— Во всяком случае, я научу вас тому, что знаю, потому что ожидаю от вас того, что я от вас ожидаю.
Так говорил им Отто.
А теперь пойдемте поужинаем с бокалом белого леманского вина.
28
— Дыхание рождает жизнь!
Это все, что смог сказать себе Храпешко на следующий день, повторяя про себя слова Отто и растирая опухшие щеки, натруженную грудь и полузакрытыми глазами глядя на раскаленную лаву, которая мало-помалу раздувалась как воздушный шар.
— Дыхание рождает жизнь! Независимо от техники обработки — отливка, цилиндр, полумесяц…
Добавил он.
— Независимо от того, какую технику ты используешь, для дыхания важнее всего, чтобы ты был чистым, пустым и без единой мысли.
Расплавленная масса все росла и росла, а воздуха в груди становилось все меньше и меньше. Масса переливалась разными цветами. И все они были в основном цветá расплавленного солнца. Был желтый, как ад, и зеленый, как рай, был серый, как лик Господа, и красный, как пламя, из которого она родилась; синий, как небо в середине лета, и алый, интенсивно алый.
Когда, у него кончился воздух в груди, когда легкие ссохлись, став маленькими, как у ребенка, а дыхание уже не исходило изо рта, Фриц и Миллефьори подбежали и огромными стальными клещами начали придавать массе форму, пока Храпешко вертел большую железную трубку.
— Браво! Браво! — кричал Отто. — Никому до сих пор не удавалось на одном дыхании сделать такое замечательное стеклянное яблоко! Никому! Браво!
В этот момент Храпешко, вне себя от чрезмерного счастья, громко высказал свой первый тезис:
— То, что человек переживает в момент, когда он дует в раскаленную стекломассу, переносится в саму материю, и в ней после получения окончательной формы всегда есть и всегда пребудет частица дыхания его создателя.
— Ты будто читаешь мои мысли, — сказал Отто. — Никогда не забывайте, что с помощью вашего дыхания вы переносите часть себя и своих мыслей в стекло.
Никогда!
— Я в этом случае представляю себе птицу, — сказал Храпешко, продолжая развивать свой тезис, — естественно, что независимо от того, какую форму примет стеклянный предмет, в конце он будет обладать свойствами птицы и, в конце концов, этот объект будет хотеть, будет стремиться и будет мечтать летать.
— Великолепно. И к тому же предельно ясно, — воскликнул Отто, помогая стеклодувам формовать стекло.
— И что еще? Скажи еще что-нибудь!
— Именно поэтому лучше всего, если тот, кто дает стеклу дыхание и жизнь, представит себе в этот момент птицу, будто он делает не аптекарский пузырек, а птицу.
— Прекрасно… продолжай!
— Нет другой истины, кроме окончательной. Если человек хочет сделать стакан, то должен представить себе стакан, или юную девушку, пьющую холодную воду из стеклянного стакана, чтобы он в конечном итоге получился именно таким, как его замыслил его создатель.
— Отлично! Продолжай.
— Если человек сумеет не думать ни о чем, пока выдувает стекло, то никакая мысль не прорвется в стекломассу, только чистая энергия, и тогда, независимо от того, каким будет стекло, оно сможет даже лечить!
— Просто невероятно! — сказал Отто, обращаясь к Храпешко. — Такого я от тебя не ожидал. Ты настоящий натурфилософ. Да здравствует Храпешко! Да здравствует его грудь! И конечно, да здравствует его учитель!
— Но… — опечалился Храпешко.
— Какое еще «но»?
— Уж не вмешиваемся ли мы в дела, являющиеся в первую очередь прерогативой нашего создателя Господа Бога?
— Так именно это и есть задача искусства!
— Ах, вот оно что…
Храпешко в очередной раз задался вопросом, откуда в нем берутся все эти слова, которые он прежде на своем родном македонском языке никогда не произносил? Во всяком случае, эта его последняя мысль о соревновании с Господом заставила его загрустить и предположить, что это дело ни к чему хорошему не приведет.
— Послушай, Храпе, или как тебя там, — сказал однажды Миллефьори, когда Отто ушел, а Фриц все время подтверждал свое согласие, кивая головой, — при всем моем уважении к тебе, хочу сообщить, что мы — я и вот этот дворянин Фриц, который и без того не желает общаться с тобой, имеем намерение избить тебя, но не до смерти, а только до нанесения легких телесных повреждений с незначительными последствиями.
Храпешко схватился за свои садовые ножницы, висевшие у него на поясе, не спрашивая о причине, моментально приготовившись обороняться. Видя это, Миллефьори заговорил опять.
— Конечно, я шучу, мы просто хотели проверить, чтобы удовлетворить мое любопытство и любопытство моего коллеги, правда ли то, что говорят о тебе на всем пространстве от Шалу до Шварцвальда.
— А что говорят?
— Что ты просто обычный разбойник!
29
Дочь мастера Отто.
Мандалина.
Она была ни толстая, ни худая, ни высокая, ни маленькая, ни широкая, ни узкая, ни молчунья, ни балаболка.
Одним словом, хороша.
