Божья коровка расправила крылышки.
– Это неправда. – Девочка говорила медленно, будто начала читать стих и забыла, как там дальше. – Это всего лишь выдуманная песенка.
Божья коровка все равно улетела. Стоял жаркий сентябрь. Девочка сидела, болтая ногами, на деревянной скамейке, которая стояла на небольшом пустыре, поросшем травой, и была обращена к Падуе. Она видела, как черные блестящие машины припарковались у дома. У одной из них были большие окна по бокам, так что она смогла разглядеть внутри машины ящик для мертвых людей, из крышки которого росли цветы. Грустная дама и пожилой мужчина – но не тот, который жил в этом доме, – вышли на улицу. Девочка не знала этого пожилого мужчину, а даму видела много-много раз, но до того, как она стала грустной. Мужчина в шляпе-цилиндре посадил их во вторую машину. Затем он подошел к передней части машины с ящиком и сразу отошел. У него была какая-то палочка, но не костыль. Шел он медленно, так что, наверное, с ногой у него было что-то не в порядке. Девочка стала размышлять, кто был в ящике. Думала она медленно. Другое дело – чувствовать, вот это у нее хорошо получалось. Она могла в одно мгновение почувствовать радость, или грусть, или злость, или волнение. Чувствовала она и другие вещи, которые было сложнее объяснить. Но всякие размышления занимали больше времени. Мысли нужно было располагать в голове в правильном порядке и рассматривать их следовало должным образом, чтобы мозг мог думать. В конце концов она решила, что в ящике, должно быть, лежал мужчина, который жил в этом доме, и ей стало грустно. Он всегда к ней хорошо относился. Чего нельзя сказать о других. Много времени спустя (у девочки были отличные наручные часы, но она еще не очень ладила со временем) грустная дама вернулась одна. Девочка почесала тыльную сторону кисти, которую щекотали ножки божьей коровки. Теперь, поскольку мужчина умер, даме понадобится новый друг.
Лора закрыла за собой входную дверь и сняла черные туфли-лодочки. Холодная плитка пола в вестибюле поцеловала ее ноющие ступни, и тишина дома окутала ее. Неслышным шагом она отправилась в кухню и налила в бокал вина, которое достала из холодильника. Ее холодильника. В ее кухне. В ее доме. Она до сих пор не могла в это поверить. На следующий день после смерти Энтони она позвонила его адвокату в надежде, что он знает кого-то, с кем можно связаться. Его голос звучал так, будто он ожидал ее звонка. Он сказал, что Энтони дал ему указание сообщить Лоре о том, что она его единственная наследница, сразу же после его кончины. Все, что принадлежало ему, стало ее. Имелось завещание и письмо для нее, но все детали станут известны лишь после похорон. Больше всего Энтони хотел, чтобы Лора не переживала. Падуя останется ее домом. Такая доброта сделала его смерть еще более невыносимой. Она не могла продолжать говорить по телефону: ее душили слезы. Теперь она не только горевала, но и была утешена, после чего стала испытывать чувство вины: как могла она утешиться в такой момент?
Она взяла бокал с вином и направилась в кабинет. Села за стол. В окружении сокровищ Энтони она испытала странное облегчение. Теперь Лора стала их стражем, а они давали ей ощущение, что у нее появилась цель, хоть она и не понимала, какая именно. Возможно, ответы отыщутся в письме Энтони, и тогда она сможет найти способ заслужить его необычайную щедрость по отношению к ней.
Похороны стали для нее открытием. Лора ожидала, что придет всего несколько человек, включая ее саму и адвоката Энтони, но церковь была почти заполнена. Пришли и люди из издательского мира, которые знали Энтони как писателя, и люди, знавшие его только как человека, который всегда желал им доброго утра. Казалось, он в жизни каждого, с кем встречался, оставлял неизгладимый след. Кроме того, пришли, конечно же, эти навязчивые типы – стойкие члены местного объединения жителей, WI, а также члены любительского театра и главные проповедники высоких моральных устоев, возглавляемые Марджери Уадсколлоп и ее верной помощницей Винни Крипп. Их «искренние соболезнования», выраженные с преувеличенным энтузиазмом, когда Лора покидала церковь, сопровождались печальными, хорошо отрепетированными улыбками и нежеланными объятиями, после которых Лора пахла мокрой собакой и лаком для волос.
Большая синяя пуговица, которую Лора достала из ящика во время первого посещения кабинета, все еще лежала на столе, на ярлычке.
Большая синяя пуговица – с женского пальто? Найдена на тротуаре Грейдаун-стрит одиннадцатого ноября…
На Маргарет были новые, весьма соблазнительные трусики. «Ярко-красный шелк с роскошным кремовым кружевом», – так их описала продавщица, явно любопытствуя, зачем Маргарет их покупает. Их нельзя было назвать даже дальними родственниками практичного белья фирмы «Marks & Spencer», которое она обычно носила. Внизу ее ожидал муж. Уже двадцать шесть лет они были женаты, и он все эти годы изо всех сил старался показать Маргарет, как сильно он ее любит. Он любил ее кулаками и ногами. Любовь его была цвета синяков. Со звуком ломающихся костей. Со вкусом крови. Конечно, об этом никто не знал. Никто не знал в банке, где он работал заместителем управляющего; никто не знал в гольф-клубе, где он заведовал финансовым отделом; и, несомненно, никто не знал в церкви, где он переродился в баптиста-сумасшедшего в первый год их брака. Избивать ее до полусмерти было волей Божьей, судя по всему. Но об этом знали только он, Господь и Маргарет. Его порядочность напоминала аккуратно выглаженный костюм – форму, которую он надевал, чтобы одурачить весь мир. Но дома – надевая «гражданскую» одежду – он превращался в монстра.
