И только с приближением зимы, когда дни становились все короче, тоска моя нарастала. То и дело я справлялась у пана Брынзы о делах в усадьбе. И он неизменно сообщал, что там все в порядке. Вера следит за домом, Ян ей помогает. Еще до моего отъезда я набралась смелости и открыто поговорила с Верой. Оказалось, этот разговор был нужен нам обеим. Вера ни в чем меня не винила и была рада предложению остаться в усадьбе. Ей нужна была эта работа, особенно теперь, когда ничего другого в ее жизни не осталось, а мне нужна была та, что присмотрит за домом.
Слова пана Брынзы успокаивали, но не уменьшали тоску. Меня физически тянуло туда, на болото, к нечисти, к Яну, к тайнам моей семьи, которые я теперь знала все. Порой я не могла спать, вспоминая какие-то мелочи, произошедшие со мной в усадьбе, но все воспоминания неизменно сводились к Юльке, и я запрещала себе думать об этом, слишком было больно и обидно. Да, случившееся стало следствием влияния Элены, но я не могла отделаться от ощущения, что и сестру знала не так хорошо, как думала. В Юльке давно копились обида и зависть, и я была, наверное, слишком слепа, чтобы их разглядеть.
А мир тем временем сходил с ума. Из Китая приходили тревожные вести, а затем и все остальные страны начали закрывать границы. И однажды, проснувшись мартовским утром, я поняла, что мне нужно уезжать. Срочно, потому что еще немного – и я не смогу этого сделать. Я побросала в машину вещи и выехала из Москвы поздно вечером, нимало не смущаясь того, что придется ехать в ночь. Казалось, еще минута промедления – и я опоздаю навсегда.
Востровка была в воде. Вода затопила дворы, погреба, сараи, даже дорогу. Я ехала будто по реке и молилась, чтобы не попасть в яму, из которой уже не выберусь. О том, чтобы доехать до усадьбы, не было и речи. Поле наверняка превратилось в болото, поэтому я остановилась возле калитки деда Кастуся, прямо в салоне переобулась в резиновые сапоги, вошла во двор.
Дед Кастусь увидел меня издалека, вышел мне навстречу, близоруко щурясь.
– Эмілька, ці то ты? Сапраўды? Вярнулася?
– Вернулась, – улыбнулась я, чувствуя, как в уголках глаз закипают слезы, которых не было вот уже почти девять месяцев. Только теперь это были слезы радости. Я вдруг поняла: я дома.
– А я ведаў, ведаў, што вернешся! – радовался дед Кастусь, широко улыбаясь в ответ. – Няма смачнейшае вадзіцы, як з роднай крыніцы. І Веры з Ясем казаў. Ведаешь, сумуе па табе Ясь, моцна сумуе. Закахаўся ён у цябе.
Значит, деда Кастуся посвятили в некоторые тайны, а то, может, и во все, иначе не называл бы он Яна Ясем, для всех остальных он оставался Иваном.
– Ну, пойдзем, пойдзем, – приговаривал дед Кастусь, увлекая меня внутрь двора. – Да маёнтка ты зараз не даедзешь, на лодцы паплывем. У мяне ёсьць. Толькі на лодцы цяпер можна. Пойдзем.
Он говорил и говорил, но я уже не слушала. Вдыхала полной грудью запах весеннего болота, разлившейся реки и еще чего-то знакомого, от чего щемило в груди и слезы в глазах никак не хотели высыхать. Ян ждал меня, а я так хотела его увидеть!
И вдруг снова вспомнились слова Лесной ведьмы о том, что я последняя Вышинская. Все это время я думала, что на мне закончится род, но что, если он продолжится, только будут уже не Вышинские, а Коханские? Я могу снять проклятие с Яна, но что, если и Ян может снять проклятие с меня? Ведьма же сказала, я была первой, кто искренне полюбил волколака, а не за то ли она наказала род Вышинских: ее дочь не любила собственного ребенка, который оказался волколаком?
На беларусском «любовь» звучит как «каханьне». И это не может быть простым совпадением.