Христианские древности: Введение в сравнительное изучение — страница 12 из 31

ГЛАВА IX. ИЗУЧЕНИЕ ЦЕРКОВНЫХ ДРЕВНОСТЕЙ РУСИ[86]

В России изучение церковных древностей протекало несколько по-иному, чем в Европе. До середины XIX в. оно было почти неотделимо от задач совершенствования богослужения и церковного просвещения, задан полемики со староверами, сектантами, христианами иных конфессий. В XIX в. добавились и чисто политические задачи — например, доказательство первичности православия на западно- и южнорусских землях. Одним из наиболее важных стимулов к изучению православных древностей была также потребность в создании «стилизованной» церковной архитектуры и богослужебных предметов.

До революции 1917 г. церковные древности изучали две различные (по крайней мере в организационном отношении) школы: светская и конфессионально-православная; сближение их подходов происходило крайне медленно, общие методические принципы отсутствовали. После Октября и гражданской войны церковные древности исследовали исключительно с позиций атеистических, что не могло не придать науке специфической односторонности. Тем не менее были достигнуты значительные успехи в разработке методики исследований, критике источников и накоплении новых материалов.

К настоящему времени некоторые сферы «художественной» и общей средневековой археологии уже достаточно разработаны в нашей историографии, хотя специальной работы по церковным древностям пока и нет. Поэтому можно ограничиться кратким обзором, несколько подробнее остановившись на истории «архитектурной археологии».

1. Пробуждение интереса

Средневековая традиция

Интерес к церковно-археологическим сюжетам можно, конечно, проследить уже на донаучной стадии. Начальная летопись, например, охотно упоминает святыни Константинополя, отправку на Русь византийских икон, крестов и других реликвий. Чрезвычайно интересны тщательные описания палестинских святынь в «хождениях», прежде всего игумена Даниила, совершившего паломничество в 1106-7 гг. К древнейшему периоду летописания восходят первые тексты о закладке и строительстве храмов, изготовлении для них утвари. Более поздние описания монастырей, церквей и их утвари, часто весьма подробные, легли в основу церковно-археологических публикаций XIX в. Ценные наблюдения можно найти в записках иноземцев, посещавших Русь с конца XV по XVII в.

В средние века почитали и сохраняли реликвии, произведения высокого церковного искусства, а также остатки древних кладбищ. Курганы, которые до конца XIX в. любили использовать как топографические знаки, еще в XVI–XVII вв. старались обходить при строительстве или расширении городов, понимая, что это древние некрополи.¹ Столь же долго сохраняли остатки каменных церквей. Так, Нижняя церковь в Гродно, разрушенная в 1183 г., не была разобрана, но медленно зарастала 200 лет, благодаря чему сохранила стены высотой до 4 м, над которыми, не снося их, в конце XIV в. поставили «Верхнюю церковь». В Минске даже недостроенная церковь конца XI в. постепенно заросла, так и не будучи разобрана. Средневековая жажда обретения и сохранения реликвий на Руси вполне сопоставима с европейской и византийской. Речь не только об открытии бесчисленных мощей святых или о чудотворных иконах (для их обретения часто необходимы были раскопки), но о самых настоящих «археологических» поисках остатков древних храмов, уже застроенных городскими усадьбами. Псковская летопись, например, рассказывает, что в 1420 (6928) г.: «не на длъзе времени от Спасова дни, начаша в Пскове… мрети малыя деткы, и бысть мор велик зело… Тогда посадники Псковскыя и весь Псков начаша искати священного места, где была первая церков святый Власей, а на том месте стояше двор Артемьев… и Псковичи давше ему сребро и спрятавше двор, обретоша престол; и на том месте в един день поставише церков во имя святого Спаса» (II Пск. лет. //ПСРЛ, 5. Спб, 1851, 23).

В позднем средневековье можно найти и яркие примеры многовековых межконфессиональных дискуссий по поводу отдельных церковных древностей. В зоне острой борьбы между католичеством и православием, на землях будущих Украины и Белоруссии, зарождение церковной археологии связано в основном с именами церковных просветителей XVII в., таких как Игнатий Кульчинский и Петр Могила. Возьмем, например, известный шедевр древнерусского ювелирного искусства, большой напрестольный крест-реликварий Евфросинии Полоцкой. Обитый пластинами из золота и серебра с эмалями и надписями, жемчужной обнизью и драгоценными камнями крест сделан для княгини ювелиром Лазарем Богшей в Полоцке около 1161 г. Позже он был в «литовском» Смоленске, оттуда попал в Москву (1514), а в 1563 г. был возвращен Иваном Грозным в Полоцк.² После занятия Полоцка Стефаном Ба-юрием крест передали иезуитам, получившим и древнейший собор Софии. Там его описал ученый базилианин Игнатий Кульчинский: «В кафедральной церкви полоцкой до сих пор хранится золотой крест великолепной работы с разными мощами, надпись на нем: «Hanc crucem ego famula Christi Parascevia templo S.Salvatoris in perpetuum donavi» (Я, раба Христа Параскева, отдала этот крест на вечные времена в церковь св. Спаса). Это вольный перевод на латынь — но благодаря ему о кресте узнали на Западе уже в XVII в. Надпись попала в «Acta sanctorum» болландистов, была перепечатана многими изданиями, и сведения о домонгольской реликвии Полоцка раньше других вошли в корпус церковных древностей Европы.³ Связи Кульчинского с болландистами не были случайны: этот настоятель Коложского монастыря в Гродно, в окрестностях которого он родился, изучал в 1727-35 гг. церковную историю в Риме, издавал исторические и богословские труды. Он составил историю обители и ее древнего храма на основе местного архива и сделал первые наблюдения церковно-археологического характера.⁴

