Храпешко третий раз поискал глаза Мандалины и увидел, что на этот раз она их нашла, подобрала из-под стола и поставила на место, но веки у нее были закрыты.
В столовой наступила тишина, только окна дребезжали от вечернего ветерка.
— Если… — сказал Отто, и все подняли головы.
— Если только мы не найдем какой-нибудь выход.
После этой фразы в комнате воцарилась невиданная тишина. Все размышляли о каком-нибудь выходе. Например, толстая Гертруда, которая не сказала ни слова за все это время, наконец, спросила, что они хотят завтра на обед и что на ужин. Вот и всё. Остальные молчали.
— Как ты, женщина, можешь думать о еде теперь, когда будущее нашей мастерской и наше выживание висят на волоске?
Тут в этой тишине Отто встал, выпрямился и сказал:
— Я решил!
Последовали вопросы, которые в основном задавали недоброжелатели типа присутствующего — кто знает почему — Гузы из Рагузы:
— И что вы решили, хозяин? Передадите ли вы Храпешко стражникам и солдатам кантона, или, к примеру, отправите служить в охране Папы, или, например, вернете его, откуда пришел, или мы его бросим в печку, где плавим стекло, так, чтобы никто никогда не узнал, где он. Да, и еще вопрос, заинтересуется ли кто-то его судьбой, принимая во внимание, что у него здесь нет никого, а кроме того, он не внесен ни в один официальный реестр в качестве присутствующего в этих местах.
Но Отто удивил всех:
— Храпешко получит повышение!
Молчание вдруг прекратилось, и поднялся такой шум, что никто не мог сосредоточиться. Мандалина наконец подняла веки, и Храпешко увидел ее глаза. Гуза стал кричать, что только что произошла величайшая несправедливость, потому что Храпешко не может получить продвижение по службе, поскольку он ни на что не годится, кроме как дуть, и так далее, короче, всякие глупости. Даже упомянул что-то о религиозном и национальном моменте.
— Реструктуризация и переход к производству как единственный способ спасения нашей мануфактуры.
Так окончательно определил Отто собственную идею, в которую был включен и Храпешко.
Все сели на свои места, чтобы лучше слышать это предложение.
Речь шла о перепрофилировании производства на выработку художественного стекла для широкого использования, названного на французский манер — стеклянная бижутерия: то, чем в это время начали заниматься несколько семей в других частях мира.
— Не радуйся раньше времени, Храпешко, так как твое повышение это только фраза, а суть состоит в том, что даже если мы примем этот план, у нас нет никаких средств для его подкрепления.
Гуза предложит вытащить у Храпешко все зубы и таким образом получить материалы для начала производства.
Совершенно неожиданно Мандалина встала со своего места и закричала: «Тишина в зале, тишина в столовой». Отто сел и опустил голову.
— По склоненной голове моего уважаемого отца Отто можно предположить, что то, о чем я скажу ниже, правда.
Это я все время заставляла Храпешко изготавливать различные элементы украшений из стекла. Это я собирала все деньги и снимала все сливки. У меня в данный момент есть отложенные втайне деньги, необходимые, чтобы начать производство снова и провести реструктуризацию. Но у меня есть несколько требований, которые должны быть немедленно выполнены:
1. Оставить Храпешко в качестве главного выдувальщика;
2. Уволить работников;
3. Нанять одних только женщин, вернее, молодых девушек, которые освоят ремесло гравировки по стеклу; и
4. Мой дорогой отец по причине своего возраста должен будет переселиться в отдельный дом рядом с нашей усадьбой.
Молчание.
40
Вот что сделал Храпешко в последующий период.
Храпешко поймал лунный свет в жидкое стекло и сделанный из него кубок назвал Лунная тоска.
Храпешко поймал темноту солнечного затмения и чашу из него назвал Ночное солнце.
Храпешко поймал свет молнии в сосуд и сосуд этот назвал День молнии.
Храпешко завлек мягкость тумана в чашу и назвал ее Пойманный туман.
Храпешко поймал себя, то есть свое отражение и свое настроение, на стеклянную пластинку. Эту пластинку он назвал Бескрайняя пластинка, потому что если человек положит ее под подушку, то ему хорошо спится.
Единственное, что он не мог поймать в стекло, была темная ночь. Причина, почему это ему никак не удавалось, состояла в том, что независимо от того, насколько темно на улице, огонь светит и не дает стеклу впитать в себя ночь. Эту невозможность Храпешко назвал Невозможное ночное стекло.
41
И вот какой диалог ему приснился:
— Эй, Храпешко! Тебя совершенно не мучает ностальгия!
— Что это такое?
— Ты совсем не тоскуешь по родной земле.
— Конечно, тоскую, просто не показываю.
— Да разве тоску можно скрыть или подавить?
— Можно, ничему нельзя, особенно если там, где ты сейчас, лучше, чем там, где ты был раньше.
— А разве тебе не снятся луга с цветами в росе и дубовые леса с прохладной тенью? А про лепет реки я вообще не говорю.
— Мой луг давно уже вытоптали. Мой дубовый лес вырубили. А лепет реки и раньше мне только спать не давал.
— А разве язык тебе не снится?
— Мне снятся многие другие таинственные языки прошлого и будущего. Среди них и мой, но на нем я говорю только с самим собой.
