Лорел улыбнулась. Ей нравилась Вивьен. Она писала иронично-дерзко, но не обидно для Кэти с ее назойливой материнской опекой. Даже Кэти это отметила. «Я радуюсь возвращению моей маленькой ехидной приятельницы. Мне так недоставало ее все эти годы», – приписала она под цитатой. Куда меньше Лорел понравилось имя нового добровольца в больнице. Тот ли это Джимми, с которым встречалась мама? Да наверняка. Совпадение ли, что он пришел работать в ту же больницу, что и Вивьен? Конечно, нет. У Лорел зашевелились мрачные предчувствия. Она, кажется, начинала догадываться, в чем состоял план.
Очевидно, Вивьен не знала о связи между приятным молодым человеком в больнице и ее бывшей подругой Дороти – и ничего удивительного. Китти Баркер рассказывала, как тщательно мама скрывала своего кавалера от обитателей Кемпден-гроув. Еще она говорила, что война расшатала моральные устои. Только сейчас Лорел окончательно поняла, как легко тогда было влюбленным поддаться взаимному влечению.
В записях за следующую неделю не упоминались ни Вивьен Дженкинс, ни «дело о молодом человеке». Кэти писала о своей работе в местном отделении гражданской обороны и об ожидаемом немецком вторжении. Девятнадцатого апреля она выразила озабоченность, что до сих пор не получила письма от Вивьен; на следующий день появилась короткая строчка: «Звонил доктор Томалин, сказал, что Вивьен заболела». Значит, они были знакомы, и вовсе не из-за него Кэти убеждала Вивьен не ходить в больницу. Четыре дня спустя была сделана еще одна запись:
Сегодня пришло письмо, которое очень меня встревожило. Я не смогу сохранить тон в пересказе и не сумею выбрать отдельные куски. Поэтому я первый и последний раз нарушу волю моей дорогой (несносной!) приятельницы и не брошу ее письмо в камин.
Лорел нетерпеливо перевернула страницу. Да, вот и оно – на хорошей белой бумаге, торопливым неразборчивым почерком – письмо Вивьен Дженкинс Кэти Эллис, датированное двадцать третьим апреля тысяча девятьсот сорок первого года. Написано за месяц до смерти, грустно отметила про себя Лорел.
Пишу из вокзального ресторана, дорогая Кэти, потому что боюсь: если не записать сразу, оно исчезнет, и завтра, проснувшись, я обнаружу, что все это нафантазировала. Ничто из написанного вам не понравится, но больше рассказать мне некому, а рассказать надо обязательно. Простите меня, дорогая Кэти, и заранее примите самые искренние извинения за ту тревогу, которую внушит вам мое письмо. Только если вы станете меня осуждать, то осуждайте ласково и помните, что я по-прежнему ваша любимая маленькая попутчица.
Сегодня произошло нечто удивительное. Я вышла от доктора Томалина и помедлила на ступенях, чтобы поправить шарфик (клянусь, Кэти, и вы знаете, что я не умею лгать: помедлила без всякой задней мысли!), когда дверь у меня за спиной внезапно открылась, и я, не оборачиваясь, поняла, что это тот самый молодой человек (кажется, я уже упоминала в письмах раз или два?), Джимми.
Кэти Эллис подчеркнула последнее предложение и приписала на полях бисерным почерком (Лорел явственно представила, как она осуждающе кривилась, выводя эти слова): «Упоминала раз или два! Я не перестаю дивиться самообольщению влюбленных». Влюбленных! У Лорел заныло под ложечкой. Неужели Вивьен влюбилась в Джимми? Не из-за этого ли «безобидный план» дал сбой?
Разумеется, это был он. Мы вспомнили забавное происшествие между детьми, и я рассмеялась. Джимми замечательно умеет смешить, а мне это всегда в людях нравилось – я вспоминаю, как папа замечательно нас смешил. Поскольку нам было по дороге, Джимми вполне естественно спросил, можно ли ему пойти со мной, и я, вопреки всякому благоразумию, ответила «да».
Теперь, пока вы качаете головой (я воображаю вас за тем маленьким письменным столом, о котором вы рассказывали; а в вазе, конечно, стоят примулы), я объясню, почему так поступила. Уже несколько недель я в точности следовала вашим советам, то есть старалась его не замечать, но на днях он подарил мне одну вещь (в качестве извинения – за что именно, неважно, на самом деле ничего плохого не произошло). Эта вещь – фотография. Я не могу ее описать, скажу только, что впечатление такое, будто Джимми заглянул мне в душу и увидел мир, который я ношу в ней с самого детства.
Я унесла фотографию домой и, словно ребенок, для которого спрятанная вещь приобретает еще большую ценность, убрала ее в тайник за бабушкиным портретом в спальне, откуда иногда достаю и подолгу вглядываюсь в каждую мелкую подробность. Конечно, Джимми слышал, как я рассказываю сказки детям в больнице, и я не утверждаю, что в выборе подарка было какое-то «волшебство», тем не менее он растрогал меня до самого сердца.
Слово «волшебство» было подчеркнуто и тоже снабжено комментарием Кэти Эллис:
Именно это она и утверждает. Я знаю Вивьен, знаю силу ее веры, а весь опыт моей работы убеждает: приобретенная в детстве система верований никогда не изживается полностью; она может на время уйти в глубину, но в критические минуты всегда возвращается и заявляет права на душу, которую сформировала.
