— Я звонил Джулии, — сказал Уильям. — Она не приедет.
— Не приедет отдать последней долг свекрови? — удивился Байрон.
— Бывшей свекрови. Не скажу, что она была слишком огорчена известием о смерти Мэйлин. Пусть это останется на ее совести. Кроме нас, Ребекку здесь некому поддержать. Ты ей нужен, Байрон.
— Я никогда не отказывал ей в помощи. Ты это знаешь. И она тоже.
— Ты же у меня хороший парень, — сказал Уильям сыну.
Байрон опустил глаза. Он вовсе не чувствовал себя таким уж хорошистом. По правде говоря, он устал жить без Ребекки. И в то же время совершенно не представлял своей жизни с ней. Байрон даже знал причину: Ребекка не могла оставить в покое прошлое; не могла или не желала понять, что за эти годы оба они изменились.
Байрону вспомнилась их последняя встреча на чикагской улице. Ребекка тогда без обиняков заявила: она больше не желает его видеть. Байрона особенно резануло, что она называла его по первой букве имени — Би. Совсем как в школьные годы.
— Запомни, Би. Я никогда не буду той девчонкой. Ни для тебя, ни для других. Особенно для тебя.
Она кричала, задыхаясь от слез и не обращая внимания на прохожих. Впрочем, те тоже не обращали внимания на очередную сумасбродку. Мало ли таких в Чикаго?
Их ночи, проведенные вместе, можно было пересчитать по пальцам. А утром, когда Байрон просыпался, ее уже не было рядом. Она исчезала, не оставив записки. И не звонила, пока он, узнав от Мэйлин ее очередной телефонный номер, не звонил сам.
Уильям протянул руку, потрепал сына по плечу, затем встал. Оставалась еще одна тема, связанная с Ребеккой. Отец и сын Монтгомери оба не хотели трогать эту тему. В особенности Байрон. Но молчать дальше было уже невозможно.
— Мы не должны забывать, что Ребекка не родилась в Клейсвилле. Она прожила здесь неполных три года, а потом целых девять лет бывала только наездами, — сказал Байрон. Он дождался, когда отец повернется к нему и добавил: — У нее обязательно появятся вопросы.
Уильям кивнул.
— Ребекка узнает все, что должна знать, когда это будет нужно. Мэйлин отличалась редкой предусмотрительностью. Она заранее привела все в порядок.
— О каком порядке ты говоришь, отец? — не выдержал Байрон. — Я заглянул в так называемый кабинет Мэйлин. Там нет ни одной ее бумажки! Только то, что ей передавала наша секретарша. Никаких папок с просьбой передать Ребекке. Даже завалящего конверта с письмом к внучке не нашлось. Такое ощущение, что Мэйлин собиралась жить вечно.
Байрон старался говорить спокойно, но у него этого не получалось. В нем вдруг прорвалась досада мальчишки-подростка, от которого взрослые что-то утаивают. Вопросы были не только у Ребекки. У него самого хватало вопросов, на которые он до сих пор не получил от отца вразумительного ответа.
— Отец, по-моему, мы с Ребеккой находимся в одинаковой ситуации. И Мэйлин, и ты темнили, как могли. Прежде я мирился с таким положением вещей. Но больше не могу. И не хочу. Если ты считаешь меня полноправным партнером в похоронном деле, то хватит тайн и недомолвок!
— Всему свое время, — невозмутимо ответил сыну Уильям. — То, что женщины рода Барроу всегда были в курсе всех смертей в Клейсвилле, — это традиция. Мэйлин — не канцелярская крыса, чтобы заниматься разной писаниной. Не знаю, какие папки и конверты ты рассчитывал найти в ее кабинете. Я же тебе сказал: Мэйлин была очень предусмотрительной. Это тоже традиция женщин из рода Барроу.
Уильям вышел. Байрон слушал затихающие отцовские шаги в коридоре. Мягкий серый ковер довольно быстро их заглушил.
— Традиции, — повторил Байрон. — Черт бы побрал ваши традиции.
Это «универсальное объяснение» он слышал не первый раз. Еще в школе оно казалось Байрону шитым белыми нитками. И оно же было главной причиной, почему на следующий день после окончания школы Монтгомери-младший уехал из Клейсвилла и странствовал восемь лет. За все эти годы объяснение не приобрело для него ни капли смысла. Наоборот: отцовские недомолвки и отговорки вызывали все более сильную досаду и раздражение. Байрон знал: в маленьких городах полно разных странностей, но Клейсвилл был не просто заурядным городишкой со странностями. У него имелась некая отличительная черта. Из всех прочих городишек можно было уехать навсегда и больше не возвращаться. Ты забывал о городе, и город забывал о тебе. Только не Клейсвилл. Он почему-то неотвратимо тянул к себе назад.
Большинство жителей этого города вообще не выезжали за его пределы. Здесь они рождались, жили и умирали. Только покинув Клейсвилл, Байрон ощутил, насколько крепки корни, связывающие его с родным городом. Его сразу же потянуло вернуться. Поначалу Байрон пытался объяснить эту странную тягу «комплексом провинциала», боящегося больших городов. Он надеялся: со временем все пройдет. Однако время шло, а тяга лишь усиливалась. Пять месяцев назад Байрон почувствовал, что больше не в силах противиться «зову Клейсвилла», и после многолетних скитаний вернулся.
