— Ха-ха! — откликнулся Отто, — неужели ты думаешь, что с помощью техники можно постичь искусство? И кто, черт побери, будет их выдувать? Ветер? Посмотри на моего Храпешко, какая у него грудь, никакая машина с ним не сравнится. В любом случае мы говорим о двух разных вещах. Вы — о массовом производстве, а я об искусстве, а это не то же самое. Этого не может и никогда не сможет быть, какую бы машину ни изобрело человечество, она не заменит человеческого дыхания. Мы поняли друг друга?
— Да.
Слава богу, эти обсуждения не только велись редко, но и были совсем запрещены на одном из собраний, чтобы сохранить сплоченность гильдии.
Отто разговаривал с одним политологом из-под Берна по имени Арним Югендорф о преимуществах объединения Швейцарии, ставшей примером того, как в будущем следует объединяться Европе.
— Кстати, — сказал политолог, — я только что вернулся с одной выставки в Париже…
— Не знаю, заметили ли вы, но на выставке присутствовал представитель и нашей маленькой мастерской, пытавшийся повторно актуализировать дутое стекло, — поспешил похвастаться Отто.
— Нет, не заметил, но зато я смог услышать замечательную речь Виктора Гюго о будущем Европы. И я могу сказать вам, что недалек тот день, когда мы все будем едины.
— Меня политика не интересует.
Перед своей женой Гертрудой Отто читал монологи по финансовым вопросам. Она, как дочь правителей Баварии, не сильно разбиралась в финансах, и поэтому Отто в основном говорки для себя. Кроме того, она была настолько толстая и ленивая, что он редко упоминал о ней в общественных местах.
С местным священником он спорил по вопросу, следует ли собирать все части христианства и снова объединять их в одну христианскую религию.
— Почему бы нет? — говорил Отто. — У меня работает один православный. Ведь он такой же христианин, как и мы.
— Грешные мысли крутятся в твоей голове, мой дорогой Отто. Ты выдающийся гражданин нашей страны и не следовало бы тебе говорить о смешении религий, учитывая, что и твой отец, благородный Метрихайм, и твой дед, еще более благородный Йоахим, все были глубоко религиозными людьми и так воспитывали и тебя. А теперь ты распространяешь какую-то ересь.
— Нет! Я говорю только об объединенном христианстве!
— О том, что это не так, свидетельствует и недовольство вашим тайным обществом, слухи о котором ходят по всему кантону Юра, в Шварцвальде, в северной Италии, а о Франции я вообще промолчу, говорят, что вы обсуждаете даже некоторые безбожные сектантские религии.
— Это не так. Мы просто хотим использовать все способы выражения, которые могут помочь вечному искусству.
— Да, да, конечно… — сказал священник, глядя на Отто полуприщуренными глазами, в которых читалось крайнее недоверие.
Своей дочери Мандалине, которой обеспечили пристойное, хотя и домашнее образование, Отто чаще всего говорил, что:
— …искусство должно стать универсальной философией, которая не будет иметь локального характера, а напротив, будет иметь характер глобальный, что означает, что она в самой себе содержит всего понемногу.
— Но, папа, искусство создают люди, а у них есть свой собственный язык, с которым они родились, и образ мысли, который они приобрели.
— Да, но нужно становиться сверхчеловеком, и чтобы добиться в этом успеха, действительно нужно ощутить мир как свой собственный, достичь того, чтобы искусство стало всемирным. Как раз об этом и говорил так пламенно наш великий пророк Гёте.
— Но, папа, мне кажется, что это практически невозможно!
— В качестве примера того, что кажущееся невозможным таковым не является, возьмем человека с огромными легкими — Храпешко. Скажи мне, пожалуйста, что он знает об искусстве? Я имею в виду, с теоретической точки зрения? Ничего. Может быть, он никогда и не слышал такого слова. Ведь так? Так. Но он несет его внутри себя… несет его в себе, и мы, пламенные теоретики, сколько бы мы ни пытались следовать теории, мы ничего не сможем сделать из того, что делают те, которые носят его в себе.
— Папа, извини, но я думаю, что шедевры искусства должны быть одновременным сочетанием этих двух вещей. Кстати, как я вижу, в последнее время он живо интересуется нашими книгами и трактатами по искусству.
— Будет лучше, если такой художественный багаж, какой содержится в дыхании Храпешко, останется чистым и не тронутым теорией, потому что его дыхание имеет не местный, а универсальный характер. А он этого даже не осознает. Своим дыханием он может оживить душу Марии Магдалины и Кришны, и Будды. Не говоря уже о Тецкатлипоке, или как там его звали.
— Но, папа, ты говоришь об универсальности дыхания с религиозной, а не с физиологической точки зрения. Со второй точки зрения, на самом деле дыхание отделено от духа.
— На самом деле дух материализуется через дыхание…
— Но, папа, послушай…
С одним знакомым Месмера, неким Джордано Джордани, он говорил, вернее, спорил о том, что во Вселенной существует некий магнетизм, который, к счастью, присутствует и в человеке, и что этот магнетизм может и должен найти свое выражение в искусстве.
