– Заодно и жир сгоню, – сказал он себе, глядя в пыльное зеркало на стене в полупустой прихожей. Он давно уже сидел сиднем и несколько расплылся.
Чуть за полдень явились Лякошель-Торбинсы: Любелия со своим белобрысым отпрыском Лотто. «Насилу дождались!» – сказала она, переступив порог. Это было невежливо и неверно: до двенадцати ночи хозяином Торбы оставался Фродо. Но что взять с Любелии – ведь она ждала на семьдесят лет дольше, чем собиралась: ей уже перевалило за сто. И пришла она не просто так, а присмотреть, чтобы Брендизайки и прочие по ошибке не захватили бы с собой чего чужого, и еще за ключами. Спровадить ее было непросто: она принесла с собой опись проданного имущества и желала проверить, все ли на месте. Проверила раз, потом другой, получила запасные ключи и заручилась обещаньем, что третьи ключи будут ей оставлены у Скромби в Исторбинке. Она хмыкнула и поджала губы – мол, знаем мы этих Скромби, утром половины вещей не досчитаешься, – но наконец ушла.
Отделавшись от назойливых гостей, трое путников не спеша напились чаю на кухне.
– Последнее чаепитие в Торбе! – сказал Фродо и решительно отодвинул стул. Посуду за собой они назло Любелии не вымыли. Сэм с Пином быстро увязали три мешка и вынесли их на крыльцо. Пин пошел прогуляться по саду, а Сэм куда-то исчез.
…Солнце село, и Торба казалась угрюмой, опустелой, разоренной, Фродо побродил по знакомым комнатам – закатный свет тускнел, из углов выползали темные тени.
Скоро совсем смерклось. Он прошел к дальней садовой калитке: а вдруг все-таки появится Гэндальф?
В чистом небе разгорались звезды.
– Хорошая будет ночь, – сказал Фродо вслух. – Вот и отлично, идти одно удовольствие. Засиделись, честное слово. Пойду, а Гэндальф пусть уж догоняет. – Он повернул к дому и остановился, услышав голоса где-то рядом – наверно, в Исторбинке. Старый Скромби и еще кто-то: голос незнакомый, а мерзкий до тошноты. О чем спрашивает чужак, не разобрать, слышны только ответы старика Скромби – осторожные и опасливые, чуть ли не испуганные.
– Нет, господин Торбинс уехал. Нынче утром, и мой Сэм с ним; все уже вывезли. Да вот так и вывезли – что не продали, то вывезли... А зачем и почему – не мое это дело... да и не ваше. Известно куда – в Кроличью Балку, а может, и дальше, это все знают. Да вон – прямая дорога. Нет, сам не бывал, на кой мне, там народ дурной. Не, передать ничего не возьмусь. Спокойной ночи!
Мягко сошли шаги с Холма, и Фродо удивился, почему он так рад, что сошли, а не взошли. «Видно, я насмерть устал от расспросов и всякого любопытства, – подумал он. – Ужас какой у нас любопытный народ!»
Он хотел было узнать у папаши Скромби, кто это к нему приставал, но вдруг раздумал и быстро зашагал к Торбе.
Пин сидел и спал, откинувшись на свой мешок. Сэма не было. Фродо заглянул в черную дверь.
– Сэм! – позвал он. – Где ты там? Пора!
– Иду, сударь! – откликнулся тот и выскочил откуда-то из глубины, отирая губы. Он прощался в погребе с пивным бочонком.
Фродо захлопнул и запер круглую дверь, а ключ отдал Сэму.
– Беги давай к себе, – сказал он. – А оттуда напрямик – встретимся у калитки за лугом. Деревней не пойдем: подсматривают, подслушивают. Ну – живо!
Сэм умчался во тьму.
– Вот и выходим наконец! – сказал Фродо Пину.
Они вскинули мешки на спину, взяли палки и пошли вдоль западной стены Торбы.
– Прощайте! – вымолвил Фродо, взглянув на черные слепые окна. Он помахал рукой, повернулся и (точно так же, как Бильбо, только он об этом не знал) нырнул в садовые заросли вслед за Пином. Они перепрыгнули низкую слегу и ушли в поле, всколыхнув темноту и прошелестев высокой травою.
