Пока Звезда шла к столу, я успел разглядеть и домыслить ее всю — с головы до пят. И пышную грудь с темными сосками, глядевшими в разные стороны, и соблазнительную ложбинку пупка на сытом животике, и едва уловимую тень женственности, затаившуюся чуть ниже широких покачивающихся бедер.
Устоять, удержаться от соблазна в такой ситуации не было никакой возможности, и в тот день мои моральные устои с треском обрушились на гостиничную кровать, погребая под собой наши тела…
— Ты всегда так? — отдышавшись, спросила Звезда.
— Что, плохо? — спросил я.
— Нет, почему, — ответила она. — Даже интересно… Можно и повторить.
Мы повторили и раз и два.
Потом я сидел у стола и отмачивал душу шампанским, а Звезда, свободная от одежд и условностей, в одних черных чулках — писк моды тех времен — валялась на постели и кокетливо спрашивала:
— Как я смотрюсь в таком виде? Нравлюсь тебе?
Она смотрелась и нравилась.
Мои моральные устои обрушились вновь.
Задержался в гостинице я надолго …
ПА-ДЕ-ДЕ
На следующий день ближе к полудню меня позвал Главный.
— Ты бы разобрался, — выдал он директиву. — Ко мне пришел сигнал. Говорят, что Фея запирается с Лапшичкиным.
Формулировка довольно прозрачная, но я сделал вид, будто сквозь нее ничего не проглядывает.
— Ну и что? Может, они фотографии печатают?
— Может быть. Только сигнал есть, будто у них па-де-де . Так ты зайди в бюро машинной писи и поговори сам.
«Бюро машинной писи» — так с давних пор в редакции именовалось машбюро. Оно располагалось в конце длинного темного коридора, пропахшего типографской краской и табачным дымом. Ходить туда я не любил.
Штат бюро делился на две группы, равные по количеству, но отнюдь не по силам. Одну из групп в коллективе называли «ягуси», другую — «феи».
Четыре бабы Яги — «ягуси» — представляли собой наследство эпохи Додона. Наш боевой ответственный секретарь искренне заботился о том, чтобы в стены редакции не прокралась никакая буржуазная амораль. А виделась она ему в образе женщины с формами соблазнительными и вызывающими.
Самого Додона из предметов женского рода влекли только бутылки. Утверждали, что, когда в компании на подпитии к Додону на колени запрыгнула веселая разбитная девица, он сказал ей на ухо: «Слезай, милая! Я не бабник, я — алкоголик». И стряхнул ее с колен, как кошку.
Додон искренне считал, что не будь рядом с племенем пишущих партийных журналистов эмансипированных и наделенных широкими гражданскими правами социалистических тружениц, мир стал бы свободным от скандалов, разводов и всякой другой нервотрепки.
Поскольку же кадры в редакцию подбирал Додон, ни одной смазливой рожицы за годы его правления к нам не проникло. В тех редких случаях, когда без боевых подруг обойтись было невозможно, Додон отдавал предпочтение старым, снятым в других местах с вооружения, но еще исправным «пулеметам».
Первым и главным «пулеметом» редакции в бюро машинной писи была Ядвига Григорьевна Агеева — женщина неопределенного возраста и определенно сварливого нрава. Свои работы она помечала инициалами «ЯГА», отчего и пошло название всего подразделения пулеметчиц — ягуси.
При любой попытке внести в бюро машинной писи элемент живой эстетики Додон ощетинивался и занимал глухую оборону.
— Мой долг заботиться о производительности труда, а не об удовлетворении мужицких страстей и бабской похоти, — убеждал он Главного. — Работаем мы вечерами. Народ сытый. Земля горит под ногами. Всякое может случиться. А надо ли нам с вами ЭТО?
Додон засевал коллективный цветник терниями и репейником долго и настойчиво. Жизнь среди колючек не выглядела жизнью в эдеме, но, к удивлению, о них не укололся никто. Мужские фирменные сладости — бананы и киви — баловство, борьба с которыми в стенах учреждения обычно доставляла немало беспокойства начальству и мужним женам, наши журналисты уносили по вечерам из редакции с собой и дарили их тайным подругам где-то на стороне. Священная норма морали — греши так, чтобы никто не знал — соблюдалась точно.
Привычно бесполое состояние журналистского коллектива изменилось благодаря проистечению алкогольных обстоятельств.
Пьянка все больше мешала Додону, и он без колебаний выбрал меньшее зло — бросил работу.
Последний раз наши видели его на городской овощной базе. Додон работал грузчиком и пил под каждый переносимый ящик в компании таких же, как и он сам, люмпен-интеллигентов.
Вреда картошке, которая все равно замерзала, и капусте, которая гнила на складе, его пьянство не приносило.
Место ответственного секретаря занял Стрельчук, человек прогрессивных взглядов и хорошего вкуса.
Первой женщиной новой формации, принятой в штат редакции с его легкой руки, стала Фея Матвеевна Мальцева. Её, еще не зная, как отнесется к смазливому пополнению новый Ответственный секретарь, привел в редакцию Луков.