Она часто вертелась во дворе у Отто, носила воду работникам, иногда работала в саду. Интересное дело, но она всегда смотрела только перед собой и никогда ни налево, ни направо. Храпешко не то чтобы на нее засматривался, но как-то все же поглядывал. Он ничему в ней не удивлялся. Он думал, что тут все женщины такие, и нечего над этим долго размышлять.
Во всяком случае, когда в минуты отдыха Храпешко и пытался оценить ее качества по шкале от одного до пяти, то таблица выглядела следующим образом:
Неразговорчивость 4
Разговорчивость 3
Рост 3
Толщина 4
Тонкость стана 4
Глупость 4
Вот такие оценки. Вскоре, к своему удивлению, он осознал, что среди них нет ни одной пятерки.
Это и привело его к мысли, что с учетом оценок и, принимая во внимание тот факт, что и другие об этом думают, в какой-то момент в ближайшем или отдаленном будущем он сможет с ней заговорить.
Его подстегивало и то, что средний балл, полученный ею за положительные черты, был выше, чем средний балл за черты отрицательные. Конечно, вычисление средних значений в общем-то превышало возможности Храпешко, но он обратился за помощью к местному математику.
Но как Храпешко пришло в голову оценивать эту юную даму? И, в конце концов, подумал ли он, а не оценивают ли его, и если да, то какие оценки превалируют, положительные или отрицательные?
Вообще-то в доме Отто были и другие женщины и, возможно, покрасивее, чем его дочь Мандалина, но в этом Храпешко пока еще не разобрался. Хотя оценка девушек была своего рода игрой, в которую он часто играл, когда ему совершенно нечем было заняться, а когда он ходил в церковь, то до сих пор засматривался на прекрасные витражи, про которые он, кстати, узнал, что они так называются.
Миндалина смотрела только перед собой.
Кроме того, ни один из мастеров не смел с ней заговорить как минимум в опасности потерять работу.
А она смеялась.
Ни Фриц, ни Миллефьори не были равнодушны к ней, но только с точки зрения некоторых расчетов, относящихся к будущему.
Осторожно! Гуза из Рагузы наблюдает!
Она была блондинкой со светлыми глазами (!), и таким людям, как работники в засаленной грязной одежде, стоявшие у печи для варки стекла, она казалась похожей на привидение. Когда она приходила, то просто светилась.
Поэтому Храпешко про себя называл ее святой, потому что светится. Святая Мандалина. Да — так ему хотелось ее назвать, хотя он еще не сказал ей ни слова.
Однажды, когда она проходила через двор с двумя большими ведрами, полными соды или кварца (или чего-то такого), она запнулась о камень и чуть не упала. Мандалина.
И как это обычно бывает, там, рядом с этим местом, находился именно наш герой Храпешко, который ее подхватил. Но подхватил не за руку и даже не за талию, нет, он подхватил ее за немного ниже того места, за которое обычно подхватывают падающих девушек, то есть, вместо того чтобы за задницу или за тонкую талию, он ухватил ее прямо между ног.
Это происшествие можно было бы отнести на счет его неуклюжести, хотя люди, хорошо знавшие Храпешко, знали, что он был далеко не неуклюжим. Таким образом, выходило, что это подхватывание было некоторым образом задумано заранее и вряд ли могло быть случайным, хотя Храпешко старался вести себя достаточно осторожно.
К великому изумлению Храпешко, она не оттолкнула его. Не закричала, не испугалась, как делают провинциалки.
Она посмотрела Храпешко в глаза.
Ничего не сказала.
Ни слова не промолвила, не улыбнулась.
Хоть бы выругалась.
Хоть бы затрещину ему дала.
Тогда то, что случилось после, может быть, никогда не было бы таким, каким оно на самом деле было.
Храпешко никогда в жизни не видел человека с таким безучастным лицом. Как будто ничего не произошло, ничего не случилось. В любом месте, в любой ситуации, там, откуда он был родом, в Повардарье, дело бы уже шло к драке или другому какому веселью, может быть, к свадьбе. А тут ничего. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, когда Храпешко, широко ухмыляясь, стоял перед ней такой, как есть — прокопченный и грязный.
Она, как если бы ничего не случилось, повернулась и, не сказав ни слова, пошла прочь, откуда пришла. Тут не знаешь, что делать. Смеяться или плакать.
Долго той ночью Храпешко нюхал руку, которой он подхватил Мандалину.
Долго той ночью Мандалина рукой водила у себя между ног, именно по той части тела, за которую Храпешко, якобы, сам того не желай, подхватил ее, когда она споткнулась.
К тому времени дьявольское место между ног высохло.
Ей было не по себе, она действительно удивилась силе ручищ Храпешко, которыми он так легко ее подхватил и поднял, поразилась его крепким мускулам.
— Значит, правду говорят, что он настоящий грубиян, — сказала, себе Мандалина.
В последующие дни она делала вид, что его не замечает.
Храпешко.
А он действительно пытался обходить ее, насколько это возможно. Таким образом, этот несчастный случай, так условно названный его участниками, способствовал тому, что средний балл положительных оценок, доминировавших в характеристиках Мандалины, снизился в пользу среднего балла отрицательных оценок.