Но не только католики и униаты стремились «усвоить» себе домонгольское церковное наследие. К нему обращалось прежде всего православное духовенство западных земель. Уже в первой половине XVII в. митрополит Киевский и Галицкий Петр Могила, известный борец с Унией, часто ссылался на древность православия как на аргумент в полемике. Он проявлял понятное внимание к киевским церквям, особенно традиционно связанным с именем Владимира Святославича (Десятинной, Спасской на Берестове, Трехсвятительской). К моменту приезда Петра Могилы в Киев от первой оставались одни развалины; в 1636 г. митрополит «приказал Десятинную церковь Пресвятой Девы выкопать и открыть дневному свету» (Kossow, 1635, 181), написав в завещании: «… на окончание церкви, называемой Десятинною, которую я начал возобновлять, дабы до конца восстановлена была, назначаю и отписываю из ларца моего наличными тысячу золотых» (Закревский, I, 283). Новая Церковь, освященная уже после его смерти в 1654 г., включила часть Древних кладок и сохранила памятник вплоть до начала исследований в XIX веке.

Мы видим, что причины, которые привели католических ученых в катакомбы, протестантов в Малую Азию, а православных к руинам Десятинной церкви — похожи. Там, где вспыхивала церковная борьба между конфессиями, значение древностей в теологических дискуссиях осознавали очень быстро. В Московском государстве долгие «церковноархеологические» споры были порождены реформами патриарха Никона. Начатая им сверка и издание книг способствовали резкому оживлению интереса к деталям обряда и богослужебных принадлежностей. Поэтому рядом с первыми учеными трудами, имеющими отношение к церковной археологии, подготовленными киевскими монахами Памвой Берындой («Лексикон славяно-российский», 1627) и Иннокентием Гизелем («Синопсис», 1674, первая печатная книга по русской истории), следует поставить знаменитую «Скрижаль», изданную патриархом в 1653 г. Позже в полемике староверов с «никонианами» обсуждались, например, приемлемые и неприемлемые формы креста, монашеского клобука, архиерейского посоха и др. Старообрядцы, вынужденные постоянно анализировать источники исправлений в церковных книгах и основания полемических сочинений, вскоре стали большими знатоками русской церковной старины.⁵ В полемику были вовлечены даже сочинения по церковной истории Цезаря Барония, переведенные в конце XVII в.

От Татищева до КарамзинаПервые находки

В XVIII в. традиции европейской академической науки часто заносили в Россию приезжие учёные. Некоторые из них интересовались русской церковной историей специально, как принявший православие и иноческий сан датчанин А. Селлий († 1746), немец Коль († 1778), крупнейший специалист по русской средневековой истории A.-Л. Шлецер (1735–1809). Однако не меньшее значение имел глубокий интерес к древностям, зарождавшийся в русском обществе с XVII в. В XVIII столетии он принял уже вполне выраженную форму государственных инструкций. Указ Петра I от 13 февраля 1718 г. о собирании древностей для Кунсткамеры содержал передовые для своего времени правила по обнаружению предметов древности, предлагалось даже отражать порядок их залегания в земле с помощью чертежей. Он стал важной вехой становления в России археологии и охраны памятников. По указу Петра и при его содействии закончили начатую еще в XVII в. реставрацию Софии Киевской; известны активные попытки Петра спасти от разрушения руины древних Болгар. Крупный государственный деятель и историк В. Н. Татищев (1686–1750) составил в 1739 г. специальную инструкцию для исследования древностей, значительно опередившую своё время. Им же был начат «Лексикон российский исторический, географический, политический и гражданский», включавший много сведений о памятниках церковной старины.

