йодом руками, с обветренным лицом. Только на ее ногах одно время были кирзовые сапоги, а сейчас туфли без каблуков и чулки в резинку. Вот и вся разница. А та застенчивая сестра с перманентом, в белоснежной шапочке и босоножках, что работала до войны в поликлинике обкома на тихой, обсаженной липами улице, была вовсе не она, Ольга, а кто-то другой. Да и есть ли еще эта тихая улица? Наверное, и следа от поликлиники не осталось…
Нет, в первые месяцы войны у нее все-таки еще был дом. Пока в родном городе оставался Сережка, дом был там, на Жуковского, 25. Потом Сережку эвакуировали, а город заняли немцы. Потом Сережка кончил школу в Чернолучье, заволжском селе, и ушел в армию. Потом его отправили на фронт. С той поры у нее есть один дом: госпиталь. А раньше дом был там, где они жили вместе: Сережа и она.
Отец рано оставил семью, мать умерла, когда Сережке было шесть лет. Ольге в ту пору уже исполнилось двадцать. Она вырастила Сережку одна. Она сама первый раз привела брата в школу. Лобастый, с коротко остриженной круглой головой, в негнущихся новых башмаках и торчащей пузырем рубашке с блестящими пуговицами, он стоял, выпятив грудь, чтобы показать, какой он большой и здоровый. На самом деле он был очень маленький, меньше всех в классе. Но если спросить ее, Ольгу, в школьном дворе не было парня лучше, чем Серега. Все на нем было новое, добротное, купленное ею, Ольгой, и сам Сережка, отмытый до блеска, сиял, точно хорошо протертый стакан.
Когда брат прислал ей первую фотографию из армии, она долго разглядывала ее. Ночью, проснувшись, она вынимала фотографию из-под подушки и снова смотрела. Два солдата стояли рядом, старательно уставившись в объектив. На них были одинаковые, аккуратно стянутые ремнем шинели и ушанки со звездочками. Сережка стоял, нахмурив лоб, задрав для солидности подбородок, но она видела в этом круглощеком солдатском лице то детское и нежное, что знала в нем только она, старшая сестра. И Ольга не в силах была представить, что и он, Сережка, маленький брат, может быть одним из тех окровавленных, забинтованных, стонущих людей, которых привозят к ним в госпиталь, и она видит их потом на операционном столе, полумертвых от боли, покорных и беспомощных, точно дети.
Сережка был ее семьей, почти ее сыном. Ольга знала, что она некрасива, и говорила об этом чаще, чем следовало, боясь, что об этом скажет кто-нибудь другой.
Но однажды тяжело раненный офицер, немолодой капитан запаса, очнувшись после операции, посмотрел на нее и сказал, еле шевеля губами от слабости:
— Какая вы красивая, сестра…
Она понимала, что красива не она, а чувство возвращенной жизни, которое испытывает человек, еще недавно думавший, что умирает. Она видела слишком много раненых и умирающих, чтобы не понять этого. И все-таки краска ударила ей в лицо, и она отвернулась и стала разговаривать с санитаркой.
Но на следующий день, когда Ольга, испытывая неодолимое чувство страха и ожидания, остановилась возле того же раненого, глядя на его небритую, обескровленную щеку, он чуть повернул к ней голову и снова сказал тихо:
— Какое у вас хорошее лицо, сестра! Вы красивая…
И Ольга стала красивой.
Это заметили все — врачи, сестры, раненые. Она стала красивой и держалась уже иначе, так, как держат себя красивые девушки. Она была красивой все время, пока капитан находился в госпитале. Он больше никогда не говорил ей, что она красива, а только поворачивал к ней лицо, когда Ольга входила в палату. Если несколько лет подряд видишь смерть и кровь, видишь, как люди умирают и как они выздоравливают, помогаешь им есть и мочиться, пишешь им письма домой, привыкаешь к стонам, к ночному бреду, к тому, что при тебе могут выругаться по-солдатски крепким словом или, не стыдясь тебя, заплакать от боли, — если все это видишь изо дня в день, как видела Ольга, то начинаешь думать, что знаешь и жизнь и войну.
И все-таки оказалось, что Ольга ничего не знала.
Она не знала, что можно любить и понимать, что ты любима, хотя тебе не сказали об этом, — наоборот, капитан рассказывал ей только о своей семье и двух дочках-близнецах, учившихся в Казани, в седьмом классе. Она не знала, что можно испытать такое чувство счастья, какое она испытала, когда капитан однажды — только один раз! — поцеловал ей руку.
Но рана капитана стала заживать, и его отправили в тыл.
Ольга получила от него два письма. Потом письма перестали приходить. Больше она о нем ничего не знала.
И она снова стала такой, какой была раньше, угловатой, некрасивой женщиной с решительной походкой и большим добрым лицом.
И уже никто не говорил ей, что она красива. А те, что только поступили в госпиталь, даже и не знали, что это с нею было.
И снова, как раньше, у нее был только Сережка.
Он стал взрослым, он ушел на войну, так же как и она, Ольга. Она не надеялась, что брат окажется где-то поблизости: жизнь не баловала ее удачами. В глубине души у нее была смутная надежда, что Сережку пошлют хотя бы в ту же армию. Но его отправили на другой фронт.
