– Но как же Степан оказался на болоте? – спросила я тихонько. – Что ему там делать было?
– А вот этого не знаю, – развела руками тетка Ганна. – Антоша-охотник говорит, следы волков в лесу видел. Давно они тут не появлялись, и вот опять пришли. Может, они Степана на болото и загнали, хотел от волков спастись, да в лапы Лихоманок угодил.
Я пришла в себя, сидя на земле перед кладбищенскими воротами. Вокруг был все тот же солнечный день, в еловой посадке по другую сторону кладбища щебетали птицы, а на самом кладбище, восседая на высоких скрипучих соснах, пялились на меня черными глазами вороны.
Таких долгих видений у меня еще не было. А ведь я старалась не приближаться к болоту! Но это видение было не только длинным, я была как будто… внутри него. Я видела все не со стороны, а глазами той девушки, что пошла с сестрой на чужие похороны. Я в моменте знала то, что знала она. Знала, что у нее есть родители, что отец запретил идти на похороны, что мать втайне от мужа отдала яйца черной курицы местной знахарке, но при этом не знала, как зовут этих родителей. Не знала, как зовут саму девушку. Не знала, но догадывалась…
Леона? Леона Вышинская?
Это ее письма к сестре Агнии я нашла на шкафу Агаты? И судя по содержимому писем и тому, что я увидела сейчас, сначала были похороны Степана-столяра, а затем уже Леона писала об этом Агнии.
Зачем кто-то посылает мне эти видения? Чего хочет? Я не понимала. Потерла руками лицо, окончательно отгоняя морок, поднялась с земли, огляделась. Вокруг никого, кроме меня, ворон и высоких сосен вперемешку с крестами. И все-таки мне надо обойти кладбище. Ведь что-то звало меня туда.
На этот раз деревянных штакетин калитки я касалась через бумажную салфетку, найденную в кармане. Не была уверена, что это поможет, но снова провалиться в видение не хотелось. Не провалилась, удалось.
На кладбище было тихо. Вороны провожали меня внимательными взглядами, следили за каждым движением, но молчали, только изредка предупреждающе хлопали крыльями. Мне было неуютно под их наблюдением, я надеялась только, что они не станут нападать, ведь мне в таком случае даже скрыться будет негде. Они не нападали.
Казалось, что смотрит на меня еще кто-то, не ворона с дерева, а кто-то, стоящий за спиной, но сколько ни косила я глазами, так никого и не разглядела.
Я шла между крестов и малочисленных памятников, вчитываясь в надписи, вглядываясь в фотографии. Кладбище было большим, но четко делилось на две части. Более старая, вовсе без памятников, с деревянными, рассохшимися уже крестами, находилась с левой стороны, на небольшом пригорке. Даты жизни и смерти лежащих в земле людей говорили, что умерли они еще в первой половине прошлого века.
Вторая часть, ниже, была кардинально другой: кресты здесь стояли крепкие, обвязанные лентами, встречались и памятники, хоть и терялись среди общего количества крестов и деревьев. Потому и не заметила я их в первых день. То были не высокие постаменты, какие порой ставят на городских кладбищах, но обязательно с фотографией и небольшой клумбой рядом. Вообще на могилах было много живых цветов, будто на клочках земли, отвоеванной местными жителями у болота и превращенными в огороды, им было жаль тратить место на клумбы, поэтому все цветы сажали здесь, на кладбище. И только прочитав надпись на последнем кресте, я поняла, что не встретила ни одной могилы, где была бы указана фамилия Вышинских. Ни на старой части, ни на новой. А ведь Агата умерла меньше полугода назад, ее могила должна быть здесь.
Где же похоронены все Вышинские? Наверное, логично, что не на общем кладбище, но обходя парк в усадьбе, я не видела и отдельного. Решив уточнить этот вопрос у местных, я отправилась в деревню.
Если в первый день мне казалось, что жители будто специально прятались от нас, то теперь я знала, что все время, не считая обеденного, они проводят кто на огородах за домом, кто в лесу и на болоте: скашивают мельчайшие островки травы, чтобы запастись сеном за зиму. Я как-то спрашивала у Веры, она и сказала, что Востровка построена на природном острове среди болота, само болото никогда не осушалось, осталось в первозданном виде, поэтому за каждый клочок плодородной земли или травы здесь приходится бороться.
В теплое время года местные жили по четкому расписанию: подъем в четыре-пять утра, с первыми лучами солнца, работа на улице до полудня. Затем обед и послеобеденный отдых часов до трех. Потом работа во дворе, когда можно спрятаться от палящих солнечных лучей, а после пяти снова огород. Я же пришла в деревню в начале пятого, когда отдых уже закончился, но заниматься какой-то работой на солнце еще не было возможности, и застала почти все население в пустующем дворе старика Николая. Как-то мне рассказывали, что сам дед Николай умер восемь месяцев назад. Я видела его могилу на кладбище, и теперь мужики разбирали его сарай. Крыша строения упала еще прошлым летом, ремонту не подлежала, да и не для кого было ее ремонтировать: дед Николай был одинок, наследники если и остались, то жили в городе и сюда не приезжали. А сам сарай, в отличие от крыши, находился в неплохом состоянии, доски от него можно использовать для ремонта других сараев и даже домов. По крайней мере, так мне объяснили женщины, к которым я подошла. Все деревенские меня уже знали, поэтому откровенничали, не стесняясь.
