— Джекки… Вы опять сегодня выпили?
— Самую чепуху. Капельку сливовицы. Меня угостил Климаш, пражский студент. Он тоже ужасный миляга. Посмотрите, что он мне подарил… — Джекки запустил руку за пазуху и вытащил маленькую черепаху. — Это Сибилла! — сказал он победоносно. — Поздоровайся с тетей, Сибилла! Видите, она вытянула лапу? Свою первую черепаху я назвал Сьюзи. В честь своей бабушки. Но та черепаха, пожалуй, была похуже.
— Господи, вы все еще мальчик… — сказала Милада.
— Ну-ну… Вы совсем как моя мама. Когда я приезжаю домой, она кричит мне в окно: «Джекки, осторожно, во дворе направо есть ямка, не упади…» А ведь я был на войне. Война, знаете, не пикник и не скачки. Меня здорово тряхнуло на войне. И моей маме это тоже не легко далось. Я ведь у нее один: отец давно умер. У вас, наверное, нет детей, миссис Трантинова, и вы не знаете, что такое быть матерью солдата.
— Да, — сказала Милада. — У меня нет детей.
— Ну, вот видите, я это сразу понял. Но вы очень славная. Вы бы здорово понравились моей маме. Она тоже очень славная. Я обязательно хотел привезти ей из Праги подарок. И как-то так получилось, что ничего не успел купить. Ужасно жалко, знаете.
— Ничего… — Милада протянула ему сверток. — Тут подарок для вас и вашей мамы.
— О, мой бог! — Джекки развернул сверток. — Вы, наверное, сами это вязали? Ужасно мило с вашей стороны. Спасибо, но мне просто совестно…
— Джекки… Не слишком ли много вы пьете, голубчик?
— Ох! — Джекки сел на подножку вагона. — Если бы вы знали, до чего мне плохо. Поэтому я и напился. Встретить лучшую девушку на земле… И знать, что скоро расстанешься с нею. По всей вероятности, навсегда. Вы понимаете, что это значит? — Он яростно потер лоб. — Но, конечно, вы правы: я стал чересчур закладывать. Я научился пить на войне. Без этого, знаете, там нельзя. Без этого там было очень трудно. Но и сейчас не слишком легко.
Черепаха, которую он держал в руке, осторожно пошевелила лапками, и Джекки задумчиво погладил ее.
— Понимаете, она не пришла, — продолжал Джекки, глядя на черепаху. — Она так и сказала мне: я не приду на вокзал. Она гордая, Иржина. Маленькая и такая гордая. Если бы я мог ей сказать: «Поедем со мной!» Господи, ведь бывает у людей такое счастье, — встретят девушку, полюбят ее и говорят: «Поедем со мной, будем всю жизнь вместе…» А что я могу сказать? Что у меня есть?
И вдруг Джекки вскочил на ноги, уронив черепаху.
— Послушайте! — завопил он. — Может быть, мне это только кажется?
По перрону торопливо шли три русские подруги и Иржинка. Держа в руках розы, Иржинка, красная, запыхавшаяся, бежала, вглядываясь в окна вагонов.
Джекки ринулся к ней.
Они неслись друг к другу мимо вагонов, мимо прохожих, мимо чужих встреч и чужого расставания, не видя и не замечая никого на своем пути.
А времени-то осталось чуть-чуть! Всего несколько минут…
И вот уже отплывают от перрона вагоны, из окон несется песня, вьются по ветру платки, и неизвестно откуда взявшийся краснолицый, бравый старик шагает вслед за вагонами и, раздув щеки, дует в большую медную трубу…
Прощай, Джекки, прощай!
Поезд исчез, только светлое небо вдали да маленькое, тающее, темное пятно… Краснолицый старик все дует в свою трубу, важно расправив плечи. На перроне бумажки, лепестки от букетов, пыль. Медленно расходятся провожающие. И Милада тоже идет по перрону назад.
Вместе с нею идут Иржинка, три русские подруги и бородатый индиец в белом тюрбане — учитель из Дели. Иржинка плачет, всхлипывая, сморкаясь; красное, распухшее, несчастное лицо ее обезображено слезами. Прохожие оборачиваются, смотрят на нее: кто с любопытством, кто с сочувствием…
А Наташа, обняв Иржинку за плечи, говорит, хмурясь:
— Ну что? Ну, зачем они оборачиваются? Плачет. Дело понятное. Бывает, что и поплакать человеку надо.
Бородатый учитель в тюрбане держит плачущую Иржинку с другой стороны под руку и молчит.
И лицо его очень печально.
Автобус привез Миладу в Бернартов к вечеру. Она торопливо шла от вокзала к дому, словно ее кто-то ждал там.
И опять все, кого она любила, были рядом. Они откликались ветром, голосами птиц, шумом ветвей.
Дом был по-прежнему населен ими, и среди них был и Сережа — сын русской матери, чужой сын. И он тоже откликался шорохом кустарника, посаженного им в саду, рокотом мотора, исправленного его руками, дыханием его молодости, его тепла. Он тоже не покинул этого дома. Ибо покидают человека только те, кого он забыл.
Вот почему старый, пустой, тихий дом казался Миладе самым обитаемым на свете.
В передней на столе лежали письма и газеты, аккуратно сложенные женой кузнеца, пани Грубцовой.
«Простокваша в буфете, — было написано крупными буквами на куске бумаги. — На полке яблочный пирог, который принесла пани докторке мать маленького Вацлавика. Спокойной ночи».