Особое значение для русской церковной истории и археологии получили два труда, созданных на рубеже XVIII–XIX вв.: «Краткая русская церковная история» митрополита Платона и «Новая Скрижаль» архиепископа Вениамина.⁶ В конце века вышло одно из первых церковноархеологических описаний русских древностей (Ильинский, 1795), а в 1811 г. — книга, обычно рассматриваемая как первое сочинение по национальной церковной археологии: «Опыт повествования о древностях русских» профессора Г. П. Успенского. Глубокий интерес к древностям русской церкви проявлял выдающийся историк митрополит Евгений (Е. А. Болховитинов, 1767–1837). Он занимался преимущественно письменными памятниками, но им же созданы важные работы о памятниках Новгорода, Пскова, Киева; написан ряд статей по частным вопросам церковной археологии; начаты раскопки древнейшей Десятинной церкви (см. гл. X).

Расширение интереса к отечественным древностям принято связывать с патриотическим подъемом, следовавшим за войной 1812 г., и выходом в свет первых томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина (1818). Однако факты показывают, что процесс этот начался гораздо раньше. Уже Н. И. Новиков в 1775 г. предпринял попытку описания Кремля, которую с полным правом можно назвать церковноархеологической («Сокровище российских древностей», вып.1). До этого он публиковал аналогичные материалы в «Древней Российской вивлиофике». Ещё раньше, в середине XVIII в., близкие по типу работы (например, принадлежавшие А. П. Сумарокову) появлялись в журнале Академии наук «Ежемесячные сочинения».

Весьма важную роль играло коллекционирование. В XVIII в. интерес собирателей, правда, чаще ограничивался античными древностями, но люди более широких взглядов уже начинали интересоваться национальными святынями. Особенно сильно было влияние их в столицах империи — Петербурге, Москве, Киеве, Варшаве.⁷ Переписку с теми, кто начинал открывать древние храмы, поддерживал известный основатель музея и библиотеки граф Н. П. Румянцев (1754–1826).⁸ Но в целом XVIII век — эпоха «предыстории» церковной археологии. Древности еще предпочитают изучать по письменным источникам; археология существует прежде всего как часть географии, топографии или истории искусства. Лишь в 1804 г. это направление исследований окончательно оформляется в Общество истории и древностей российских при Московском университете, а в 1807 А. Ф. Малиновский публикует первое печатное описание собрания Оружейной палаты. Почти одновременно достоянием читающей публики становятся такие древнерусские литературные памятники, как «Слово о полку Игореве» (публикация 1800 г.) и первая публикация былин (сборник Кирши Данилова, 1804 г.)

К рубежу XVIII–XIX вв. относится ряд случайных, но важных находок, стимулировавших развитие славяно-русской археологии.⁹ Переломным моментом стало обнаружение в 1822 г. на Старорязанском городище, на месте домонгольской Рязани, клада исключительных по художественному уровню золотых изделий с перегородчатыми эмалями, в числе которых имелись религиозные изображения. Место находки и городище были обследованы, а К. Ф. Калайдович (1823) и А. Н. Оленин (1831) посвятили кладу специальные публикации. Большой прогресс был достигнут и в сфере собирания ранее известных «нецерковных» древностей, на которых имелись христианские изображения и священные символы.¹⁰

Разумеется, нельзя пройти мимо «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, составившей эпоху в отечественной историографии. Вступив в должность придворного историографа в 1803 г., ученый-литератор посвятил этому труду всю оставшуюся жизнь. Хотя в основе «Истории» лежит, по сути дела, сводная летопись, широкая образованность автора, привлечение массы иных источников (в том числе и материальных древностей), критическое отношение к ним — сообщили труду свойства капитального и авторитетного исследования, чрезвычайно полезного также в качестве сводки текстов и справочника (что, как это ни парадоксально, не только не исключило, но и усилило высокие литературные достоинства «Истории»). Карамзин подчеркивал, что изучает гражданскую, а не церковную историю. Однако его труд, через призму истории культуры и быта, государственных связей и т. п., объективно отразил многообразие и ценность церковных древностей.¹¹

Рисовальщики. Путешественники. Краеведы

Совершенно особую роль в формировании фонда источников для изучения церковной старины в России, как и в европейских странах, играли «археологические путешествия» художников. Многие из них были незаурядными живописцами, но главный интерес у них вызывало не эстетическое, а историческое содержание памятников. Почему-то считается, что основное значение оставленных художниками-археологами акварелей, гравюр и обмеров — в сохранении для нас деталей памятников, которые позже исчезнут. Но всякий, кто держал в руках карандаш и бумагу, согласится, что без рисунка и обмера нельзя не только сохранить исчезающие черты памятника — без него нельзя этот памятник понять. Рисунок заставляет выявить пропорциональный строй предмета, увидеть способ соединения частей и последовательность их появления, дать всем деталям хотя бы условные наименования и т. д. Именно поэтому, видимо, художественная фиксация внешнего облика древних церковных сооружений была сущностно необходимым и чуть ли не единственно возможным методом на раннем этапе их изучения.