— Вот, например, у меня есть работник, довольно тупой, но с большой художественной энергией в себе. Эта художественная энергия есть не что иное как воплощение в нем космического магнетизма. Понятно, что он абсолютно не подозревает об этом. И не должен, потому что пока это так, он может быть весьма полезным для искусства, над которым я сейчас работаю. Это новое искусство, которое охватит все и вся. И я думаю, вернее сказать, я глубоко убежден, что стекло может лучше всего выразить этот магнетизм, который вместе с дыханием попадает в него и его облагораживает. Но для этого нужна широкая грудь и хорошее дыхание, как у Храпешко. Мы ничего не знаем и ничего не можем… наши тела — обычные и смертные. Приходи как-нибудь ко мне, дружище, и я покажу тебе этого человека.
— А откуда он?
— Римляне называли это место ubi leones.
— Ясно.
27
После того, как Храпешко стал работать у Отто.
— Этого молодого человека, которого ты видишь здесь, зовут Миллефьори. Он из знаменитого семейства стеклодувов из Мурано, — сказал Отто Храпешко, представляя ему одного за другим двух художников, которые работали в мастерской, — …его настоящее имя не Миллефьори… когда ты выучишь итальянский, то тебе станет ясно, что для мужчины неприемлемо зваться именем, которое означает тысяча цветов. Но я сразу скажу тебе, что это прозвище он получил по самой известной в Мурано технике выработки тысячецветного стекла.
Миллефьори приветствовал новичка, прижав к правой груди металлическую трубку, как это делают швейцарские солдаты на службе Папы Римского.
— А вот этот рядом хочет, чтобы его называли просто Фриц, потому что по его фамилии можно понять, что он происходит из известного немецкого семейства Цейс, обессмертившего себя самыми различными открытиями в области оптики.
Храпешко улыбнулся, а Фриц, который совершенно не был расположен к шуткам, отвернулся и занялся своим делом.
— Этого человека зовут Храпешко. Его имя нам трудно выговорить, но завтра, когда Европа будет едина, нам придется привыкнуть к необычным именам. Как вы знаете, у этого парня широкая грудь и благословенное дыхание. Вот почему я взял его в качестве помощника. И я искренне надеюсь, что его слава, хоть она, вероятно, не превзойдет моей или вашей, в любом случае превзойдет славу других людей, живущих там, откуда он приехал.
Потом всем троим Отто сказал следующее:
— Мы начинаем новую эпоху в производстве художественного стекла… эпоху, в которой мы будем обращаться к нашим традициям, но в то же время будем внедрять и чужие идеи. Эпоху, в которой мы создадим нечто, что зовется мировым искусством. С этой целью мы здесь в скором времени еще раз попытаемся создать кубок властелинов, называемый diatretum, который никто не мог повторить, поскольку наша задача, то есть предназначение нас, немцев, в первую очередь, подтвердить наше славное художественное прошлое. Но этим мы сейчас не будем заниматься, потому что я планирую с этой целью пригласить одного профессора, который даст детальные объяснения по поводу этого кубка.
Затем он повернулся к стене, а потом опять к слушателям:
— По случаю наступающей новой эры я дам вам новые задания.
Ты, Фриц, немец, твоя рука ни разу не дрогнула.
Ты будешь гранильщиком!
Ты, Храпешко, с Балкан, у тебя мощная грудь.
Ты будешь выдувальщиком!
Ты, Миллефьори, итальянец.
Ты будешь дизайнером!
А я, великолепный Отто, буду давать вам указания по работе и буду придавать форму бесформенным и несовершенным творениям.
Так сказал мастер Отто Фрицу, Миллефьори и Храпешко, поставив перед ними далеко идущие задачи.
Отто нагнулся над отверстием, в которое были вставлены две длинные железные трубки и стал вынимать одну из них. Вытащив, он повернулся к остальным.
— То, что вы видите перед собой, это расплавленное солнце, отныне оно будет освещать наше воображение. Оно будет нашим товарным знаком. Здесь мы родимся и здесь мы умрем. В это расплавленное солнце Храпешко, и вы тоже, внесете свои мечты с помощью своего собственного дыхания. Но это (он понизил голос, чтобы его не услышали за пределами мастерской) мы будем делать тем способом, каким восточные мудрецы, йоги, индусы, брамины, буддисты… очищают свое дыхание.
— А христиане? — спросил Храпешко.
— Что христиане?
— Ну, христианское дыхание?
— Знаешь… — сказал Отто, немного подумав, что следует сказать, — я не вижу, каким образом дыхание христиан может помочь очистить душу и тело от злых мыслей…
— Путем молитвы… — сказан Храпешко.
— Ага! Значит, тут у нас религиозный фанатик? Храпешко замолчал, потому что не слишком хорошо понимал значение слова фанатик.