На широкой лестнице вспыхнул яркий свет, концерт закончился. Счастливцы спускались по ступеням, переговариваясь на ходу:
— Помилуйте, кто еще мог позволить себе сыграть на бис вальс Крейслера? И так сыграть!
— Замечательно прозвучало это место: та-ти-та-ту…
Как хорошо знала Милада эти восклицания после концерта! Сколько раз она, выйдя из концертного зала, бродила с подругами по ночной Праге; порой, остановившись под фонарем, они дирижировали невидимым оркестром и пели вместо скрипок и виолончелей, вместо валторн и фагота, за весь оркестр сразу…
— Когда я впервые слыхал знаменитого Яшу Хейфеца… — долетело до Милады, и она усмехнулась. Все похоже, все повторяется! Уйдя в свои мысли, она не заметила, как боковая дверь распахнулась и вышел знаменитый скрипач.
Он был в светлом плаще, без шляпы; волосы его блестели под фонарем. Тяжеловатое лицо с квадратным подбородком было утомленным, но в глазах еще не погас обжигающий свет. Он нес футляр, в котором, отдыхая, лежала на бархатном ложе скрипка.
Толпа тотчас же обступила его.
— Брависсимо! — кричали молодые итальянцы.
— Бис! — вопили французы.
Те, что не могли попасть на концерт и простояли весь вечер на улице у боковой двери, аплодировали громче всех.
И здесь случилось чудо.
Скрипач вынул из футляра скрипку, она прильнула к его плечу так легко, словно сама просила об этом. На секунду он задумался, держа в руке смычок.
Потом начал играть.
Он играл, стоя на площади под теплым ночным небом, и машины, застыв, останавливались на мостовой, а водитель ночного автобуса выключил мотор и тоже слушал, высунувшись из кабины и качая в такт головой.
Скрипач играл, и в домах распахивались настежь окна, открывались двери, и всюду появлялись люди. Они выбегали на балкон или высовывались из окна, не успев положить книгу, которую читали, или укачать ребенка, которого держали на руках. Вся площадь заполнилась очарованными путниками; их вызвала сюда скрипка и сейчас вела за собой по дорогам, осыпанным звездным светом.
И вместе с ними шла по этим волшебным дорогам и Милада.
Скрипач играл, и вся площадь молчала, внимая ему, и только ночной самолет с цветными огнями чуть слышно рокотал высоко в небе, величавый и одинокий, подобный блуждающей звезде.
…И снова наступил день, и снова Милада бродила по Праге. И каждый день удавался, приносил что-то новое и удивительное.
То видела она, как в парке чехи и русские, арабы и англичане, негры и американцы сажали сирень, липы, молодые дубки взамен всех деревьев и кустарников, всех трав и цветов, которые вытоптала и выжгла на земле война.
То слушала она у Карлова моста арагонскую хоту, то видела, как на холме Петржин белокурая словачка танцует с черным, как ночь, парнем из Ганы, то встречала в Градчанах молодого горбоносого индейца в головном уборе из перьев, шагающего по древним камням легкой и быстрой походкой следопыта.
Несколько раз она собиралась уехать домой, но что-то ее удерживало, словно и ее захлестнула певучая юная волна праздника.
Однажды в переулках Малой Страны Милада повстречала трех советских девушек. Она разговорилась с ними. Особенно пришлась ей по душе самая младшая — румяная, ясноглазая блондинка, учительница английского языка в одной из школ Сталинграда. Звали ее Наташей. Что-то нежное и доверчивое было в ее светлых глазах, в быстрой и дружелюбной усмешке, в движениях тонких загорелых рук. Когда Милада увидела Наташу впервые, та сидела на скамье, сняв туфли с покрасневших, натертых ног, и блаженно шевелила розовыми пальцами. Увидев незнакомую пожилую даму, девушка смущенно улыбнулась и быстро натянула туфли. Через пять минут они разговаривали, как старые знакомые, а через полчаса Милада, забинтовав натертую ногу Наташи бинтом, который она вытащила из своей большой сумки, уже вела всех трех девушек по узкой улочке вверх, чтобы показать им Малую Страну.
Они расстались, договорившись встретиться наутро в старом замке близ Праги.
И вот сейчас Милада стояла на лестнице замка возле рыцаря в кольчуге и латах и ожидала своих молодых подруг.
Мимо бежали хорошенькие кудрявые польки, веселые, шумные, бурно жестикулирующие на ходу итальянки, молчаливые светлоглазые норвежцы в красных колпачках, застенчиво улыбающиеся вьетнамцы… Одни замечали седую женщину в темном костюме и арабских сандалиях на маленьких ногах, стоящую на лестнице возле средневекового рыцаря, другие вовсе не видели ее. Она была каплей в этом звонком потоке, камешком в веселой и шумной лавине.
Наконец она увидела трех советских подруг.
Рядом с ними шагал долговязый рыжий парень в светлом пиджаке, с длинной шеей и длинными, как грабли, руками. Чуть впереди, оборачивая к нему на ходу сияющее лицо, бежала стройная, как веточка, девушка с белокурыми волосами, стянутыми сзади в пучок. Милада с изумлением узнала в ней Иржинку, дочь хирурга из госпиталя в Таборе, давнего ее друга.