Возле условленной калитки они остановились, подтянули мешочные лямки – и вскоре заслышали топоток и пыхтенье Сэма. Свой до отказа набитый мешок он вздел на самые плечи, а на голову нахлобучил какой-то мятый фетр – якобы шапку. В темноте он был сущий гном.
– Что потяжелее – это вы, конечно, мне, – сказал Фродо. – Бедняги улитки и бедные все, кто носит свой дом и свой скарб на спине!
– У меня мешок совсем легкий, сударь. Можно сколько угодно еще, – объявил Сэм добрым и лживым голосом.
– Нет уж, Сэм! – сказал Пин. – Как-нибудь снесет, сам накладывал – себе и нам вровень. Он тут у нас малость ожирел: пройдется, авось его мешок вместе с ним и полегчает.
– Смилуйтесь над старым, немощным хоббитом! – со смехом взмолился Фродо. – В конце пути меня будет качать, как легкую тростиночку на ветру. Однако шутки в сторону. Ты, Сэм, наверняка взвалил на себя сверх всякой меры, вот сделаем стоянку – разберемся и переложим.
И он взялся за свой посох.
– Ночная прогулка – чего же лучше! – сказал он. – Перед сном, да лигу-другую по свежему воздуху.
– Лигу-другую? – переспросил Сэм. – Очень уж вы, сударь, широко разгулялись. Лига, она и для громадины-человека не пустяк – две тысячи шагов. А наших-то, хоббитских шагов, и все четыре тысячи наберется. Нет, сударь, я на такие вечерние прогулки не согласен...
Они семенили гуськом вдоль живых изгородей, мимо межевых рощиц, и ночь кутала их темнотой. Плащи у них были темные, шли они невидимками, будто все трое надели волшебные кольца. Когда трое хоббитов идут тишком да молчком – за ними нелегко уследить. Даже осторожные полевые зверюшки едва замечали бесшумных путников.
Когда Норгорд с его ласковой долиной остались позади, а тропинка взметнулась на гору и дальний отсвет уличного фонаря в последний раз просквозил деревья, Фродо обернулся и снова помахал рукою.
– Почем знать, увижу ли я еще когда-нибудь нашу долину, – негромко проговорил он.
Возле самой вершины пологого лесистого холма они набрели на ельник, свернули с тропинки в смолистую темень, наломали сухого лапника, насобирали шишек и разожгли костер. Веселое пламя заплясало у корней столетней ели: хоббиты пригрелись и начали клевать носами. Каждый по-своему устроился между корнями, укутался плащом и одеялом и тут же крепко уснул.
Дозорного не оставили: даже Фродо ничего не опасался – они ведь были в Хоббитании! Костер стал грудой пепла, и кой-какие звери явились поглазеть на спящих. Лис, который случайно пробегал мимо, замер и принюхался.
– Хоббиты! – сказал он сам себе. – Вот тебе на! Дела кругом, слышно чудные, но чтоб хоббит спал в лесу под деревом – да не один, а целых три! Не-ет, тут что-то кроется.
Он, конечно, был прав, но так навсегда и остался в недоумении.
Неспешно позавтракав, они тронулись в путь часам к десяти. Стояла ясная теплынь. Скоро они запарились, мешки всё туже оттягивали плечи, а дорога петляла, вползала на холмы и снова ныряла вниз; но потом обернулась плавным спуском в широкую долину. Перед ними простерлось редколесье, сливавшееся вдалеке с бурой стеною деревьев. Когда хоббиты спустились с холма, надвинулся вечер. Покамест они не встретили ни одной живой души – в Лесной Предел мало кто ездил, да и зачем? Три путника брели по заросшей дороге час или два; но вдруг Сэм остановился и прислушался.
– Нас вроде догоняет лошадь, не то пони, – сказал он. Только что был поворот, а за поворотом не видно.
– Может, Гэндальф? – предположил Фродо, но тотчас почувствовал, что нет, не Гэндальф, и ему вдруг захотелось укрыться от этого всадника, кто бы он ни был.