Лорел вспомнила собственное детство и задумалась, правда ли то, что говорит Кэти. Ее родители всегда в первую очередь проповедовали семейные ценности. Особенно мама, печально говорившая, что слишком поздно поняла, как важна семья. И, если оставить в стороне мелкие родственные трения, Николсоны и впрямь в трудную минуту приходят друг другу на выручку – в точности как учили родители.
Может быть, я стала чуть легкомысленней после недавней болезни – после недели в темной спальне под гул немецких самолетов, когда Генри сидел рядом и держал меня за руку, шепча: «Поправляйся скорее», было так чудесно вновь оказаться на улице и вдохнуть весенний лондонский воздух. (Кстати, вас не удивляет, что пока весь мир охвачен безумием, которое мы называем «война», цветы, пчелы и времена года продолжают делать, что им положено, терпеливо дожидаясь, когда человечество очнется и вспомнит про красоту жизни? Странно, но мои любовь и тяга к миру усиливаются, когда я от него отлучена; поразительно, не правда ли, что человек способен переходить от отчаяния к жадному желанию жить, и что даже в эти черные дни можно обрести счастье в малом?)
Так или иначе, он спросил разрешения меня проводить, и я сказала «да». Всю дорогу я смеялась – потому что он рассказывал смешные истории, а еще потому, что все было так легко и светло. Я поняла, как давно была лишена этой простой радости: дружеского разговора в солнечный день. Я женщина, Кэти, и мечтаю о том, в чем мне отказано, однако ведь вы согласитесь, что людям свойственно желать невозможного?
Как это понимать? В чем Вивьен отказано? Лорел вновь почувствовала, что в головоломке недостает какого-то важного куска. Она пролистала следующие страницы дневника и через две недели вновь встретила упоминание о Вивьен.
Она по-прежнему с ним встречается – в больнице, что уже само по себе плохо, но и в других местах, когда уходит якобы в столовую Женской добровольческой службы или по магазинам. При этом она убеждает меня не тревожиться, потому что он «приятель и ничего больше», приводя в доказательство, что «у него есть невеста, Кэти, они очень друг друга любят и намерены, когда кончится война, уехать из города; они купят большой старый дом и нарожают кучу детишек. Так что, как видите, опасность нарушить брачные обеты мне не грозит, так что вам волноваться не о чем».
Тут у Лорел голова пошла кругом. Вивьен пишет о Дороти – о маме. Столкновение записанной истории с прожитой реальностью на миг выбило ее из колеи. Она сняла очки, потерла лоб и минуту-другую невидящим взглядом смотрела на стену за окном.
Затем вернулась к чтению. Кэти писала:
Она прекрасно знает, что я волнуюсь о другом, и сознательно подменяет мои мотивы. К тому же я не настолько наивна, чтобы поверить, будто наличие невесты – помеха для чувств. Насчет молодого человека ничего сказать не могу, но уж с Вивьен-то все совершенно ясно.
Лорел по-прежнему не понимала, чего так опасается Кэти. По словам Вивьен, выходило, что дело в строгих взглядах Кэти на брак. Может быть, у Вивьен было много увлечений на стороне? Лорел почти готова была увидеть в самых романтических словах письма дух свободной любви… почти.
Следующая запись, сделанная двумя днями позже, навела Лорел на мысль, что Кэти каким-то образом заранее знала об угрозе, которую Джимми представлял для Вивьен.
Ужасные известия: вчера бомбы попали в Вестминстер-холл, в аббатство и здание парламента; поначалу думали даже, что уничтожен Биг-Бен! Вечером, вместо того чтобы читать газету или слушать радио, я решила убраться в серванте – освободить место для учительских заметок. Надо признать, что я в некотором смысле сорока, все тащу в свое гнездо. Меня это удручает – я бы хотела, чтобы в доме у меня был такой же порядок, как в голове. Чего только я там не обнаружила! Среди прочего наткнулась на письмо, полученное от дяди Вивьен три года назад. В конверте до сих пор хранится присланная им фотографическая карточка. Вивьен на ней семнадцать лет. Какая она была красавица! Тогда, глядя на снимок, я подумала, что она похожа на сказочную героиню, может быть, на Красную Шапочку: большие глаза, пухлые губы, и при этом детский чистый взгляд – лишь бы в лесу ее не поджидал Серый Волк!
То, что снимок попал мне в руки именно сейчас, произвело на меня большое впечатление. Прошлый раз я не ошиблась в своих предчувствиях, но, увы, оставила их при себе. Однако я не позволю своей маленькой приятельнице совершить еще одну роковую ошибку. Поскольку в письме этого затрагивать нельзя, я поеду в Лондон и сама с нею поговорю.
Видимо, Кэти не стала откладывать поездку, потому что следующая запись появилась только через четыре дня. Она гласила:
Съездила в Лондон. Все еще хуже, чем я опасалась. Моя дорогая Вивьен по уши влюблена в этого молодого человека, Джимми. Разумеется, она прямо этого не говорит, но мы давно знакомы, и я читаю чувства в ее оживившемся лице, слышу в каждой несказанной фразе. А самое страшное: она отбросила всякую осторожность и часто бывает у него в доме, где он живет вместе со своим бедным отцом. Вивьен уверяет, что «все совершенно невинно»; на это я ответила, что так не бывает, и, когда все вскроется, подобные оправдания не помогут. Упрямица ответила, что «не откажется от него». Тут я собрала всю свою суровость и сказала: «Ты замужем, дорогая». Я напомнила о клятве, которую она дала в Нордстромской церкви: «Любить, почитать и слушаться, покуда смерть нас не разлучит» и так далее, и так далее. О, как же трудно забыть ее взгляд – горечь в глазах, когда она сказала, что я ничего не поняла.