— У вас вакансия, Евгений Михайлович, — сказал он осторожно, будто ступал на бревно над оврагом. — А у меня женщина. Машинистка. Многообещающая…
— Знаю я таких, — ответил Стрельчук спокойно. — Пока им самим что-то надо, они всегда обещают. А когда надо бывает нам, тут у них ничего не допросишься…
— Я не в том смысле, — смутился скромный Луков.
Стрельчук почесал переносицу и невозмутимо заметил:
— Я тоже не в том. Где она? Пусть заходит.
Фея была принята в штат.
Всех машинисток новой формации и молодых привлекательных форм в редакции моментально стали называть «феями». Их появление в коридорах быстро влило новую, бурлящую кровь в наши стареющие жилы. Бананы теперь старались всучить феям на пробу, не унося из стен родного учреждения. Это дало результат. Только за год состоялось рассмотрение трех персональных дел, связанных с исполнением парных танцевальных номеров в положении лежа и с сеансами осуждавшегося советским целомудренным обществом стриптиза.
Последствия — два выговора и один строгий с занесением в учетную карточку. И все же мы оценили смелость Стрельчука.
Его кадровая политика сослужила службу коллективу. На работу корифеи областного пера и рабы чернил все чаще стали являться чисто выбритыми, а кое-кто регулярно менял рубашки. Даже ботинки некоторых узнали крем и щетку. Дожили! Это был ренессанс.
Окрепли связи творческих кадров с техническим персоналом. Раньше отнести рукопись в бюро машинной писи считалось для журналиста делом обременительным. Все ждали, когда бабушка Дарья Васильевна Телегина, ворчливая курьерша, раз за день обойдет отделы и унесет кипу бумаг в конец темного коридора. Теперь все стали бегать туда сами.
Конечно, обновление штата принесло и новые заботы руководству редакции. Женский коллектив бюро машинной писи отличался от коллективов других отделов двумя особенностями.
Первая состояла в том, что сексуальная озабоченность наших фей с определенного момента стала превышать их трудовой энтузиазм.
Вторая проявлялась в ожесточенной, чисто женской войне всех против всех. Невидимая постороннему взгляду битва за утверждение собственного понимания красоты, ума и принципов сексуал-демократии сотрясала бюро машинной писи глухими толчками пятибалльного землетрясения. Потому-то и работали чуткие сейсмографы общественного мнения, и доброжелатели тут же докладывали Главному о любом па-де-де , которое вытанцовывалось за кулисами редакционной сцены.
Отложив все дела, я подался к Лапшичкину.
По пути решил заглянуть к Бурляеву. Внезапное появление начальства всегда побуждает подчиненных к старанию. Похвала вызывает прилив энергии, строгое замечание — порождает рвение. Укоризненный взгляд стимулирует прекращение поползновений.
Однако визит пришлось отложить. Потянув дверь за ручку, я не стал открывать ее до конца. Какое-то изменение в облике Стаса заставило меня остановиться.
Бурляев сидел на подоконнике, положив ногу на ногу. В пальцах левой руки, картинно отставленной в сторону, он держал сигарету и рассуждал, обращаясь к Бэ Полякову и Биону Николаеву одновременно:
— Нет, старики! Есть одна древнеиндийская позиция, которую, занимаясь камой с утра, я ни на что менять не стану. Ну, скажу вам, изюминка! Конечно, для понимающих.
Неожиданно для себя в потолстевшем и слегка оплешивевшем за последние годы Стасе я узрел прежние черты редакционного секс-атташе.
Перебивать лебединую песнь теоретика донжуанства не было никакого смысла.
Я прикрыл дверь и взошел на этаж Лапшичкина.
К моему удивлению, в хозяйстве Фотика не было затемнения — шла генеральная уборка. Сам Лапшичкин сидел у стола и держался руками за голову. Услыхав мои шаги, он поднял глаза и вдруг болезненно сморщился.
— Уй, какая гадость, — сказал он вне всяких связей. — Уй, гадость! Ходит, зараза, по потолку и голова у ей нисколько не кружится.
— Кто? — спросил я, не уследив за вывертом чужих суждений.
— Муха! — зло ответил Лапшичкин. — Ходит, курва, вверх ногами и хоть бы ей что! А я головой тряхну и уже масляные круги в глазах плывут. Изработался начисто!
— А может быть, это от чачи? — спросил я с видом простака.
— А что, после нее такое бывает? — спросил Лапшичкин и посмотрел на меня с видом весьма наивным. — Кто же знал?
— Значит, — сказал я, — факты имеют место быть? Легко тебя вывести на чистую воду…
Еще утром меня перехватил в коридоре один из редакционных радетелей морали и в интересах всеобщего благополучия человечества доброжелательно сообщил, что Лапшичкину из Грузии прислали бочонок виноградного самогона — чачи.
— Как бы не запил, — тревожился доброжелатель.
Теперь я проверил информацию и подивился ее достоверности. Стукач знал свое дело.
— Уже накапали? — удивился Лапшичкин. — Во, народ!
— Ладно, — сказал я. — Считай, что тебя официально предупредили. Поэтому не жалуйся публично на масляные круги в глазах. Они у тебя не от работы, а от усиленного отдыха. Усек?
— Да уж куда еще…