– Чепуха, конечно, – сказал он, как бы извиняясь, – а все-таки не надо, чтоб нас видели на дороге, ну их всех. А если это Гэндальф, – с усмешкой прибавил он, – то мы ему устроим встречу, чтоб впредь не опаздывал. Ну-ка, раз-два-три, разбегайся и смотри!
Сэм и Пин, отбежав налево, исчезли в ложбинке неподалеку от обочины. Фродо помедлил: любопытство или какое-то другое чувство мешало ему спрятаться. Стук копыт приблизился. Он едва успел юркнуть в густую траву за деревом у дороги и выставил голову поверх толстого корня.
Из-за поворота показался черный конь, не хоббитским пони чета; а на нем – высокий всадник, ссутуленный в седле. Из-под широкого черного плаща виднелись только стремена да сапоги с длинными шпорами. Лицо его скрывал капюшон.
Конь поравнялся с деревом, за которым лежал Фродо, и замер. Недвижим был и всадник: он словно прислушивался. Сиплое сопенье донеслось до Фродо, и голова всадника повернулась направо, потом налево. Казалось, он ловил нюхом какой-то чуть слышный запах.
Внезапный и безрассудный ужас охватил Фродо: его видно, его сейчас найдут... и неожиданно ему вспомнилось Кольцо. Он не смел вздохнуть, боялся пошевелиться; но Кольцо вдруг стало его единственной надеждой, и рука сама поползла к карману. Только надеть, надеть его, и все в порядке, и он в безопасности. Гэндальф не велел... да ладно! Бильбо надевал же Кольцо, и ничего. Я ведь у себя, я в Хоббитании, подумал он, и рука его коснулась цепочки. В этот миг всадник выпрямился и тронул поводья. Конь неуверенно переступил, шагнул вперед и пошел ровной иноходью.
Фродо подполз к обочине и глядел всаднику вслед, пока тот не исчез в сумеречной дали. Далеко-далеко черный конь свернул направо, в придорожную рощицу.
– Что-то это странновато, чтоб не сказать страшновато, – пробормотал Фродо, направляясь к своим путникам.
Пин и Сэм лежали в траве пластом и ничего не видели; он рассказал им про непонятного всадника.
– Не знаю уж почему, но я был уверен, что он меня ищет и вынюхивает. И как-то мне очень не хотелось ему попасться. Странно все это: в Хоббитании никогда таких не бывало.
– Какое вообще до нас дело Большому Народу? – проворчал Пин. – И чего это он сюда приперся? Откуда прискакал?
– Прошу прощенья, – вмешался вдруг Сэм. – Я знаю, откуда. Из Норгорда этот черный всадник, ежели только он здесь один-единственный. И знаю даже, куда он путь держит.
– То есть как? – сурово спросил Фродо, метнув на Сэма изумленный взгляд. – Знаешь – и не сказал?
– Да я только сейчас вспомнил, простите, сударь, великодушно. Оно ведь как было: я давеча к моему старику с ключами, а он мне и говорит: «Вот тебе раз, – говорит, – а я-то, дурак, думал, что ты уехал с господином Фродо нынче поутру. Тут, понимаешь, приставал один: куда, говорит, делся Торбинс из Торбы-на-Круче? А куда ему деться, уехал, и все тут. Я и послал его в Кроличью Балку, но он мне, понимаешь ли, здорово не понравился. Уехал, говорю, уехал, господин Торбинс и обратно не будет. Так он на меня, представляешь, зашипел, ровно змей». – «А он из каких был-то?» – это я у отца спрашиваю. «Да кто его знает, – говорит, – только уж точно не хоббит. Высокий такой и черный, наклонился надо мной и сопит. Небось дальний, из Большого Народа. Выговор такой шепелявый». Особо-то мне было некогда отца расспрашивать, вы же меня ждали; ну, а потом позабыл вам сказать. Да и старик мой подслеповат, а этот когда подъехал, уже стемнело. Отец ведь все вроде правильно сказал, а что я не вспомнил, так подумаешь, чего особенного, правда, сударь?