ым человеком), а с другой стороны, при реальном практическом столкновении с полем: когда ей нужно действовать в нем, писать, рисовать и т. д., то из-за полного отсутствия оценки и разумного понимания окружающего она чрезвычайно связывается с ним (еще более, чем К.). В этих ситуациях выступает у З. патологически измененное отношение эффективных побуждений к А.С.; каждая вещь повелительно диктует, что с ней сделать; спичка требует, чтобы ее зажгли, независимо от данной задачи; ручка, чтобы ею писали, и т. д. Поэтому особенностью ее связи с полем являются случайность, хаотичность А.С. и, что нам кажется особенно существенным, почти полное отсутствие адекватных внутрипсихических систем и в связи с этим полная предоставленность внешнему полю. Отсутствие возвращения к начатому действию, необычайная широта Ersetzung (то, что все - всем замещается) показывают, что аффективные зарядки в отношении к реальности почти не возникают и что свойства материала (аффективных систем) отличаются чрезвычайной текучестью, что поэтому отсутствуют внутрисистемные границы. Здесь уже не имеет смысла даже говорить о недифференцированности, потому что нечего дифференцировать.
Из всего сказанного совершенно ясно вытекают различия этих двух больных - их противоположность. Оба больных рабски связаны с полем, но совершенно по-разному. Связанность с полем К. обусловлена его усиленной целенаправленностью, у З. она возникает при отсутствии целенаправленности. К. поэтому вязок и фиксирован, З. во всем скользит и отвлекаема. К. может быть либо в одной ситуации, либо в другой (либо он читает, либо пишет - списывать с текста не может), у З., наоборот, все со всеми сливается - все в поле смешивается. Эти их особенности естественно связаны с их отношением к действительности - у него в действительности все структуировано, для нее же все лишено какого бы то ни было значения и смысла; отсюда легко возникает слияние всего со всем. У него полное отсутствие фантазии - на вопрос о том, чем он занимался, если бы выздоровел, отвечает стереотипно: «по своей специальности» - дает на все привычные ответы, вытекающие из его прошлой повседневной практики. При специально устроенной встрече обоих больных она (З.) говорит с ним, как со старым знакомым; он же мучительно старается вспомнить, где и когда с нею встречался; он требует точности и правдивости - у нее же любой другой человек вместо К. вызвал бы такой же поток приветствий и «воспоминаний».
К. в передаче рассказа выходит за пределы, завершая его и приближая к действительности, она тоже выходит за пределы, но по бессмысленному пути, большей частью втягивая все в ирреальность. Насколько про К. с уверенностью можно сказать, что у него ноль фантазии, настолько у З. трудно вообще говорить о ее фантазии. О фантазии можно лишь тогда говорить, когда у человека есть еще какой-то элемент действительности; поскольку З. вся в фантазии, можно сказать, что фантазия есть сфера ее теперешней жизни. Это, однако, не есть фантазия творческая, а чрезвычайно ограниченная - вся ее внутренняя жизнь направляется прежними аффективными переживаниями, причем весь круг, в котором находится больная, прост и стереотипен. Сфера ее теперешних переживаний связана с семьей - она то радуется рождению ребенка, то оплакивает смерть матери, радуется приезду отца; все события повторяются так же, как и ее стереотипные фразы «я приду», «мы придем».
Больной К. аспонтанен, у З. лишь кажущаяся спонтанность, по существу тоже аспонтанность (так как внешняя активность вызывается только полевыми факторами).
У К. связанность с предметной отнесенностью слова, у З. - отрыв от нее. Их смысловые поля диаметрально противоположны: К. идет по полям ситуационным, отражающим действительность,З. - по случайным звуковым связям и словесным рядам.
В то время как связанность с полем у нее происходит от отсутствия внутренних психических систем, у него - от слишком большой заряженности их. У него теряется граница между внутренними системами и полем вследствие большого напряжения внутрипсихических систем, у нее тоже отсутствует граница, потому что нечего отграничивать, а выступает лишь полная предоставленность внешнему полю.
ОБЩИЕ ВЫВОДЫ
Перед нашим исследованием, как и перед всяким экспериментальным исследованием в области клинической психологии, стояли три основные задачи, которые мы пытались решить. Поэтому в заключение мы должны остановиться на тех общих выводах, к которым приводит нас решение каждой из этих трех задач в отношении наших больных. Мы воспользуемся при изложении этих суммарных результатов исследования методом систематического сравнения тех двух форм деменции, с которыми мы имели дело.
