Ибо распахнутая дверь и окна вырубленного в скале подводного храма излучали яркий, слегка колеблющийся свет, напоминавший отблески огромного жертвенного костра, горевшего где-то далеко внутри здания.
Мои последующие впечатления сумбурны и фрагментарны. По мере того как я все пристальнее вглядывался в эту противоестественную картину, меня начали посещать разные видения — в глубине храма мне представлялись какие-то предметы и фигуры; некоторые из них перемещались, иные были неподвижны. Тогда же я вновь услышал те самые отдаленные звуки хора, которые впервые достигли моего слуха сразу же после пробуждения. Постепенно нараставшие во мне беспокойство и страх сконцентрировались вокруг молодого пришельца из моря и его резной статуэтки, во всех деталях повторявшей изображения на фризе и колоннах храма. Вспомнив бедного Кленца, я подумал о том, где может сейчас покоиться его тело вместе с этой статуэткой, унесенной им обратно в океан. Перед уходом он пытался меня о чем-то предупредить, но я не прислушался к его словам, — ведь это был всего лишь слабохарактерный и мягкотелый рейнландец, помешавшийся от невзгод и опасностей, которые уроженец Пруссии способен переносить без малейшего затруднения.
Мне остается добавить совсем немногое. Навязчивая идея войти внутрь храма превратилась теперь в категорический, требующий беспрекословного подчинения приказ. Отныне моя германская воля не управляет уже моими поступками, но я пока могу выказывать самостоятельность во второстепенных вопросах. Эта же разновидность умственной болезни ранее погубила Кленца, заставив его устремиться в морскую пучину даже без элементарного защитного снаряжения; однако я, человек прусского склада ума и характера, намерен до конца использовать все те немногие возможности, которыми пока располагаю. Когда я понял, что мне так или иначе придется идти в храм, я первым делом тщательно осмотрел и подготовил к выходу свой водолазный костюм, шлем и регенератор воздуха, после чего взялся за составление этих поспешных записей в надежде, что они когда-нибудь станут достоянием гласности. Покидая — теперь уже навсегда — свою субмарину, я отправлю к поверхности океана запечатанную бутыль с этой рукописью.
Я не испытываю страха, меня также мало тревожат пророчества сумасшедшего Кленца. Все мною виденное не имеет ничего общего с реальной действительностью; в конечном итоге следствием моего безумия явится самая обыкновенная смерть от удушья, когда иссякнет запас кислорода. Горящий внутри храма свет — это не более чем обман зрения, так что мне предстоит по-немецки спокойно и мужественно встретить смерть в безмолвии и непроглядной тьме океанских вод. Демонический хохот, который я слышу, дописывая эти строки, на деле является лишь порождением моего угасающего рассудка. Теперь мне осталось лишь облачиться в водолазный костюм, открыть люк и бесстрашно войти в эту своеобразную древнюю усыпальницу, молчаливо хранящую тайны неизмеримых глубин и далеких забытых столетий.
Крысы в стенах[41](Перевод Л. Кузнецова)
16 июля 1923 года, когда последний мастер закончил свою работу, я въехал наконец в Эксхемский приорат. Его реставрация стоила величайших усилий — то немногое, что осталось от давно заброшенного строения, напоминало, в сущности, полую раковину моллюска; и все же память о предках, испокон веков гнездившихся здесь, заставила меня не останавливаться ни перед какими тратами. Это место было необитаемым со времен царствования Якова Первого[42] — с тех дней, когда некое ужасное, трагическое и по большей части необъяснимое происшествие стало причиной одновременной гибели владельца поместья, его пятерых детей и нескольких слуг; оно же навсегда изгнало из родных мест преследуемого облаком мрачных подозрений и страхов третьего из сыновей хозяина — моего прямого предка и единственного оставшегося в живых отпрыска отныне для всех ненавистного рода. Когда его самого ославили как убийцу, а поместье перешло во владение короны, он даже не пытался оправдаться или тем более оспорить свои права на утраченную собственность. Терзаемый неким тайным ужасом, пересилившим и чувство долга перед потомками, и стремление стать под защиту закона, охваченный лишь безумным желанием никогда впредь не видеть родного гнезда, вытравить из души самую память о нем, Уолтер де ла Поэр, одиннадцатый барон Эксхемский, бежал за океан, в далекую Виргинию, и здесь основал новый род, ставший известным в следующем столетии под именем Делапор.