Сначала путешествия совершали художники, работавшие над фиксацией экзотических и этнографических сюжетов, ландшафтов, топографии: М. М. Иванов (см. гл. V), М. Н. Воробьев, Е. М. Корнеев и др. Многие из них понимали взаимное значение «изобразительного ряда» и церковных древностей.¹² Однако специальным и успешным ученым путешествием по России стала только архитектурно-этнографическая экспедиция Константина Матвеевича Бороздина (1781–1848), предпринятая в 1809-10 гг. по Высочайшему повелению. Руководитель поездки был, в сущности, любителем, но сопровождали его прекрасные профессионалы— археограф А. И. Ермолаев, архитектор П. С. Максютин и художник Д. И.(?) Иванов.³ Упомянем среди художников-археологов и Николая Ефимовича Ефимова (1790–1851), одного из лидеров стиля раннего русского «историзма», посланного для обмеров Десятинной церкви по просьбе Болховитинова (см. гл. X).

Инициатором обоих путешествий был А. Н. Оленин. Ему же обязана церковная археология привлечением к работе третьей, не менее значительной, фигуры — Федора Григорьевича Солнцева (1801–1892). В 1824 г. Оленин пригласил его для зарисовки находок клада 1822 г. из Старой Рязани, после чего призвание художника-археолога определилось. Он работает в 1835-37 гг. в городах Владимиро-Суздальской земли над восстановлением церквей Кремля (Рождества, Крестовоздвижения и др.); открывает фрески в Софии Киевской (попутно установив, что собор имел 13 глав); исследует церковь Спаса на Берестове. Ему приходится осуществлять целые исследовательские программы, намеченные Олениным.

Значение этих путешествий для русской церковной археологии вполне сопоставимо с такими известными «экспедициями», как Р. де Ганьере во Франции и Р. Гофа в Англии. Не все рисунки были точны, многие обмеры Г. Ф. Солнцев, например, делал «на глаз». Но роскошно изданные по инициативе А. Н. Оленина хромолитографии в альбоме «Древности Российского Государства» стали своего рода знаком, отмечающим в русской археологии середину XIX в. и получили, кроме фиксационного и познавательного, огромное социальное значение. Текст для издания написали И. М. Снегирев (см. ниже) и писатель А. Ф. Вельтман (как и многие ученые своего времени, он соединял в одном лице достоинства антиквария и литератора).¹⁵

С жанром «художественных путешествий» полезно сопоставить во многом противоположный по подходу и потому существенно дополнявший его жанр местного монографического церковно-археологического (или «церковно-статистического») очерка. Он был особенно популярен у историков церковной старины Московской Руси и самой Москвы. Вплоть до 1850-70-х гг. древности старой столицы были одновременно И крайне привлекательны для исследований (и по социально-политическим мотивам, и по причине обилия памятников), и одновременно столь же плохо изучены (в силу «привычности» материала и сильной перестроенности зданий). Писавшие о них опирались на сравнительно небольшую группу храмов, известных лучше остальных, менее перестроенных, сохранивших лучшие собрания древностей. Но выделить на их основе типологические и даже хронологические этапы развития было довольно трудно. Чтобы прояснить общую картину, следовало заняться каждым храмом в отдельности.

Поэтому церковно-археологический очерк, посвященный одному объекту, появившись в конце XVIII в., стал в XIX в. одним из главных жанров. В него включались все имевшиеся в распоряжении автора материалы— от письменных документов до описаний и фотографий произведений прикладного искусства, строительных деталей, надгробий, облачений, рукописей и пр. Прообразом таких очерков можно назвать описательную часть труда митрополита Евгения (Болховитинова) и Амвросия (Орнатского) «История российской иерархии», посвященного истории отдельных монастырей (1807–1815). Составителями часто бывали настоятели храмов, игумены монастырей (для которых подготовка подобных справок была одной из многих служебных обязанностей) или светские «краеведы».

Среди авторов таких очерков, пожалуй, наиболее известен Иван Михайлович Снегирев (1793–1868), профессор римской словесности и древностей в Московском университете, который очень увлекался Русской стариной, собирал и публиковал фольклорные материалы, лубки. В соавторстве с ним работал Алексей Александрович Мартынов (1820–1895), архитектор и археолог. Вместе они создали огромную серию работ, включающую рисунки, данные натурных обследований, архивный материал и историографию. Кроме Москвы и Подмосковья (Коломенское, Троицкое-Лыково, Фили, Беседы, Путинки и др.), которым посвящена большая часть изданий, ими «охвачены» Суздаль, Углич, Ростов, Переяславль, Звенигород.

Чрезвычайно важно, что исследователи не ставили в очерках какого-то искусственного хронологического рубежа. Они освещали историю храмов в основном за XV–XVII вв. (что было неожиданным и новым для истории архитектуры) — но не останавливались на этом рубеже, охватывая XVIII–XIX вв. и тем самым постепенно стирая трагическую в русской культуре границу между Россией «старой» и «новой». По меткому выражению Т. А. Славиной, на карте русской церковной архитектуры, где был намечен лишь абрис ранних периодов, Снегирев и Мартынов начали заполнение огромного белого пятна. Композиция их работ обычно однотипна и свойственна всем церковно-археологическим очеркам-монографиям: сначала историческая справка (общая обстановка; создание и перестройки; основатель и строитель), затем весьма подробное описание здания (материал; основная композиция; декор; состояние; иногда, очень кратко, конструкция); вклады и имущество (иконы, облачения, сосуды, книги, земельные владения и др.). Очерк иллюстрировали один-два общих вида, изредка — схематический план.

