Я поспешно оделся и быстро проглотил завтрак — кофе, солонину и оладьи. У индианки, стиравшей на золотоискателей, взяли на время пару старых оленьих мокассин — для моих стертых ног это было огромное наслаждение. Вооружившись киркой, заступом с длинной рукояткой и тазом для промывки, я потребовал, чтобы меня тотчас же отвели на участок. Но мне ответили, что это невозможно: я сам должен выбирать себе участок, иначе не будет «негритянского счастья».
Я остановил свой выбор на травянистом склоне, примерно в двухстах ярдах от хижины, и, хромая, направился туда. Склон спускался к великолепному каньону и к разработкам, на которые я смотрел вчера с более отдаленной вершины. У меня осталось яркое впечатление от этого памятного утра; отлично помню, что я был настолько захвачен расстилающейся вокруг перспективой, что на несколько минут позабыл о «перспективах», лежавших в земле у моих ног. Наконец я начал копать.
Мне сказали, что нужно насыпать в таз грунт, взятый с возможно большего пространства и лежащий ближе к поверхности. Но во мне возникло непреодолимое искушение копнуть поглубже в поисках скрытых сокровищ; после двух-трех более глубоких ударов кирки обнажилось немного кварца с маленькими прослойками и прожилками, которые поблескивали весьма многообещающе. Полный надежд, я положил эти блестки в карман, а таз наполнил, как полагается, землей. Не без труда — он стал ужасно тяжелым! — я понес его к ближайшему промывному желобу и подставил под струю воды. Я раскачивал таз из стороны в сторону, пока более легкий темно-красный грунт не смылся полностью, оставив клейкий, глинистый пудинг, смешанный с маленькими камешками вроде изюминок. Это зрелище рождало пленительные воспоминания о «пирожках» из грязи в далеком детстве. Скоро, однако, грязь растворилась в проточной воде, и на дне таза остались лишь камешки да черный песок. Я повыбрасывал камешки, оставив только один — маленький, плоский, красивый, похожий на диск, и тяжелее других; его можно было принять за почерневшую монету. Спрятав его в карман вместе с кварцем, я продолжал промывать черный песок.
Предоставляю юным читателям вообразить мое волнение, когда, наконец, я обнаружил с дюжину крохотных золотых звездочек, приставших ко дну таза! Они были такие крохотные, что я побоялся продолжать промывку, чтобы их не унесло водой. Только впоследствии я узнал, что при их удельном весе это почти невозможно. Держа таз на вытянутых руках, я радостно побежал к месту, где работали мои компаньоны.
— Да, он нашел «блестки», — сказал один из них довольно спокойно. — Я так и думал.
Я был несколько разочарован.
— Так, значит, я не попал на жилу? — сказал я неуверенно.
— Нет, на этот раз не попал. Здесь у тебя примерно на четверть доллара.
Лицо у меня вытянулось.
— Однако, — продолжал он с улыбкой, — тебе достаточно собрать по такой же порции за четыре промывки, и дневной паек у тебя готов.
— А это все, — прибавил другой, — что мы, да и все на этом холме, зарабатываем последние полгода.
Для меня это был новый удар. Не знаю, впрочем, произвел ли он на меня такое же сильное впечатление, как то добродушие и юношеская беспечность, с какой были произнесены эти слова. Все же первой попыткой я был разочарован. Нерешительно я вытащил из кармана два кусочка кварца.
— Вот что я нашел. Похоже, что тут есть металл, поглядите, как блестят.
Старатель усмехнулся.
— Железный колчедан, — сказал он. — А это что такое? — добавил он торопливо, беря с моей ладони маленький дискообразный камешек. — Где ты его достал?
— В той же ямке. Разве он годится на что-нибудь?
Он не ответил и повернулся к двум другим компаньонам, которые теснились вокруг него:
— Глядите!
Он положил камешек на большой камень и сильно ударил его киркой. К моему удивлению, маленький диск не погнулся и не раскололся. От острия кирки появилась небольшая выбоинка ярко-жёлтого цвета!
Я не успел, да и не пытался даже задать еще вопрос.
— Беги за тачкой! — приказал он одному из них. — Напиши объявление и притащи колышки, — бросил он другому.
Через минуту, забыв о стертых ногах, мы помчались к склону. Заявка была обведена колышками, объявление прибито, и все мы кинулись нагружать тачку. Прежде чем начать промывку, мы привезли к желобам четыре тачки грунта. Мой самородок стоил около двенадцати долларов.
Мы перевезли еще много тачек. Весь этот и следующий день мы работали с надеждой, весело, без устали. Потом мы работали на «заявке» ежедневно, регулярно, не за страх, а за совесть в течение трех недель. Иногда мы находили «блестки», иногда нет, но почти всегда зарабатывали себе на пропитание.
Мы смеялись, шутили, рассказывали разные истории, декламировали стихи — в общем, развлекались, как на затянувшемся пикнике. Но двенадцатидолларовый самородок — это была наша первая и последняя находка на заявке Новичка.