За эти восемь лет на какие только уловки не шел Байрон, пытаясь оторваться от Клейсвилла. Он пробовал обосноваться в небольших городах, убеждая себя, что жизнь в мегаполисах — не для него. Когда эта уловка «не прокатывала», он перебирался в большой город, но через какое-то время находил причину, почему не может там жить. Байрон менял города и штаты, а Клейсвилл упорно тянул его к себе. Он пожил в Нэшвилле и Чикаго, в Портленде и Финиксе, даже в «райском» Майами. И везде он врал себе, связывая отъезд с неподходящим климатом, плохой экологией, чуждой культурной средой, отсутствием дружеских контактов или неудачно выбранным похоронным бюро. Десятки причин, и ни одной истинной. За восемь лет он успел пожить в тринадцати городах, причем в некоторых задерживался не больше чем на пару месяцев. И каждый раз он думал: больше никуда не поеду, вернусь в Клейсвилл. Но находилась новая причина-обманка, будто впереди вспыхивал маяк, и Байрон в который раз тешил себя надеждой, что на новом месте он наконец-то «бросит якорь».
Странное дело: стоило ему пересечь границу Клейсвилла, и всякая страсть к путешествиям сошла на нет. И что еще удивительнее: исчезла и непонятная тяжесть в груди, которая с годами стала все ощутимее.
Может, и Бекс испытывала схожие чувства к Клейсвиллу? Но ведь она родилась в другом месте и сюда приехала не в раннем детстве, а подростком. Здесь Ребекка прожила неполных три года, и потом они с матерью уехали. Даже выпускные экзамены она сдавала в другом месте. Неполных три года определили жизнь Байрона на все последующие годы. Элла покончила с собой, Ребекка уехала. Байрон скитался по чужим городам и тосковал по сестрам Барроу.
Из кабинета секретарши (она же — управляющая похоронного заведения и универсальная помощница) доносился отцовский голос. Уильям расспрашивал о подготовке к церемонии прощания и похоронам. Убедившись, что все идет, как надо, он наверняка спустится вниз — навестить Мэйлин. К этому времени покойную уже вымыли и одели. С прической и умеренным количеством косметики лицо Мэйлин выглядело более живым. Однако традиция Клейсвилла запрещала применение любых химических веществ, замедляющих разложение. Тело должно быть возвращено земле без каких-либо ядов (исключая те, что оно накопило само за годы жизни).
Традиция.
Это было единственным словом, которое Байрон слышал в ответ на свои нескончаемые вопросы. Иногда ему казалось, слово «традиция» — не более чем вежливая замена более категоричной фразе вроде «Эта тема не обсуждается». Но что больше всего поражало Байрона — большинство жителей Клейсвилла вполне удовлетворялись таким объяснением. Даже его сверстники. Стоило Байрону вслух усомниться в городских традициях, это вызывало одинаковое недоумение у горожан разных поколений. В Клейсвилле никто ничего не хотел менять и тем более — ломать.
Байрон выбежал из отцовского кабинета и перехватил Уильяма на лестнице, ведущей в подвал, где находилась гримерно-одевальная комната и складские помещения.
— Отец, я хочу еще раз наведаться в дом Мэйлин… посмотреть, что к чему. Если я тебе сейчас не нужен…
— Ты мне всегда нужен.
Монтгомери-старший улыбнулся. Часть морщин на его лице были вызваны улыбкой, другая часть — заботами, но в целом все они говорили о неумолимо надвигающейся старости. Когда родился Байрон, Уильяму было почти пятьдесят. В таком возрасте кое у кого из его друзей уже появлялись внуки, а он стал отцом своего первого и единственного ребенка. Многих друзей Уильяма уже не было в живых, но в отличие от Мэйлин, все они умерли своей смертью.
— Так я поехал? Может, там нужно что-то сделать? Ты скажи, я сделаю.
— Там все сделали и без нас с тобой. Прости меня, Байрон. Я не могу сейчас ответить на все твои вопросы. — Уильям открыл дверь на лестницу. — Но правила есть правила.
— Я вернулся в Клейсвилл. Внешне это выглядело вполне объяснимо: сын вернулся, чтобы помогать своему пожилому отцу. Но дело было не только в этом. И ты, наверное, знал.
Сказанное Байроном не было вопросом, и все же Монтгомери-старший ответил на них:
— Знал, Байрон. Клейсвилл — наш родной город. Хороший город. Безопасный. Здесь ты можешь спокойно растить детей и знать, что они защищены от множества неприятностей. У тебя было достаточно времени, чтобы сравнить жизнь в Клейсвилле и в других местах.
— Защищены? — переспросил Байрон. — Мэйлин умерла не своей смертью. Ее убили.
Лицо Уильяма вдруг постарело на несколько лет. Правда, этот длилось всего мгновение.
— Этого можно было избежать. Если бы я знал… если бы она знала.
Монтгомери-старший сморгнул навернувшиеся слезы.
— Поверь мне, Байрон. Случившееся — это исключение из правил. Клейсвилл — безопасное место. Тебе есть с чем сравнивать.
— Ты так говоришь, будто за пределами Клейсвилла лежит совершенно другой мир.
Уильям тяжко вздохнул. Этот разговор происходил у них далеко не первый раз, разочаровывая и отца, и сына.
— Байрон, потерпи еще пару дней, и ты получишь ответы на все свои вопросы… А сейчас прошу тебя, не донимай меня.