Конечно, с точки зрения общей концепции истории русской культуры эти работы были несколько наивны, но ими была впервые введена в оборот такая масса доброкачественной информации, что к ней обращаются по сию пору. Сегодня мы относимся к этим текстам не столько как к исследованиям, сколько как к источникам (тем более, что многие материалы с тех пор никогда не исследовались, многие просто погибли, сами храмы зачастую разрушены или сильно перестроены, и т. д.). Однако не будем забывать, что, во многом принадлежа еще миру той древней культуры, которую они фиксировали, авторы церковно-археологических очерков глубоко ее понимали. Н. П. Кондаков, например, очень высоко ценил это «внутреннее зрение» И. М. Снегирева и других «стариков», предпочитая их более «светским» исследователям конца XIX–XX в.¹⁶

Но исторической перспективы развития церковной архитектуры «краеведы» не представляли, да в общем и не очень ею интересовались При системном описании они ориентировались в основном на декор или вторичные архитектурные признаки, именуя их сочетание «стилем». Они писали, например: «Пятиглавые церкви московские XVII столетия… разнятся одна от другой не планом, но объемом, размером и особенностями деталей и орнаментов, кои принадлежат то к стилю византийскому, то мавританскому, иногда к так называемому рококо или барокко, иногда они служат выражением русского народного вкуса Отдельные элементы могут подчас смешиваться произвольно, образуя гибрид». Они говорили о смеси ломбардского с готическим, в Сухаревой башне видели «мавританские перемычки», каким-то образом соединяли стиль «восточно-индийский» — с византийским, и т. д. «Византийскими» назывались храмы с цельным объемом, позакомарным покрытием и с одной или пятью главами на барабанах (то есть типичные для русского северо-востока с XII в. и в очень малой степени сравнимые с византийскими), а «русско-византийскими» — по сути дела все остальные, от ц. Спаса на Бору до ц. Николы в Столпах.⁷ Более профессиональным был подход архитекторов и специалистов-историков, таких как Ф. Ф. Рихтер, И. Е. Забелин и др.

2. Общество и церковные древности в середине XIX в.

Оппозиция культур

Развитие церковной археологии в России XVIII—XIX вв. шло очень противоречиво, оно ни в коем случае не может быть представлено как простое «позитивное» накопление сведений или прогрессивное развитие от незнания к знанию. На исследования религиозных древностей определяющее воздействие оказывали идеологические позиции, занимаемые государством, обществом и церковью, отношения между которыми были почти всегда драматичны. Постоянно прослеживаются несколько основных идейных позиций: скептико-нигилистическая, отрицающая всякое значение церковных (иногда и всех средневековых) древностей; конфессиональная, рассматривающая их как преимущественно служебно-литургические; «государственная», видящая в их изучении и сохранении один из элементов общей имперской политики; и, наконец, научно-аналитичсская. Соотношение их постоянно менялось. Первый подход медленно сглаживался и к настоящему времени практически исчез. Роль научного подхода, напротив, возрастала, а в советской России он претендовал на то, чтобы быть попросту единственно возможным. Конфессиональный и «государственнический» были присущи в XIX в. значительной части общества и правящим структурам; они пережили эпоху атеистических гонений и стремительно набирают силу в последние десятилетия, вступая ныне в конфликт с научным.

Рассмотрим их несколько подробнее. Важнейшим условием развития русской культуры и науки в XVIII в. был, как известно, резкий и принципиальный отказ от средневекового наследия. В XIX в. неприятие этого наследия значительной частью общества усугубилось отождествлением его не только с «невежеством» и «азиатчиной», но также с «тиранией» и самодержавием. Поэтому незнакомство русской интеллигенции (а часто и нежелание знакомиться) с памятниками средневековой Церковной культуры было по-своему логичным. Просмотрев публикации конца XVIII — первой половины XIX в., легко убедиться, что линия на упорное «невосприятие» (если можно так выразиться) всей древнерусской культуры была выражена вполне ясно. Особенно это касается памятников церковных, которые долго оценивали исключительно с позиций классицизма. (Хорошая подборка материалов: Формозов, 1986).