– А у вас как дела в усадьбе? – поинтересовалась бабка Анюта, косясь на меня единственным зрячим глазом: второй был затянут бельмом.
После смерти Агаты Вышинской, бабка Анюта стала самой старшей жительницей деревни, будущей зимой ей исполнится девяносто один. И примерно семьдесят лет из них она слыла в Востровке главной сплетницей, знающей все тайны, поэтому я была рада, что встретила ее.
– Разбираем документы потихоньку, – сказала я, делая вид, что увлеченно слежу за работой мужчин.
– Нашли что-то интересное? – ожидаемо загорелся глаз у старой сплетницы.
Я пожала плечами.
– Да особо ничего. Письма, записки и все такое.
– Письма? – заинтересовалась еще одна женщина, до этого делавшая вид, что не прислушивается к нашему разговору. – Какие?
– Да обычные записки какой-то Леоны, Элены, Агнии. Я так понимаю, это родственники Агаты?
– Бабки, получается, – немного подумав, сказала баба Анюта. – Когда советская власть сюда пришла, мне около десяти было, хорошо помню, как все местные паны убегали. Наши остались, потому что не панами были. Кто его знает, как они поместье сохранили что при Польше, что при Советах.
– Ваши? – переспросила я. – Агата, ее родители?
– Родителей ее не было, – не слишком уверенно сказала баба Анюта. – Вроде как отец ее в сорок втором умер, но не помню я его. Сами похороны помню, пышные были, в деревне столы накрывали для всех. А вот почившего старика никогда не видела. Но то и не удивительно, Вышинские всегда скрытными были, лишних глаз к себе не пускали.
– Моя мать говорила, не жил он тут, – встряла вторая женщина. – Гроб привезли откуда-то. Потому и не видела ты его. Агата одна была.
Я немного подумала, делая вид, что складываю все в голове.
– А еще мне медицинские документы попались, вроде как отца Агаты, – продолжила я. – Видимо, он сильно болен был. Ничего не знаете об этом?
Баба Анюта и другая женщина, имени которой я еще не запомнила, переглянулись.
– Чем болен? – спросила женщина.
– Не знаю. С ногами что-то.
– Хм, – баба Анюта почесала подбородок. – Может, потому и не видел его никто. И гроб привезли, потому что в больнице какой умер.
– Моя мама говорила, что неправильно Агата указала год его смерти, что до войны он умер еще, – снова вмешалась вторая женщина. – В деревне поговаривали, что она его героем войны сделала, чтобы деньги какие-то получить. А на самом деле в сорок втором другого хоронили кого-то, не Вышинского. Но вот я думаю: едва ли Агата нуждалась в деньгах, сама кому угодно помогала.
– Да и не получала она ничего, – уверенно заявила баба Анюта. – С председателем я девкой гуляла, знаю. Это в деревне считали, будто Агата говорит, что он на войне умер, а сама Агата так не говорила и на выплаты никакие никогда не подавала. Так что может и отец ее в сорок втором скончался, но героем войны не был, и на войну никакую вовсе не ходил. Болел. Складно выходит!
Баба Анюта посмотрела на меня с восхищением. Похоже, я разгадала загадку, которая ее мучила много лет. Только вот мне эта разгадка не сильно помогла. Я по-прежнему ничего не знала об отце Агаты наверняка.
– А где похоронены Вышинские? – снова спросила я. – На кладбище я не нашла могил.
– Так в фамильном склепе же! – словно само собой разумеющееся, пояснила баба Анюта. – Ты что ж, девка, не нашла его?
– Не нашла, – призналась я.
Баба Анюта полностью потеряла интерес к сараю и повернулась ко мне.
– Из дома своего как выйдешь, только не в сад, а через главный вход, поверни направо. Там дорожка каменная есть, к колодцу старому ведет. А за колодцем еще одна тропа. Вот она тебя к склепу и приведет.
Дорожку я помнила, и колодец тоже. Тот был обложен камнями и не доходил мне до пояса, был закрыт деревянной крышкой, которую я открывать не рисковала. Да и вообще обходила колодец стороной, почему-то неуютно мне было рядом с ним. Значит, дальше за колодцем есть еще одна тропинка. Я в ту сторону не ходила, полностью сосредоточившись на саде, и, как видно, зря.
Не дожидаясь, пока мужики закончат разбирать сарай, я собралась идти на дорогу, но остановилась, услышав грохот, а затем дружный мужской хохот. Сарай наконец рухнул, сломал порог, а под ним внезапно обнаружился череп. Один из мужиков высоко поднял его над головой, демонстрируя соседям. Не человеческий был череп, гораздо больше и длиннее. Прежде, чем мой мозг успел опознать его, баба Анюта ахнула:
– Лошадиный!
– А говорил, ни в Бога, ни в черта… – хохотали мужики.
Съедаемая любопытством, я вернулась обратно. Похоже, все присутствующие, кроме меня, понимали, зачем дед Николай закопал череп под порогом, и только я терялась в догадках.