Эксхемский приорат долго пребывал в запустении, хотя и был впоследствии передан во владение семейству Норрисов, но притом всегда привлекал исключительное внимание знатоков своей редкостной архитектурой: его готические башни высились то ли над древнесаксонскими, то ли над романскими стенами, а последние, в свою очередь, несли в себе элементы еще более древнего стиля или, лучше сказать, смешения стилей — римского и даже друидического, то есть древнего кельтского. Сам по себе фундамент здания уже был загадкой — одной своей стороной он словно бы врос в твердый песчаник крутой скалы, откуда приорат глядел в безлюдную, пустынную долину, за которой, в трех милях от него, расположилось селение Анчестер. Этот своеобычный реликт забытых времен любовно изучали архитекторы и почитатели древностей, и лишь местные жители люто ненавидели его. Они ненавидели его многие века тому назад, когда здесь еще жили мои далекие предки, но и теперь люди в не меньшей степени опасались этих мрачных руин вместе с их седыми мхами, плесенью и прочей мерзостью. Я прежде не бывал в Анчестере, а по приезде туда узнал, что принадлежу к преданному проклятью роду. На этой неделе рабочие взорвали Эксхемский приорат и сейчас уничтожают даже самые следы его фундамента…
В общих чертах историю моих предков я знал с детства, включая и тот факт, что первый из моих американских предшественников прибыл в колонии как лицо со странной репутацией. Однако что касается подробностей, меня всегда держали в полном неведении, так как весь род Делапор отличался замкнутостью. В отличие от наших соседей-плантаторов мы редко хвастались предками-крестоносцами, героями средневековых войн или деятелями Ренессанса; не унаследовали мы и каких-либо особых семейных традиций, за исключением разве лишь того малого, что было написано в запечатанном конверте, каковой до начала Гражданской войны передавался каждым владельцем поместья своему старшему сыну для вскрытия после смерти главы рода. Единственное, что было обретено нашим семейством уже после переселения в Новый Свет, так это репутация старинной и гордой дворянской семьи, насколько эти понятия были еще применимы к ее малообщительной виргинской ветви.
Во время войны[43] благополучие наше оказалось заметно подорванным, да и все наше бытие в корне изменилось, когда сгорел Карфакс — наше поместье, стоявшее на берегу реки Джемс. В этом ужасном пожаре погиб мой престарелый дед, а с ним пропал и пресловутый конверт, связывавший нас с прошлым. Еще и сегодня я способен вызвать в памяти то роковое событие в точности таким, каким оно увиделось мне в мои семь лет, — живо помню, как бранились солдаты враждебной армии северян, окружившие наш дом, как визжали испуганные женщины, как выли и истово молились негры. Отец мой находился тогда в отряде, оборонявшем Ричмонд, но после соблюдения всех формальностей мы с матерью пересекли линию фронта и воссоединились с ним. С концом войны мы все уехали на Север, откуда была родом моя мать; шло время, я возмужал, достиг средних лет и определенного достатка, обратившись в заурядного флегматичного янки. Ни мой отец, ни я не знали содержания оставленного нам предками в наследство, но сгинувшего в пожаре конверта, и, погрязнув в рутине массачусетской деловой жизни, я постепенно утратил всякий интерес к тайнам, по всей очевидности, скрытым где-то в глубоких корнях нашего родословного древа. Ах, если б я только мог предугадать заранее природу этих тайн! С какой радостью предоставил бы я тогда Эксхемский приорат вместе с его древними мхами, летучими мышами и паутиной его собственной судьбе!
Отец мой умер в 1904 году, не оставив, как и дед, никакого завещания ни мне, ни единственному своему внуку и моему сыну — десятилетнему Альфреду, к тому времени потерявшему мать. Но именно этому тогдашнему малолетке суждено было в дальнейшем представить в новом свете историю нашего рода — я смог обогатить его память всего лишь некоторыми шутливыми предположениями касательно нашего семейного прошлого; он же взамен сообщил мне чрезвычайно любопытные легенды о наших предках, после того как Первая мировая война привела его в 1917 году в качестве офицера авиации в давно покинутую нами Англию. Выходило, что нынешний род Делапор в былые времена обладал весьма занятной историей — и, похоже, историей со зловещим привкусом. Друг моего сына, Эдвард Норрис, капитан Королевского воздушного флота, живший по соседству с нашим наследственным имением в Анчестере, рассказал о кое-каких местных суевериях, которые, впрочем, ввиду совершенной их дикости и неправдоподобности, могли бы прельстить разве что немногих романистов. Сам Норрис, конечно, относился к ним безразлично, но моего сына они немало позабавили и послужили недурной начинкой для его писем ко мне. Именно этот причудливый клубок легенд и привлек в конце концов мое внимание к давно забытому заокеанскому наследству, побудив меня вновь приобрести и восстановить родовой очаг; однажды Норрис показал Альфреду имение во всем его живописном запустении и предложил купить его по весьма сходной цене, благо тогдашним владельцем этих руин являлся его родной дядя.
Эксхемский приорат я купил в 1918 году, но почти тотчас же, после возвращения с войны сына, ставшего инвалидом, был вынужден отложить все планы его реставрации. В течение двух следующих лет я не мог жить ничем иным, как заботами о сыне, ради чего мне вскоре пришлось оставить на партнера ведение всех своих дел. И только в 1921 году, окончательно лишившись родных мне на этом свете людей, утратив интерес к жизни и став заурядным удалившимся отдел немолодым предпринимателем, я решил посвятить остаток своих дней вновь обретенному имению. Приехав в декабре того года в Анчестер, я был встречен с распростертыми объятиями капитаном Норрисом, полнотелым любезным молодым человеком, тотчас же охотно предавшимся воспоминаниям о моем сыне, и заручился его помощью в разработке собственных замыслов, а также в сборе всяческих разрозненных сведений, которые могли бы оказаться полезными в ходе реставрации здан