Такие дела. А Петр Константинович – гэбэшник, генерал, муж Зинаиды – тот вскоре умер… Ну, ничего, не свихнулась она, слава богу, рук на себя не наложила.
Всё обошлось.
Соня вспомнила жгут черной косы надо лбом, голубоватую жилку на белом виске, бордовый костюм, ладно сидящий на прекрасной фигуре. – Девочки, читайте «Анну Каренину!».
Лет пятнадцать спустя Соня встретила Зинаиду Алексеевну. Та и в старости осталась статной, прямой, невозмутимой. Соню не узнала, прошла мимо, спокойно глядя перед собой. Слава богу, не свихнулась, рук на себя не наложила. Жизнь получилась длинная…
…Жизнь получилась длинная у всех, разве что цирковые куда-то испарились, рассеялись – кто спился и исчез, кто уехал, кто за решетку угодил.
Да вот и Коля, первая Сонина любовь, умница и гений, знаток татарского и армянского языков, после многих лет горестного пьянства попал в психушку, где и присмирел. «Четвертная – мать родная, полуштоф – отец родной. Научили водку пить, из Москвы пешком лупить…» Тут самое время добавить, что младший Колин брат, Лёша, ничем не примечательный нормальный паренек, в эпоху всеобщей пальбы и социальных преображений стал нормальным новым русским.
А Сонин старший брат, Лёня, вышел в отставку в наименьшем из чинов – капитаном, что ли. В нем была половина еврейской крови, и это помешало карьере. Не потому, что кто-то узнал (Лёня был записан русским – по отцу, и внешность самая что ни на есть лояльная), а потому, что пить он не мог. Питье же с начальством решало всё. К тому же львиную долю времен и Лёня трат ил на изучение языков – надо было читать в энтомологических справочниках и энциклопедиях определители бабочек. В отставке он выводил своих любимых капустниц между рамами окна. Порхающий такой снегопад в середине июля. Для человека непосвященного – дикое зрелище.
Обитателей Тополева переулка выселили из домов в 1972 году. Всем предлагали квартиры в разных районах, вполне отдаленных. И куда денешься? Брали: всё ж отдельные квартиры, приличный метраж. С одним только жильцом получилось неладно: Сергей, великан, высоченный внук Пиковой Дамы, уперся и не поехал в Кузьминки. Не могу я в такой квартире жить, говорил, там потолки два сорок. Все разъехались, а он остался в опустелом Тополеве и ж и л там до самого сноса – один, в темноте – беспомощный и упрямый бунтарь.
После того как жильцов выселили, а дома еще не снесли, Соня водила однокурсников – показывать Тополев, будто выстроенный на заднем дворе киностудии для съемок какого-то фильма: целый взвод пустых домов в пустом переулке… То были странные экскурсии по опустелому детству.
Они заходили в брошенные дома и квартиры, где всё еще оставалось пригодным для жизни: обои, отопление, даже кое-какие вещи… Тополев казался враз опустошенным действием нейтронной бомбы. А однажды, когда Соня с друзьями стояли у окна, под которым Корзинкина когда-то собирала шампиньоны, а мальчишки играли в ножички, – по мостовой молча и увесисто прошагали в сопровождении рабочего из Уголка Дурова слон и верблюд, повергнув своим появлением в шок и восторг не местных Сониных друзей.
И «Анну Каренину» она прочитала, а как же, – потом. Потом уже не раз читала и перечитывала, особенно то место, помните: «То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, – это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.
– Анна! Анна! – говорил он дрожащим голосом. – Анна, ради Бога!..» …
И по небу, как ни в чем не бывало, напластованные цинковыми белилами, гуляли пышные, с синевой облака; по забытым улицам неслись стаи тополиного пуха, а между рамами окна порхали бабочки – безумный снегопад, сквозь который удалялись в прошлое слон и верблюд, животные для Тополевого переулка не экзотические.
Алексей Иванов
ТД-2014. Поезд Чусовская – Тагил
Часть 1. На поезде через детство
Чусовская – Тагил… Этим поездом я ездил только летом.
Вереница вагонов и локомотив – угловатый и массивный, от него пахло горячим металлом и почему-то дегтем. Каждый день этот поезд отправлялся от старого чусовского вокзала, которого сейчас уже нет, и стояли в открытых дверях проводницы, выставив наружу желтые флажки.
Железная дорога решительно поворачивала от реки Чусовой в лощину между гор, и дальше много часов подряд поезд дробно колотил по дремучим распадкам. Сверху жарило неподвижное летнее солнце, а вокруг в синеве и мареве колыхался Урал: то какой-нибудь таежный завод выставит над лесом толстую трубу из красного кирпича, то заискрит слюдой сизая скала над долиной, то в заброшенном карьере, словно закатившаяся монета, блеснет тихое озеро. Весь окружающий мир за окном мог внезапно упасть вниз – это вагон мчался по недолгому, как вздох, мосту над плоской речонкой, издырявленной валунами. Не раз поезд выносило на высоченные насыпи, и он с воем летел на уровне еловых верхушек, почти в небе, а вокруг по спирали, точно круги по омуту, разворачивался горизонт с покатыми хребтами, на которых что-то странно вспыхивало.