Один из лучших знатоков древностей Киева, Максим Берлинский (о нем см. ниже) писал: «… грубые готические здания, изукрашенные самою безвкусною мозаикою, составляли всю красоту и великолепие того времени некоторых дворцов и знатнейших монастырей», — это о соборах св. Софии и Михайловского монастыря (Щербина, 1896, 405; Берлинский, 1820, 16). В «путеводителе» для путешествия императрицы Екатерины II из храмов древнего Киева упомянут только Софийский, да монастыри (Михайловский Златоверхий, Печерский и Выдубицкий). Немудрено, что императрица записала: «С тех пор, как я здесь, я все ищу: где город; но до сих пор ничего не обрела, кроме двух крепостей и предместий. Все эти разрозненные части зовутся Киевом и заставляют думать о минувшем величии этой древней столицы» (Екатерина II, 1873, 671–672). Это был распространенный взгляд. Археолог-востоковед П. С. Савельев, ведя раскопки курганов, жалуется: «Живу в скучном городе, где нет ничего порядочного, тем менее — замечательного», — а речь идет о Юрьеве-Польском с его знаменитым храмом! Ничего не нашел древнего в Пскове Д. Н. Свербеев — хотя специально искал. Там «кажется, не было и Кремля», меланхолически заключает он в мемуарах. Ему вторит А. С. Герцен, описывая Новгород как «грязный, дряхлый и ненужный», в котором «не осталось ничего старинного, русского», а здания, «пережившие смысл свой, наводят ужас». Как известно, прекрасный свободолюбец вообще мало стеснялся, говоря о русских древностях: «ни византийская церковь, ни Грановитая палата ничего больше не дадут для будущего развития славянского мира»; «Москва ничего не значила для человечества, а для России имела значение омута, втянувшего в себя лучшие ее силы и ничего не сумевшего для них сделать». Много позже он обобщит: «Что же касается наших памятников, то их придумали, основываясь на убеждении, что в порядочной империи должны быть свои памятники». Сказано остро, но в исторической перспективе — несправедливо. Хотя именно так думали многие. «Я за все русские древности не дам гроша. То ли дело Греция? То ли дело Италия?»— писал Батюшков. (Григорьев, 1861; Свербеев, 1899; Герцен, 1954; цит. по: Формозов, 1986).

Не лучше звучали и официальные источники. На запрос Сената о древностях Киева был получен ответ: «В котором году от кого и для чего оные городы построены, о том в Киевской губернской канцелярии известия не имеется… А что оный город верхний давно был от татар и других народов осаждаем и разоряем, о том с происходимого в народе слуху известно, но когда именно и от кого те разорения чинимы были, неизвестно». Ответ этот извинителен разве лишь тем, что составлен за полвека до «Истории государства Российского», в 1760 г. (Исторические, 1888).

Профессиональные историки долго почти не замечали древней церковной архитектуры и не могли удовлетворить обычного любопытства лиц, осматривающих города. Великий Карамзин в «Записке о московских достопамятностях» едва удостаивает упоминания древние монастыри, а о соборе Покрова роняет: «Близ Спасских ворот заметим готическую церковь Василия Блаженного», и лишь Сергей Глинка скажет о нём немного теплее: «не взирая на все несообразности вкуса, возбуждает и внимание, и удивление». ⁸

Только в работах писателей, связанных со славянофильством, появляются первые сожаления об отсутствии внимания к древним храмам и их описаниям. В четвертой главе «Тарантаса» В. А. Соллогуб с юмором опишет мытарства своего героя в тщетных поисках «памятников» во Владимире на Клязьме: «Золотые ворота ему ничего не сказали… Он пошел в церкви, сперва к Дмитриевской, где подивился необъяснимым иероглифам, потом в собор, помолился усердно, поклонился праху князей… но могилы остались для него закрыты и немы». Он приходит, наконец, к характерному выводу о том, что «старина наша не помещается в книжонке… а должна приобретаться неусыпным изучением целой жизни — Там, где так мало следов и памятников, там, в особенности, где нравы изменяются и отрезывают историю на две половины, прошедшее не составляет народных воспоминаний, а служит лишь загадкой для ученых». Впрочем, в этом прекрасном «путешествии за стариной и современностью» есть отдельная «церковно-археологическая» глава, посвященная Нижегородскому Печерскому монастырю. Об интересе А. К. Толстого к средневековому зодчеству свидетельствуют его письма, а в «Князе Серебряном» бросаются в глаза топографические привязки к церковным памятникам Москвы и попытки восстановить историю ее древних храмов (Соллогуб, 1845; Формозов, 1988.)¹⁹

«Религиозный историзм» середины XIX в.