Детей они так и не завели. Наверное, оно и к лучшему. Вдруг бы он их тоже полюбил. Так почему же она не ушла? Во-первых, из-за любви. Она по-настоящему его любила. И, возможно, страх, слабость, опустошение? Все из вышеперечисленного. Тело и дух, раздавленные Богом и Гордоном.
– Ну и где, сучка, мой ужин?! – заревел голос из гостиной.
Она представила его: красное мясистое лицо, жировые складки нависают над брючным ремнем; он смотрит регби по телевизору и пьет чай. Чай, который сделала Маргарет, – с молоком и двумя ложками сахара. И с шестью таблетками трамадола. Недостаточно, чтобы его убить. Не совсем. Видит бог, она уже натерпелась. В прошлый раз, когда она «поскользнулась» и сломала запястье, добряк доктор из приемного отделения «скорой помощи» дал ей целую упаковку трамадола. Не то чтобы она не понимала, что делает. Непреднамеренное убийство по причине невменяемости казалось ей справедливой сделкой. Но Маргарет хотела, чтобы он знал. Ее левый глаз распух так, что почти не открывался, да еще и был цвета вальполичеллы[23], которое так хотел выпить Гордон за ужином. Дотронувшись до глаза, она вздрогнула, но потом услышала шепот нежного шелка на коже и улыбнулась. Она спустилась в гостиную. Гордону явно было плохо.
Она посмотрела ему прямо в глаза впервые за последние несколько лет.
– Я ухожу от тебя.
Она подождала, чтобы убедиться, что он понял. Ярость в его глазах явилась подтверждением, в котором она нуждалась.
– А ну вернулась, тупая шлюха!
Он попытался встать со стула, но Маргарет уже вышла из комнаты. Она услышала, как он упал на пол. В коридоре она подняла небольшой чемодан, закрыла за собой дверь и зашагала вниз по улице, ни разу не оглянувшись. Она не знала, куда идет, но ее это не особо волновало. Резкий ноябрьский ветер ужалил ее лицо со следами побоев. Маргарет на минутку поставила чемодан на землю, чтобы застегнуть старое синее пальто. Уставшая нитка порвалась, и пуговица завертелась между ее пальцами и упала на тротуар. Маргарет подняла чемоданчик, а пуговицу оставила там, где она лежала.
«Ну и черт с ней, – подумала она. – Куплю новое пальто. С днем рождения, Маргарет!»
Лора проснулась от стука. Она уснула, опустив голову на стол, и теперь на ее щеке был отпечаток пуговицы, на которой она лежала. Еще не совсем проснувшаяся, она не сразу поняла, что стучат во входную дверь. В вестибюле она прошла мимо чемодана, который ждал, когда его распакуют. Она решила, что сегодня впервые переночует в Падуе. Казалось, что будет правильным сделать это после похорон. Снова раздался стук – настойчивый, но не назойливый. Терпеливый. Такой, будто кто-то за дверью будет стучать до тех пор, пока ему не откроют. Лора открыла дверь и увидела маленькую девочку с серьезным и красивым лунообразным лицом и миндалевидными глазами каштанового цвета. Она много раз видела ее сидящей на скамейке на противоположной стороне пустыря, но так близко – никогда. Девочка выпрямилась во весь рост – один метр шестьдесят два сантиметра – и заговорила:
– Меня зовут Солнышко, и я могу стать твоей новой подругой.
Глава 15
– Можно я сделаю гостю приятную чашечку чая, когда он придет?
Лора улыбнулась:
– А ты умеешь?
– Нет.
Со дня похорон Энтони прошло две недели, и Солнышко приходила в гости каждый день, кроме воскресенья, когда мама остановила ее:
– Дай бедняге хоть день отдохнуть, Солнышко. Уверена, что ей не очень нравятся твои бесконечные приставания. Иногда хочется тишины и покоя.
Солнышко оставалась невозмутимой:
– Я не «пристаю». Я с ней дружу.
– Хм… Нравится ей это или нет, – пробубнила мама, чистя картошку для воскресного обеда.
Она работала сиделкой у пожилых людей и редко бывала дома днем. Папа работал на железной дороге. Старший брат Солнышка должен был за ней присматривать, но он редко замечал что-то помимо того, что видел четко изображенным на экране, который занимал большую часть стены в его спальне. К тому же ей уже было девятнадцать. Они не могли держать ее под замком, как ребенка. Если честно, мама была рада, что Солнышко нашла чем заняться, кроме как сидеть на скамейке весь день. Но она всегда переживала, как незнакомцы отнесутся к внезапной привязанности ее дочери, проявляемой с таким энтузиазмом. Солнышко была бесстрашной и доверчивой, но ее смелость и добродушие делали ее уязвимой. Ее лучшие качества чаще всего становились серьезным препятствием для общения. Мама как-то заскочила на минутку, чтобы посмотреть на женщину – ее звали Лора, большой дом принадлежал ей – и узнать, не против ли она визитов Солнышка. И еще она хотела удостовериться, что тут Солнышку никто не причинит вреда. Дама оказалась довольно милой – правда, не очень общительной – и сказала, что всегда рада Солнышку. Но важнее всего был дом. В этом красивом доме было что-то такое, что не поддается объяснению.