— Здоро́во, старина! — сказал рыжий парень по-английски и хлопнул рыцаря по металлическому животу.
Иржинка счастливо засмеялась.
«Американец, — подумала Милада. — И, очевидно, с Юга. Вот уж неистребимый акцент!»
Она хотела окликнуть Иржинку, но та прошла мимо нее, не замечая, продолжая сиять улыбкой, и Милада безошибочным женским чутьем поняла, что Иржинка не видит сейчас никого на свете, кроме этого рыжего парня в пиджаке с явно короткими для него рукавами.
Маленькая Наташа бросилась к Миладе.
— Как я рада! — кричала она, держа руку Милады в своих горячих, сухих ладошках. — Вы пришли! Вы пойдете теперь вместе с нами, конечно? У нас очень хороший гид, он покажет нам весь замок…
— Послушайте… — сказала Милада. — Давайте уж лучше я сама поведу вас вместо гида. Я знаю здесь каждый угол.
И она повела их по бесконечным залам старого шварценберговского замка.
Они прошли через величавую, как костел, столовую, где блистал драгоценным сервизом стол, накрытый на семьдесят две персоны для последнего обеда Шварценбергов, на который так и не довелось прийти гостям.
Одна за другой открывались перед ними мозаичные двери, и Милада показывала своим спутникам деревянную резьбу, сделанную руками чешских искусников, итальянские витражи, мейсенский фарфор, английский фаянс, коринфский мрамор, полотна старых мастеров, люстры, похожие на цветы, — все те сокровища, которые из поколения в поколение собирали владельцы замка и которые сейчас принадлежали народу ее родины.
Постепенно к их маленькой группе присоединялись юноши и девушки из других делегаций. Откуда-то взялись французы, шведы, белозубые аргентинцы, бесшумно двигающиеся индианки в сари… Теперь Милада объясняла по-русски и по-чешски, по-английски и по-итальянски, переводила с итальянского французам, а когда к ним застенчиво приблизилась худенькая черноволосая девушка из Ирака с глубокой вмятиной от пендинской язвы на щеке, Милада, к изумлению своих спутников, заговорила с ней по-арабски.
В одном из залов к ним навстречу вышел высокий старик в черном костюме и белоснежной рубашке, с гвардейской выправкой: последний управляющий замком Шварценбергов. Сейчас он был хранителем музея.
Высоко держа голову на жилистой шее, старик повел их дальше. Он шагал, как журавль, с трудом переставляя подагрические ноги, а в сверкающем паркете, точно в озере, плыло его отражение.
— Эти сокровища, — сказал старик и, театрально взмахнув узловатой рукой, показал на развешанные по стенам гобелены. — Эти сокровища искусства оценены в двенадцать миллионов золотых крон!
— Риали? — переспросил с уважением рыжий американец. — В самом деле?
— Да, в точности двенадцать миллионов! — торжествующе повторил хранитель и тряхнул седой гривой, как лев.
Милада давно заметила, что советские ее приятельницы с восхищением осматривают музей, но то, что замок Шварценбергов принадлежит сейчас народу, воспринимают очень привычно, как нечто знакомое с детства. Только рыжий американский парень нет-нет да и спрашивал, сколько может стоит скульптура, бронза, картины старых мастеров, и с каждой минутой лицо его становилось все серьезней и задумчивей.
«Кто он? — подумала Милада, глядя на его длинную петушиную шею, добродушную улыбку, светлые, с рыжими искорками глаза. — Чем занимается, как живет?»
Она подумала об этом мельком и тут же забыла.
Все ее существо было поглощено той радостью, какую ей всегда давало прикосновение к красоте. Впервые после того, что произошло в ее жизни, она ощущала эту радость.
Без устали шагала она по нескончаемым комнатам замка, легко переступая своими маленькими ногами в арабских сандалиях. Из замка она повела своих новых друзей в картинную галерею, расположенную в парке, в одной из пристроек. Седые волосы Милады растрепались, глаза блестели, она обмахивала веером раскрасневшиеся щеки.
Ей казалось, что она помолодела. Когда рядом с тобой молодость, можно ощущать это по-разному. Иногда чувствуешь себя древней, как пирамиды. Иногда кажется, что чужая молодость делает и тебя молодой, смывая с души, точно родниковая вода, накипь прожитых лет.
Миладе нравилось, как ощущают искусство ее спутницы. Оказалось, что две из них живут в Ленинграде, они хорошо знали Эрмитаж. Наташа ни разу никуда не выезжала из Сталинграда, ее опыт познания был очень мал. Картины она воспринимала как стихи, как музыку. Она подходила к полотну нерешительно, бочком, наклонив, точно птица, набок светлую головку, долго смотрела на него и потом рассказывала, что увиделось ей, и это всегда поражало свежестью и неожиданностью.
Рыжий американец, засунув руки в карманы, тоже останавливался перед картинами, внимательно разглядывал их и отходил, ничего не говоря. Милада готова была держать пари, что он любит искусство. И вместе с тем она не могла угадать, о чем он думал, смотря на картины, что нравилось ему, а что оставляло спокойным.
— Слушайте, Джекки! — сказала Наташа. — Вам нравится эта скульптура? Только, пожалуйста, не спрашивайте, сколько она стоит… — Наташа улыбнулась ему.