Она дохромала до озерца и немного подрыгала ногой в воде. Кровь ненадолго смывалась и тут же принималась течь снова. Оставалось только ждать.
Вивьен села на каменную плиту и достала перекус. Тонкие кусочки вчерашнего окорока в холодно поблескивающей подливе, картошка и батат, которые Вивьен съела руками, ломтик хлебного пудинга, политый сверху маминым джемом, три овсяные печеньки и сочный апельсин-королек, только что с дерева.
Пока она ела, откуда ни возьмись прилетели несколько ворон и уставились на нее немигающими глазами. Закончив, Вивьен бросила крошки в буш, и вороны, тяжело взмахивая крыльями, улетели за ними. Она отряхнула платье и зевнула.
Ранка больше не кровоточила. Вивьен хотела исследовать дыру в ручье, но внезапно почувствовала себя усталой – непомерно усталой, как девочка в книжке, которую мама читала им вслух. Когда мама читала, ее голос, очень красивый, с каждым словом становился все более чужим, как будто она уходит от детей все дальше и дальше; было здорово слушать этот голос и притом немного обидно, что у мамы есть что-то свое, отдельное от их жизни.
Вивьен снова зевнула, да так, что заныли скулы.
Может, прилечь совсем на чуть-чуть?
Она перебралась на край плиты и заползла в папоротник, так глубоко, что, когда перекатилась на спину, то не увидела неба. Папоротник был мягкий и прохладный, стрекотали сверчки, где-то далеко квакала лягушка.
Надвигалась гроза, и немудрено, что Вивьен сморило – в конце концов, ей было всего восемь лет. Задремывая, она думала про огоньки, и долго ли плыть до Китая, и до чего хорошо сейчас братьям и сестре прыгать с нагретого пирса, и как мамина английская кожа после целого дня на море будет вся в веснушках, и как все наконец вернутся и сядут ужинать за большим столом.
– Вивьен!
Ее имя скатилось с холма, пронеслось через папоротник и достигло ее слуха.
Она резко проснулась.
– Ви-ви-ен!!!
Кричала тетя Ада, папина старшая сестра.
Вивьен села и отбросила с потного лба прилипшие волосы. Где-то рядом гудели пчелы. Она зевнула.
– Деточка, если ты здесь, бога ради, выходи.
В обычных обстоятельствах Вивьен и не подумала бы послушаться, но в голосе ее обычно степенной тети звучали такие истерические нотки, что любопытство взяло верх, и она выползла из папоротников, прихватив посуду для перекуса. Небо уже затянули облака, в лощине лежала тень.
Мысленно пообещав ручейку, что скоро вернется, Вивьен побежала к дому.
Тетя Ада сидела на задней лестнице, обхватив руками голову. Видимо, она каким-то шестым чувством поняла, что Вивьен вышла из буша, потому что повернулась и заморгала так, будто увидела лешего.
– Подойди сюда, деточка. – Тетя Ада поманила ее рукой и тяжело поднялась со ступеней.
Вивьен медленно подошла. У нее было странное ощущение в животе, которое она тогда не смогла бы назвать, но позже научилась распознавать как страх. Щеки у тети Ады пылали красным, и вся она казалась какой-то взвинченной, словно сейчас заорет на Вивьен или влепит ей оплеуху. Вместо этого тетя разразилась слезами и сказала:
– Бога ради, ступай в дом и умойся, ты вся чумазая. Что бы подумала твоя бедная мамочка?
Так Вивьен снова оказалась в четырех стенах. Она не выходила из них все первые черные дни, когда в гостиной стояли деревянные ящики («гробы», называла их тетя Ада), когда взрослые перешептывались, цокали языком и потели в одежде, и без того мокрой от дождя, хлещущего по стеклам.
Вивьен забилась между буфетом и спинкой папиного кресла; в этом гнездышке она сидела не вылезая. Слова и фразы зудели, как москиты в душном сыром воздухе: «Форд»… «с обрыва»… «обгорели до неузнаваемости», – но Вивьен ничего не слушала и думала только о туннеле в ручье и огромном машинном отделении в центре Земли, откуда все-все появилось.
Пять дней она отказывалась вылезать из-за кресла, а взрослые приносили ей еду на тарелках, говорили добрые слова и жалостливо качали головой, а потом, без всякого видимого предупреждения, всякие послабления разом кончились, и Вивьен силком вытащили обратно в мир.
Сезон дождей установился окончательно и бесповоротно, но как-то раз выдался солнечный день, и в душе у Вивьен зашевелился слабый отголосок ее прежней неугомонной сущности. Тогда она выбралась во двор и отыскала Старину Мака. Тот молча стиснул ей плечо морщинистой ручищей, а потом вручил молоток, и они стали вместе чинить ограду. Чуть позже Вивьен подумала было сбегать к ручью, но не сбегала, а потом пошел дождь, и приехала тетя Ада с коробками, и все, что было в доме, упаковали. Любимые туфельки сестры, атласные, которые так и простояли на коврике, после того как мама велела Айви надеть на пикник что-нибудь попроще, бросили в коробку вместе с папиными носовыми платками и старым ремнем. Потом перед домом появилась табличка «Продается». В тот же вечер Вивьен уложили спать на чужом полу, а с кроватей на нее удивленно смотрели двоюродные братья и сестры.