— Ах, Храпешко, сукин сын. А семья?
42
Магазин. Храпешко и Мандалина.
Бутик. Она продавала, а он делал.
Отто переехал в отдельный домик в дальний угол участка. С диагнозом — нервное расстройство.
Храпешко работал не покладая рук, в основном ночью. Днем он спал как убитый, а иногда забывал и поесть. Ночь вдохновляла его гораздо больше дня.
Ночью всех духов можно закрыть в бутылках.
Днем нельзя, потому что они спят.
Он вставал вечером и делал вещи, какие: выдумывал и какие приходили ему на ум, пока он смотрел, как в железную трубу набирается горячее расплавленное стекло, в то время как оранжевые лучи огня согревали ему зрачки и глаза, а через них и мысли. Из этого огня, из этого красно-оранжевого и желтого света приходили к нему все его фантазии, которые он потом вдувал в стекло. Так возникали сотни мелких летающих насекомых, бабочек, мух, пауков, сотни мелких животных, ящериц, ежей и черепах и тысячи стеклянных форм, которым он не мог дать имени, только фамилию.
Из них Мандалина делала бусы и браслеты, подвески и серьги.
Сначала в магазин ходили только покупатели, которые хотели найти что-то особо красивое. В основном французы и немцы. Комментарии остальных сводились, главным образом, к тому, что это бесполезный хлам. Кроме разве что бутылок, в которых можно хранить вино. Все остальное не годилось ни на что, кроме украшения. А учитывая, что во всех концах Европы бушевали войны, кому придет в голову украшаться?
Постепенно Мандалина стала впадать в отчаяние, но старалась, чтобы не узнал Храпешко. Отчаяние зашло так далеко, что ее начала беспокоить тупая боль в области живота. Храпешко этого не заметил, потому что работал в ритме, который сам себе определил и который отличался от естественного, то есть биологического. Пока не произошло то, что обычно случается в таких ситуациях.
А именно, одна госпожа, по происхождению графиня по имени Бригитта фон Кирхштайн, которая в треугольнике между Францией, Швейцарией и Германией была известна тем, что очень скучала и поэтому часто посещала заключенных в тюрьмах, чтобы встретиться с людьми из экзотических стран и послушать рассказы об их приключениях, раз завернула в их магазин.
— О, какие экзотические предметы, — воскликнула она, весьма взволнованная. — Какие прекрасные, мне еще не известные земли! Какие дальние просторы! Как бы мне хотелось иметь такой предмет, чтобы украсить им мою романтическую пелерину!
Фон Кирхштайн поспешила воткнуть один из экспонатов себе в петлицу. Это был цветок агавы, на котором сидела маленькая новорожденная божья коровка. Потом взяла змеевидную безделушку, украшенную цветком лотоса, и приколола к своей накидке; потом браслет в виде змейки, кусающей себя за хвост, и, наконец, пряжку для ремня из прекрасного опалового стекла в форме морской звезды с красным хрусталем.
Не торгуясь, заплатила и как фурия выскочила наружу, чтобы прогуляться по окрестным улицам.
И этого хватило всем маленьким городкам от Обона до Лиссабона.
Женщины, желающие подражать графине, которая повсюду хвасталась своими брошками, просто наводнили магазин. Вскоре ни Храпешко, ни Мандалина не могли поспеть за ними.
— А кто делает эти замечательные вещи? — спрашивали обезумевшие дамы.
— Мой… — хотела сказать Мандалина, но не посмела сразу, а лишь потом, — …супруг.
— О! Какая замечательная новость, а мы и не знали, что вы, наконец, вступили в интимные отношения с Рагузой!
— Речь идет не о Рагузе, а о другом!
Храпешко же не имел ни малейшего представления, что стал супругом. Такие были времена.
— Ах, а почему мы об этом ничего не знали? Так кто же он и откуда родом?
— Он дворянин из, как он сам говорит, страны Македонии.
— Никогда не слышали о такой! О! Там наверняка ужасно экзотично.
— Это точно!
— А есть ли там бананы? Во всех экзотических странах есть бананы!
— Конечно, есть.
— А корица?
— И корица.
— Ах, как мы рады!
— Наверняка это страшно интересно, — кричали дамы, — да и по всем этим вещичкам видно, что в нем есть что-то экзотическое. А носит ли он тюрбан?
— Не носит.
— Ну, неважно! Если станет нужно, будет носить!
43
Успешная работа приносит с собой и болезни, связанные с успехом.
Вот что Мандалина однажды сказала Храпешко:
— Мой дорогой Храпешко, я тяжело больна.
— А что с тобой, моя дорогая Мандалина?
— У меня какая-то тяжесть в животе, так давит, как будто хочет растоптать. Я не сплю по ночам, уже несколько дней не выхожу на улицу чтобы подруги не заметили печаль у меня на лице. Не спрашивай меня, ходила ли я к врачам, потому что сам знаешь, какой будет ответ: Да, была у многих, и все одинаково мотают головой из стороны в сторону, не в состоянии найти лекарство от моей болезни. Они не смеют сказать ничего больше о моем состоянии без предварительных консультаций с ведущими специалистами из Парижа, а некоторые даже говорят о Москве. Но я больше не хочу обременять тебя своими проблемами, потому что ты наверняка догадываешься об их природе.