Среди писем Милада сразу различила конверт с советской маркой. «Сережа! — подумала она с нежностью. — Молодчага, как часто он пишет…»
«Дорогая мама Милада Яновна! — так начиналось письмо. — У нас стоят прекрасные дни. В садах спеют фрукты, урожай в этом году будет богатый. Даже те яблоки, что мы посадили на пустыре, где были разбомбленные дома, дадут первый урожай. Вчера получил из Свердловска письмо от Ольги…»
«Так, так…» — приговаривала Милада, читая письмо. Она разбирала строчки, написанные круглым, отчетливым почерком, и кивала головой, соглашаясь: «Так, так…»
И вдруг остановилась.
Не веря глазам, она перечитала:
«Последние дни я неважно себя чувствовал. Я пошел в поликлинику. Там сказали, что у меня начался активный процесс в легком. Врач говорит, что это последствие ранения. Пришлось лечь в больницу. Вчера у меня неожиданно пошла горлом кровь. Это продолжалось всю ночь. Ольге я, конечно, ничего об этом не напишу. Пишу только Вам, потому что дал слово ничего от Вас не скрывать. Кровохарканье прекратилось, но я почему-то ужасно ослабел. Препаршивая история, в общем. Врач сказал мне, что процесс развивается очень бурно. Черт знает, что такое! Говорят, что существует лекарство, которое сразу пресекает развитие процесса, но здесь его нет, а где есть — не знаю.
Самочувствие у меня бодрое, только слабость и каждый вечер повышается температура. Ольга ничего об этом не знает. Сообщать ей я не буду. Госпиталь ее по-прежнему в Свердловске, уехать ей оттуда сейчас очень трудно, а она, конечно, захочет ухаживать за мной. Это совершенно ни к чему. Ко мне ходят ребята из техникума каждый день. Больница здесь хорошая. Вы, мама Милада, тоже, пожалуйста, обо мне не волнуйтесь…»
— Куда это она бежит? — сказала пани Грубцова своему мужу, кузнецу, глядя в окно. — Без пальто, а вечер такой свежий… Господи, она садится в автобус! Только что приехала и опять уезжает! А как же яблочный пирог?
В Бернартов Милада вернулась только через неделю.
«Надо запастись терпением, — уговаривала она себя каждый день. — Пока мое письмо дойдет до Нью-Йорка… Пока Джекки ответит… Надо спокойно ждать. Больше я, ничего сделать не могу. Нигде, ни в одной клинике, ни в одной больнице, у нас нет этого антибиотика. Есть только в Америке, я сама об этом читала в последнем журнале. Значит, больше я ничего сделать не могу. Только ждать, терпеливо и спокойно ждать. Но откуда взять в себе силы?»
Каждый день, не дожидаясь прихода почтальона, Милада сама отправлялась на почту. Старый почтмейстер, нацепив на толстый нос очки, быстро, как банкомет, сортировал письма.
— Это вам из Праги, пани докторка! — говорил он. — И газета. И медицинский журнал. Что еще? Больше ничего нет! Пишут, пани докторка, пишут…
И Милада возвращалась по длинной, залитой густым зноем улице домой.
Но однажды Милада решила не ходить на почту, выдержать характер хоть один день.
Надев брюки и старую майку, она рвала в саду траву для козы, когда за спиною щелкнула калитка. Милада обернулась.
Позади стояла почтальонша.
«Дорогая миссис Трантинова! — читала Милада, и листок бумаги прыгал в ее руках. — Сейчас я расскажу Вам, как все это произошло.
Утром, как всегда, я пришел в театр и застал обычную картину. Наша кассирша миссис Хоукинс уже сидела на своем стуле и отвечала кому-то по телефону: «Послушайте, откуда я знаю, понравится ли эта пьеса вашей жене? Ведь я с нею незнакома, эта ваша жена, а не моя подруга! Лично мне пьеса очень нравится. Счастливый ли в ней конец? Ну, знаете, мы не даем таких справок по телефону! Приходите сами и увидите! Нет, нет, у меня нет времени, чтобы рассказывать вам содержание…» Миссис Хоукинс положила трубку и высунулась в окошечко кассы. «Самые дешевые билеты? — переспросила она. — Пожалуйста! Но я хотела бы видеть хоть одного человека, который попросил бы самый дорогой билет…»
Я прошел мимо, но миссис Хоукинс меня окликнула. «Марку от этого конверта отдашь мне! — сказала она строго. — Когда у тебя будут собственные внуки, ты поймешь, что это такое…»
И она протянула мне Ваше письмо.
Я прочел его. Потом тут же прочел снова. Репетиция еще не началась, и я побежал за угол, в аптеку. Там лекарства не оказалось, но мне сказали, сколько оно стоит. Когда я вернулся в театр, наш Старик уже был там. Он стоял в темном зрительном зале, поставив ногу на табуретку, и задумчиво смотрел, как наш актер Патрик борется с бакенбардами, которые у него отклеиваются (у нас в театре нет гримера, и мы гримируемся сами). Старик был в замшевой куртке с поднятым воротником, волосы его торчали, и он показался мне похожим на сонного тигра, готового зарычать.
Я сразу понял, что он не в духе. И каково мне было репетировать, если я все время думал о Вашем письме? «Послушай, Джекки, сынок, — сказал мне Старик кротко. — Если ты не проснешься сию же минуту, я выброшу тебя в окно!» А я стоял как столб и соображал, когда удобней рассказать всей труппе о Вашем письме.
Я понимал, что все зависит сейчас от них. От нашего Старика, от ворчливой миссис Хоукинс, от рассеянного пьянчужки Джима, от хорошенькой Энн, которая обожает джемперы из орлона, от скупердяя Патрика, от неистового картежника Гарри, от начитанной Алисой, от талантливого и скромного, как девица, Дэви, от одноногого Майкла — словом, от всех этих людей, которых я отлично знал.