Дом у тети Ады был совсем не такой, как у них: краска не лупилась со стен, муравьи не бегали по скамейкам, в комнатах не стояли огромные букеты цветов, роняя на пол лепестки. Здесь вообще никто и ничего не ронял. «Всему свое место, и каждая вещь на своем месте», – любила повторять тетя Ада, и голос у нее вибрировал, как слишком туго натянутая струна.
Покуда снаружи лил дождь, Вивьен проводила дни под диваном в хорошей комнате, забившись в самую глубь. Холщовая обивка в одном месте порвалась и висела, как занавеска, невидимая от двери; втиснувшись за нее, Вивьен тоже становилась невидимой.
Рваная нижняя сторона дивана напоминала ей о доме, о семье, о прежней веселой безалаберной жизни. Только тут Вивьен иногда чувствовала, что сейчас заплачет. Однако бо́льшую часть времени она просто лежала, сосредоточившись на дыхании: стараясь вбирать как можно меньше воздуха и выдыхать медленно, чтобы грудь не шевелилась. Так можно было проводить долгие часы, даже дни. Снаружи в водосточной трубе журчала вода, а Вивьен лежала с закрытыми глазами и убеждала себя, что сумела остановить время.
Главное достоинство комнаты состояло в ее запретности. Тетя в первый же вечер объяснила: эта комната исключительно для ее гостей, да и то не для любых, а для самых уважаемых. На вопрос, поняла ли она, Вивьен послушно кивнула. Она и впрямь отлично все поняла: в хорошую комнату никто никогда не заходит, а значит, после утренней уборки тут можно спрятаться надолго.
Так и было до сегодняшнего дня.
Преподобный Фоули уже пятнадцать минут сидел на стуле у окна, а тетя Ада угощала его чаем с пирогом. Вивьен застряла в буквальном и в переносном смысле: она была прижата диваном, прогнувшимся под тяжестью тетушки.
– Мне нет надобности напоминать, что сказал бы Господь, – вещал преподобный сладким голосом, каким обычно говорил о младенце Иисусе. – «Страннолюбия не забывайте, ибо через него некоторые, не зная, оказали гостеприимство ангелам».
– Если эта девочка ангел, то я – английская королева.
– Ну, она понесла тяжелую утрату. – Благочестивое звяканье ложечки о фарфор.
– Еще сахару, преподобный?
– Нет, спасибо, миссис Фрост.
Тетя вздохнула, и диван под ней прогнулся еще сильнее.
– Мы все понесли тяжелую утрату, преподобный. Когда я думаю о моем бедном брате… как они падали с обрыва, они все, в этом своем «Форде»… Гарви Уиллис, который их нашел, сказал, они так обгорели, что он сперва вообще ничего не понял… Такая трагедия.
– Ужасная трагедия, миссис Фрост.
– И все равно. – Тетя зашаркала по ковру, и Вивьен увидела, что она носком одной туфли трет выпирающую из другой шишку. – Я не могу держать ее здесь. У меня своих шестеро, а теперь и мама собралась к нам переехать. Вы же знаете, какая она с тех пор, как врачи отняли ей ногу. Я добрая христианка, каждое воскресенье хожу в церковь, участвую в пасхальной благотворительной ярмарке. Однако это свыше моих сил.
– Понимаю.
– Вы сами знаете, девочка сложная.
Некоторое время оба пили чай, обдумывая про себя всю сложность Вивьен.
– Будь это кто другой, – тетя Ада поставила чашку на блюдце, – пусть даже бедный дурачок Пиппин… Но она… Простите меня, преподобный, я понимаю, что это грех, но я не могу не винить ее в этом несчастье. Она должна была ехать с ними. Если бы она не набедокурила… Они раньше времени уехали с пикника, потому что брат не хотел надолго ее оставлять… он был такой мягкосердечный…
Тетя протяжно всхлипнула, и Вивьен подумала, до чего взрослые бывают противные и слабые. Так привыкли получать все и сразу, что не научились мужеству.
– Ну, миссис Фрост, пожалуйста…
Всхлипы сделались частыми и натужными – так плакал Пиппин, когда старался привлечь мамино внимание. Скрипнул стул, и в поле зрения Вивьен показались ботинки преподобного. Видимо, он что-то передал тете Аде, потому что она сквозь слезы проговорила «спасибо», а затем громко высморкалась.
– Нет, оставьте у себя, – сказал преподобный, садясь. – И все-таки невозможно не думать, что будет с девочкой.
– В Тувумбе есть церковная школа, может быть, туда?
Преподобный скрестил ноги под столом.
– Монахини наверняка хорошо заботятся о детях, – продолжала тетя, – а строгость ей будет только на пользу. Изабель и Дэвид были чересчур мягкие.
– Изабель. – Преподобный резко подался вперед. – Что насчет родственников Изабель? Можно ли с ними связаться?
– Она никогда особо о них не рассказывала. Хотя теперь, когда вы об этом заговорили, я вспоминаю, что вроде бы у нее был брат.
– Брат?
– Учитель. В Англии. Кажется, где-то под Оксфордом.
– Что ж, хорошо.
– Что хорошо?
– Думаю, с этого можно начать.
– В смысле… связаться с ним? – Голос тети Ады повеселел.
– Можно хотя бы попробовать, миссис Фрост.
– Написать ему?
– Я сам напишу.
– Вы так добры, преподобный…
– Быть может, удастся воззвать к его христианскому состраданию.
– И порядочности…