Семафор переключал масштаб, и после грандиозных панорам поезд замедлял ход на скромных разъездах с тупиками, где к рыжим рельсам прикипели раскаленные колеса забытых теплушек. Здесь окошки деревянных вокзалов украшали наличники, таблички «По путям не ходить!» заржавели, и под ними в одуванчиках спали псы. Коровы паслись в бурьяне дренажных канав, а за щелястыми дощатыми платформами вымахала беспризорная малина. Сиплый свист поезда плыл над станцией, как местный ястреб, который давно утратил величие хищника и теперь воровал цыплят в палисадниках, хватал воробьев с двускатной шиферной крыши лесопилки.
Перебирая в памяти подробности, я уже не знаю и даже не понимаю, по какой волшебной стране едет этот поезд – по Уралу или по моему детству.
Часть 2. Поезд и люди
Чусовская – Тагил… Солнечный поезд.
Тогда, в детстве, всё было по-другому: и дни длиннее, и земля больше, и хлеб не привозной. Мне нравились попутчики, завораживало таинство их жизни, открытое мне случайно, как бы мимоходом. Вот чистенькая старушка разворачивает газетку, в которой аккуратно сложены перья лука, пирожки с капустной начинкой и яйца, сваренные вкрутую. Вот небритый папаша укачивает сидящую у него на коленях маленькую дочку, и столько нежности в том осторожном движении, которым этот мужик, корявый и неловкий, прикрывает девочку полой своего потрепанного пиджака… Вот пьют водку расхристанные дембеля: вроде бы, ошалев от счастья, они вразнобой гогочут, братаются, но внезапно, будто что-то вспомнив, начинают драться, потом плачут от невозможности выразить непонятное им страдание, снова обнимаются и поют песни.
И только через много лет я понял, как черствеет душа, когда долго живешь не дома.
Однажды на какой-то станции я видел, как все проводницы ушли в буфет и заболтались, а поезд вдруг медленно поплыл вдоль перрона. Тетки вылетели на платформу и, проклиная машиниста-хохмача, который не дал гудок, толпой кинулись вдогонку, а из дверей последнего вагона начальник поезда бессовестно свистел в два пальца, как болельщик на стадионе. Конечно, шутка грубая, но никто не обиделся, и хохотали потом все вместе.
Здесь проводить своих чад к поезду подруливали на мотоциклах с колясками растерянные родители, целовались и горько веселились, играли на гармошках и, бывало, плясали. Здесь проводницы велели пассажирам самим высчитать, сколько стоит билет, и принести им «без сдачи», и пассажиры честно рылись в кошельках и кошелках, отыскивая мелочь. Здесь каждый был причастен к общему движению и переживал его по-своему. Можно было выйти в тамбур, открыть дверь наружу, сесть на железные ступеньки и просто смотреть на мир, и никто тебя не отругает.
Чусовская – Тагил, поезд моего детства…
Часть 3. Когда поезд вернется
Мои мама и папа работали инженерами, Черное море им было не по карману, поэтому в летние отпуска они объединялись с друзьями и на поезде Чусовская – Тагил уезжали веселыми компаниями в семейные турпоходы по рекам Урала. В те годы сам порядок жизни был словно специально приспособлен для дружбы: все родители вместе работали, а все дети вместе учились. Наверное, это и называется гармонией. Наши лихие и могучие папы забрасывали на багажные полки рюкзаки с ватными спальниками и брезентовые палатки, тяжеленные, будто из листового железа, а наши наивные мамы, опасаясь, как бы дети не узнали о замыслах взрослых, шепотом спрашивали: «А на вечер-то взяли?» Мой отец, самый сильный и веселый, ничуть не смущаясь и даже не улыбаясь, отвечал: «Ясное дело! Буханку белого и буханку красного».
И мы, ребятишки, ехали навстречу чудесным приключениям – туда, где беспощадные солнцепеки, неприступные скалы и огненные рассветы, и нам снились дивные сны, пока мы спали на жестких вагонных полках, и сны эти – самое удивительное! – всегда сбывались. Перед нами распахивался гостеприимный и приветливый мир, жизнь уходила вдаль, в слепящую бесконечность, будущее казалось прекрасным, и мы катились туда в скрипучем обшарпанном вагоне. В железнодорожном расписании наш поезд значился пригородным, но мы-то знали, что он сверхдальнего следования.
И теперь будущее стало настоящим – не прекрасным, а таким, каким, по-видимому, и должно быть. Я живу в нем и всё лучше узнаю родину, по которой едет мой поезд, и она мне всё ближе, но, увы, я всё хуже помню свое детство, и оно от меня всё дальше – это очень-очень грустно. Однако мое настоящее тоже скоро станет прошлым, и вот тогда тот же поезд повезет меня уже не в будущее, а в прошлое – прежней дорогой, но в обратном направлении времени.
Чусовская – Тагил, солнечный поезд моего детства.