Лишь к середине XIX в. образованная верхушка общества по-настоящему осознала важность религиозных древностей Руси. Это было связано с внесением в церковное сознание элементов историзма. «В царствование Александра I, с его мистицизмом и понятием надконфессионального «внутреннего» христианства, православие превращалось лишь в одну из христианских церквей» (Флоровский, 1937, 134). Но при Николае Павловиче в центр христианского макрокосма была поставлена конкретно-конфессиональная форма — православие. Что при Александре считалось чисто внешним различием, при Николае стало почитаться внутренним и сущностным. Потребность в национальной (понимаемой как «древняя») церковной форме сказывалась во всем — от церковной архитектуры до манеры чтения и пения. Наступление эпохи «историзма» ясно выразилось в том, что вместо храма Витберга над Москвой встал храм Тона. Классический вкус критиковался как «вненациональный» или подозрительно-католический; элементы средневековой церковной традиции начали воспринимать как ценные. Иоанн, епископ Нижнего Новгорода, в 1841 г. говорил М. Н. Погодину: «Наши ученые живописцы привержены одной итальянской живописи, незнакомы с древностями и пишут часто такие образы, которые приводят в соблазн православных». Сам Погодин в 1849 г. после службы в Чудовом монастыре, где митрополит Филарет читал канон св. Андрея Критского, записал: «Наше чтение — без всякой католической декламации — имеет свой собственный характер, точно как и наше пение церковное и наша церковная живопись и наша церковная архитектура» (Барсуков, 1892, 168, 220).

Древнюю церковь теперь воспринимали как историческую святыню и одновременно — как образец для создания искусства и быта, адекватного религиозному сознанию. Описывая акт освящения единоверческой Никольской церкви на Преображенском кладбище митрополитом Филаретом (3.04.1854), М. Н. Погодин подчеркнул, что иконостас «состоял из икон наидревнейших, наиблаголепнейших, писем новгородских и московских царских. Устроение снято с первых церквей, основанных по введении христианства» (Барсуков, 1899, 29). Филарет доносил, что «в освящении сего храма употреблен древний антиминс, освященный при святейшем патриархе Филарете. Освящение… совершено по старопечатной книге… Приличным я счел в сем священнослужении употребить древний саккос митрополита Макария… древний крест с мощами, вклад царя Михаила Феодоровича… напрестольные священные сосуды, также древние…» Не только в староверческой, но и в государственной церкви «древность» стала синонимом истинности.

Нельзя сказать, что историзм полностью изменил прежний характер почитания древних реликвий — но он стремился обогатить его, расширить взгляд на ценность вещного мира подлинных предметов, соединив этот мир с преданием. Раньше пришедшие в ветхость литургические предметы (старые престолы, иконы и др.) уничтожались, поскольку сохранение их вне служебного предназначения было бессмысленно и невозможно. Теперь множатся попытки использовать их для местных «церковно-археологических» музеев. Так, в 1863 г. при обновлении Владычного монастыря в Серпухове после освящения «снятый древний престол, очищенный от гнили, по распоряжению… митрополита Филарета поставлен как памятник древней святыни в св. алтаре, в особо устроенном шкафе». Были извлечены хранившиеся в ризнице древние образа и перенесены в доступные верующим места — «для чтителей древней старины, для молитвенного поклонения всем и каждому богомольцу». Привели в порядок и архив (Рождественский, 1866, 91).

Это был своего рода возврат к средневековому почитанию реликвий, но на уровне нового сознания, развивающегося в условиях господства рационально-научного подхода. Реликвии не только наследуются от древности, но и создаются заново. Архимандрит Соловецкого монастыря после отражения английской эскадры просит Синод, «чтобы дозволено было пробоину на иконе Божией Матери Знамение… оставить навсегда, заделав легким чем-нибудь» и учредить в день нападения крестный ход по стенам. Историзм доходит тут до почти музейного подхода— предлагается сделать в Святых вратах пирамиду из ядер, поставить монастырские орудия и поместить при них соответствующие надписи.²⁰

Древние церковные предметы начинают почитать как подлинные святыни. А. Н. Муравьев отмечает, что при освящении Гефсиманского скита в 1844 г. для него «собрано было все древнее из… Лавры, дабы благословение Сергиево, Никоново и Дионисьево видимо перешло на новое их селение в вещах непосредственно к ним близких, через самую утварь, которую освятили они своим употреблением». (Добавим, что в собственной коллекции А. Н. Муравьева хранилась масса самых настоящих, в средневековом вкусе, реликвий, привезенных им из путешествий к святым местам — камушков, растений и т. п., которые он даже решился описать в каталоге наряду с древними и новыми предметами церковного искусства: Муравьев, 1872). Подлинность, историчность героев национального прошлого даже несколько оттесняет трансцендентный смысл обычая употребления реликвий, придает ему элемент иллюстративности. Например, на литургии в Знаменском монастыре на память св. Михаила Малеина митрополит Филарет осенял крестом, вложенным в 1623 г. матерью Михаила Федоровича; в Спасо-Евфимиевском монастыре Суздаля на панихиде по князе Д. М. Пожарском архимандрит облачался в ризу, сшитую из «вкладной шубы» князя, а на аналой выносили иконы, пожалованные его родственниками. «Предстоявшие перенеслись в его время — так живо стало воспоминание!» — писал Погодин. (Цит. по: Баталов, 1998).