Брет Гарт. Счастье Ревущего Стана
В Ревущем Стане царило смятение. Его вызвала не драка, ибо в 1850 году драки вовсе не представляли собой такого уж редкостного зрелища, чтобы на них сбегался весь поселок. Обезлюдели не только заявки и канавы — пустовала даже «Бакалея Татла». Игроки покинули ее — те самые игроки, которые, как все мы помним, преспокойно продолжали игру, когда Француз Пит и канак Джо уложили друг друга наповал у самой стойки. Весь Ревущий Стан собрался перед убогой хижиной на краю расчищенного участка. Разговор велся вполголоса, и в нем часто упоминалось женское имя. Это имя — черокийка Сэл — все здесь хорошо знали.
Пожалуй, чем меньше о ней рассказывать, тем лучше. Сэл была грубая и, увы, очень грешная женщина, но других в Ревущем Стане тогда не знали. И вот сейчас эта единственная женщина в поселке находилась в том критическом положении, когда ей был особенно нужен женский уход. Беспутная, безвозвратно погрязшая в пороке, никому не нужная, она лежала в муках, трудно переносимых, даже если их облегчает женское сострадание, и вдвойне тяжких, когда возле страждущей никого нет. Расплата настигла Сэл так же, как и нашу праматерь, совсем одну, что делало кару за первородный грех еще более страшной. И может быть, с этого и начиналось искупление ее вины, ибо в ту минуту, когда ей особенно недоставало женского сочувствия и заботы, она видела вокруг себя только полупрезрительные лица мужчин. И все же мне думается, что кое-кого из зрителей тронули ее страдания. Сэнди Типтон сказал: «Плохо твое дело, Сэл!»и, глядя, как она мучается, на минуту даже пренебрег тем обстоятельством, что в рукаве у него были припрятаны туз и два козыря.
Случай был действительно из ряда вон выходящий. Смерть считалась в Ревущем Стане делом самым обычным, но рождение было в новинку. Людей убирали из поселка решительно и бесповоротно, не оставляя им возможности прийти обратно, а, как говорится, ab initio[27] там еще никто и никогда не появлялся. Отсюда и всеобщее волнение.
— Зайди туда, Стампи, — сказал, обращаясь к одному из зевак, некий почтенный обитатель поселка, известный под именем Кентукки. — Зайди посмотри, может, помочь нужно. Ты ведь смыслишь в этих делах.
Такой выбор был, пожалуй, обоснован. В других палестинах Стампи считался главой сразу двух семейств, и Ревущий Стан — прибежище отверженных — был обязан обществом Стампи явной незаконности его семейного положения. Толпа одобрила эту кандидатуру, и у Стампи хватило благоразумия подчиниться воле большинства. Дверь за скороспелым хирургом и акушером закрылась, а Ревущий Стан расселся вокруг, закурил трубки и стал ждать исхода событий.
Возле хижины собралось человек сто. Один или двое из них скрывались от правосудия; имелись здесь и закоренелые преступники, и все они, вместе взятые, были народ отпетый. По внешности этих людей нельзя было догадаться ни о их прошлом, ни о их характерах. У самого отъявленного мошенника был рафаэлевский лик с копной белокурых волос. Игрок Окхерст меланхолическим видом и отрешенностью от всего земного походил на Гамлета; самый хладнокровный и храбрый из них был не выше пяти футов ростом, говорил тихим голосом и держался скромно и застенчиво. Прозвище «головорезы» служило для них скорее почетным званием, чем характеристикой.
Возможно, у Ревущего Стана был недочет в таких пустяках, как уши, пальцы на руках и ногах и тому подобное, но эти мелкие изъяны не отражались на его коллективной мощи. У местного силача на правой руке насчитывалось всего три пальца; у самого меткого стрелка не хватало одного глаза.
Такова была внешность людей, расположившихся вокруг хижины. Поселок лежал в треугольной долине между двумя горами и рекой. Выйти из него можно было только по крутой тропе, которая взбегала на вершину горы прямо против хижины и теперь была озарена восходящей луной. Страждущая женщина, наверно, видела со своей жесткой постели эту тропу — видела, как она вьется серебряной нитью и исчезает среди звезд.
Костер из сухих сосновых веток помог людям разговориться. Мало-помалу к ним вернулось их обычное легкомыслие. Предлагались и охотно принимались пари относительно исхода событий. Три против пяти, что Сэл «выкарабкается»и что даже ребенок останется жив; заключались и дополнительные пари — относительно пола и цвета кожи ожидаемого пришельца. В разгаре оживленных споров в группе, сидевшей поближе к дверям, послышалось восклицание, остальные замолчали и насторожились. Пронзительный жалобный крик, какого в Ревущем Стане еще не слышали, прорезал стоны качающихся на ветру сосен, торопливое журчание реки и потрескивание костра. Сосны перестали стонать, река смолкла, костер затих. Словно вся природа замерла и тоже насторожилась.
Все как один вскочили на ноги. Кто-то предложил взорвать бочонок с порохом, но остальные вняли голосу благоразумия, и дело ограничилось несколькими выстрелами из револьверов, ибо вследствие ли несовершенства местной хирургии или каких-либо других причин жизнь черокийки Сэл быстро угасала. Прошел час, и она как бы поднялась по неровной тропе к звездам и навсегда покинула Ревущий Стан с его грехом и позором.