Он писал сестре часто, короткие, успокаивающие письма. Так же коротко он сообщил о первой своей боевой награде — медали «За отвагу». Гордость переполняла Ольгу; во время вечернего обхода она, не удержавшись, сказала дежурному врачу:
— Вы знаете, мой брат получил медаль «За отвагу»!
— Поздравляю, — сказал врач вежливо и добавил, помолчав: — А насчет Сторожука я давеча был прав, сестра! У него начались явления желтухи. И анализ плохой. Переведите-ка его в третью палату…
И вдруг вести от Сережки перестали приходить.
В ту пору по всему фронту началось наступление, госпиталь перебросили в другой пункт, и Ольга утешала себя, что армейская почта не справляется с пересылкой. Но время шло, и Ольга по-прежнему не получала ответа на письма.
Тогда она написала командиру части, в которой был Сергей. Ответ не приходил долго. Наконец ей передали толстый конверт. Еще не вскрывая его, Ольга знала, что в конверте лежит горе.
Она увидела свое последнее письмо к брату. Его вернули нераспечатанным. В тот же конверт был вложен листок: командир части сообщал, что гвардии рядовой Сергей Лисичанский погиб в бою.
Ольга не поверила.
Она начала писать всем: его товарищам, в штаб, в дивизионный госпиталь, где у нее были друзья… Спустя некоторое время ей сообщили, что Сергей пропал без вести. И снова она не поверила: как это Сережа не подаст вести о себе?
Не веря, не сдаваясь, Ольга разыскивала брата. Закончилась война, а Ольга все продолжала его искать.
И наконец нашла.
Сергей лежал в больнице в маленьком чешском городке. Ольга добралась туда. Когда она вошла в палату, брат повернул к ней сухие, блестящие глаза. Он смотрел куда-то сквозь нее, будто она была стеклянной. Потом Ольга увидела, как эти незнакомые глаза чуть сузились, почерневшие губы дрогнули, углы их тронула слабая улыбка, и брат сказал еле слышно:
— Здоро́во…
Как он был худ, господи, как худ!
Он лежал на кровати, плоский и легкий, как срезанная травинка. У него была высокая температура, с ознобом, с тяжелой одышкой. Четыре месяца в состоянии сепсиса…
Ольга узнала всю историю брата. Того, что Сергей успел пережить за свою короткую жизнь, хватило бы на несколько человеческих судеб.
Тяжело раненного, его подобрали немцы. Он был в фашистском лагере, бежал, пробрался в горы. Там он разыскал партизан, был принят в партизанскую чехословацкую бригаду, дрался с фашистами. Потом его снова ранило, и товарищи оставили его вместе с другими тяжелоранеными в деревне у крестьян. После освобождения Чехословакии Советской Армией Сережа оказался в больнице в этом городке.
Рана была очень тяжелой, и вдобавок в груди остался осколок, внедрившийся в легочную ткань. Вокруг осколка образовался гнойник. Четыре месяца в состоянии сепсиса…
Сергей умирал, и Ольга понимала это. Его надо было немедленно оперировать. Но в маленькой больнице ни один хирург не решался делать операцию на легком, да еще при таком состоянии больного.
Оставив брата, Ольга поехала в Прагу. Она надеялась разыскать главного хирурга армии, которого хорошо знала. Но оказалось, что главный хирург вылетел в Москву, а госпиталь эвакуировался.
Везти Сережу в Москву? Но как? Он не выдержит дороги… Сережа умирал, и сестра понимала это. Странные и горестные видения обступали ее, она видела температурные листы у госпитальных коек, грозную кривую сепсиса, такие же, как у Сережи, блестящие, лихорадочные глаза и этот тяжелый озноб, одышку, почерневшие, обметанные губы… Сережа был уже не с ней, а с ними. Он был с ними, стоящими у последней черты. Он уходил от нее все дальше с каждым часом, с каждой минутой. Что могла она сделать? Война закончилась для всех, кроме нее. Для тех, чьи близкие умирали от ран, нанесенных на поле боя, война еще продолжалась.
И вот сейчас Ольга сидела на набережной, стиснув зубы, глядя на потемневшую воду. Прага шумела вокруг — в первых вечерних огнях, в беспокойных красках заката. Полногрудая белокурая женщина, перегнувшись через перила балкона, звала мальчика, играющего внизу. Пробежала, заискивающе повизгивая, маленькая белая собака. «Насхледано-о!» — певуче сказал девичий голос, и мимо Ольги быстро прошла высокая девушка в светлой курточке, обдав запахом роз и свежести.
Никогда в жизни Ольга не ощущала такой растерянности и бессилия. Ей казалось, что она отгорожена от всего мира невидимой стеной своей беды.
Неожиданно для себя она громко всхлипнула. Пожилая женщина, севшая рядом на скамейку, удивленно и сердито посмотрела на нее, и Ольга сделала вид, что закашлялась.
У женщины были равнодушные, тусклые глаза с большими зрачками. «Точно стеклянные…» — подумала Ольга. Положив на колени маленькие руки, женщина смотрела на воду Влтавы. Ветер тихонько трепал белый шарфик, повязанный вокруг ее шеи. Она была без шляпы; седые волосы были аккуратно зачесаны назад.