Первая задача, встающая перед экспериментальным исследованием в области психопатологии, заключается в том, чтобы уметь объяснить из одного и того же принципа плюс- и минус-симптомы: то, что больному недоступно, и то, что им выполняется. Вольперт показал пример блестящего решения этой задачи на примере агнозии. Почему ганостик иные предметы узнает, а иные недоступны для его узнавания? Больной, как показал Вольперт, обнаруживает в одинаковой мере патологически измененные функции восприятия и тогда, когда он узнает, и тогда, как он не узнает предмета. В обоих случаях смысловое восприятие предмета заменяется у него угадыванием. Иной раз он угадывает правильно, иной раз ошибочно; иной раз вовсе может не догадаться. Аналогичная задача встает и при исследовании деменции. Мы не можем удовлетвориться тем предположением, что такая-то часть интеллектуальных функций у больных просто выпала, а другая часть просто сохранена. Мы должны попытаться объяснить плюс- и минус-симптомы деменции из единого принципа.
Нам думается, что эта попытка в обоих наших случаях приводит нас к успеху. Мы видели, что эффективность, или динамическая сторона сознания, изменена у обоих больных не в какой-то своей части, а целиком и полностью, и притом в одном очень определенном направлении: у К. в смысле чрезмерной, патологической прочности и косности динамических систем, у З. в смысле патологической и чрезмерной лабильности, подвижности и текучести аффективных побуждений.
Далее мы нашли, что интеллектуальные функции обоих больных также подверглись патологическому изменению не в каких-то определенных границах, не отсюда и досюда, а также целиком и полностью как аффективно-динамические процессы, и притом снова в совершенно определенном направлении: у К. в сторону распада значения слова и исключительной связанности мыслей конкретной предметной ситуацией; у З. в смысле полной утраты предметной отнесенности слова и разрыва словесных значений с конкретной действительностью.
Оба эти момента показывают, что плюс- и минус-симптомы наших больных могут получить свое объяснение из одного и того же принципа. Одна и та же причина будет определять то, что К. окажется несостоятельным перед всякой задачей, требующей сколько-нибудь абстрактного и свободного отношения к ситуации, как и то, что его реакция окажется вполне адекватной везде, где задача требует осмысленного движения внутри определенной конкретной ситуации. Так же точно одна и та же причина определяет то, что З. окажется несостоятельным перед задачами, которые так или иначе будут связаны с реальной ситуацией, как и то, что она произведет впечатление большой сохранности там, где самостоятельное функционирование речи, направляемое аффективными побуждениями, выступает на первый план.
Вторая задача, встающая перед исследованием, заключается в умении представить все отдельные симптомы, к каким бы областям психологических функций они ни относились, как единое структурное целое, закономерно построенное и определяющее смысл и значение каждого отдельного симптома. Нам думается, что и эта задача может считаться в нашем случае решенной в каком-то самом первоначальном смысле.
Решающее значение в этом отношении имеет то, что проходит красной нитью через все наше экспериментальное исследование, именно единство аффективных и интеллектуальных расстройств у обоих больных. К признанию этого единства нас приводит не только то, что у обоих больных мы замечаем совершенно одинаковые аффективные расстройства как в области реального действия, так и в области мышления, но главным образом то, что эксперимент открывает внутреннее единство основного аффективного и основного интеллектуального расстройства каждого из больных. Оба расстройства у каждого из больных представляются как бы двумя сторонами единого целого.
В самом деле, К. обнаруживает, с одной стороны, патологическую косность, прочность и скованность аффективной динамики, а с другой стороны - утрату значения слова как такового и редуцирование его до уровня предметной отнесенности. Но то и другое означает в сущности одно и то же. Прочность и косность динамики, как мы знаем, свойственны поведению, не руководимому осмысленным восприятием ситуации. Динамика приобретает черты косности и прочности по мере того, как убывает участие мысли в реальном действии. Поэтому чрезмерная косность аффекта означает в то же самое время полную несамостоятельность мыслей, исключительное господство предметной отнесенности, и эта последняя означает в такой же мере косность и скованность аффективных динамических систем.
Равным образом текучесть и подвижность динамических систем есть, как мы знаем, отличительное свойство мышления. Поэтому мышление, оторвавшееся от действительности, необходимо должно обнаружить патологическую лабильность и подвижность аффективных побуждений. Утрата предметной отнесенности слова и отрыв словесного значения от действительности означают в то же самое время патологическую текучесть аффекта, так как эта последняя означает в то же время отлет мышления от действительности.
Таким образом, основное нарушение обоих больных представляется нам как патологическое изменение единой аффективно-интеллектуальной природы, изменение единой динамически-смысловой системы, а не как два параллельных, независимых друг от друга и случайно скомбинированных расстройства. Это приводит нас к пониманию того, что у обоих больных изменено в противоположном направлении их принципиальное отношение к реальной ситуации и является целостным и неразложимым выражением единства динамически-смысловых систем, которое мы сделали основным стержнем и