Конечно, это была лишь тенденция, связанная с узким кругом образованного церковного общества, близкого митрополиту Филарету — но она получала своеобразное подкрепление в развитии направления церковной и художественной, по тогдашнему выражению, археологии.

Проблемы «художественной археологии»

«Художественная археология» России выросла, как и во многих странах Европы, по сути дела, из потребности иметь надежные сведения о древней церковной архитектуре и живописи для ее воспроизведения в русле нового «исторического» стиля. С точки зрения религии, в этом не было нового — сакрализация формы как части церковного предания традиционна. Теперь эта традиция закреплялась указами.²¹ Знания из области церковной археологии почитались необходимыми для правителей государства.²² Ученые и архитекторы проникаются идеей восстановления некоего национального (то есть средневекового, допетровского) церковно-художественного архетипа. Погодин яростно упрекает художников за непонимание, «что такое Русский образ и что такое Русская церковь». Рихтер отказывается включать в свой свод памятников реконструкции и остатки зданий, не сохранившие древних элементов. Но представления о древних формах были еще весьма несовершенны. Полагали, например, что традиционность русского быта позволила сохранить неизменными черты далекого прошлого. Думали, что степень повторяемости архетипических черт в Древних храмах достаточно велика: «хотя церковь… совершенно не в древнем виде, но основываясь на сходстве между собой всех церквей XII и XIII века, можно заключить, что она была также им всем подобна…»

Первые робкие попытки создать «формулу» древней церкви опирались на немногие признаки: тип кровель, сводов; количество глав; иногда форму плана. И. П. Сахаров так описывал «древнейший византийский стиль»: «1. Храм устраивался равносторонним крестом; 2. на вершинах свода покрывалась дуговая кровля; 3. от краев кровли спускались подзоры; 4. алтарь устраивался с полукружиями; 5. стены облицовывались из белого камня». Кеппен одним из первых отметил, что устойчивый архитектурно-археологический элемент русского храма — его трехчастный алтарь («… присматриваясь к постройке старинных Греко-Российских церквей в России, замечаем… что в древнейших из оных… олтарь строился в виде трех полукружий»: Кеппен, 1822).

Среди людей образованного круга в середине века уже легко найти заказчиков, также ищущих архетипов для возрождения старины.

В. Д. Олсуфьев пишет Погодину в 1851 г.: «В московском Даниловом монастыре положены родитель мой… и бабка моя… мне желательно устроить в сей монастырь, на поминок священные сосуды с обетною подписью; затрудняясь в правильном и приличном, сообразно древним примерам, составлении оной, я решился обратиться к вам с… просьбою потрудиться написать мне таковую, которую можно бы было вырезать на поддонах потира и дискоса» (Барсуков, 1897, 507. Цит. по: Баталов, 1998). К середине века относится активизация коллекционирования иконописи и раннехристианских древностей, организация экспедиций на Афон и т. п. (см. гл. Х). Но сведений для создания архетипических серий пока еще явно не хватает. Например, для росписи церкви Спаса на Бору в средневековом духе не смогли составить программу и в конце концов ограничились заказом копий ярославских фресок.

Поиск архетипа привел к усвоению взгляда на первоначальный облик как на идеальный, прекрасный образ прошлого. Первоначальная форма получает эстетический приоритет перед всеми последующими, которые ее «обезображивают». Понятие «древний» стали мысленно ассоциировать с понятием «первоначальный» и даже «верный». Оно проникло в строительные уставы, повлияло на методы изучения. Строительный устав определил даже верхнюю границу «древности»: церкви, «построенные вообще не позже начала восемнадцатого века». Учебная программа А. С. Уварова по реставрации (1869) предусматривала только две возможные ситуации: «цельное здание с новейшими поправками или развалины, утратившие первоначальную форму». Отсюда открывался прямой путь к той «стилевой реконструкции», которая господствовала в середине XIX в. повсюду в Европе. Недаром при реставрации 1860-61 гг. Успенского собора во Владимире председатель Археологической комиссии С. Г. Строганов сожалел о невозможности снести не только пристройки XVIII века и позднесредневековые, но даже галереи 1180-х гг.! В условиях, когда «ярлычок» с древней датой относили еще к памятнику в целом, не имея возможности сразу отделить дополнения, поздние части воспринимались как «обманывающие», а следовательно — «неподлинные», искажающие, даже «поддельные». Это резко усиливало тягу к «первоначальному».

Конечно, аргументы «от древности» оставались чужды той части общества, которая сохраняла следы архаического синкретизма в церковном сознании. Мемуары полны случаев, описывающих глухоту провинциального священства и прихожан в вопросах сохранения древностей. Отчасти это объяснялось просто невежественностью и тяготами жизни лестного духовенства, но нужно помнить, что позиция духовенства была просто отражением неоднородности взглядов массы верующих. Основным требованием прихожан оставалось требование «неизменяемости» — современный вид памятника освящен в их глазах уже тем, что входит важным элементом в структуру церковной жизни.²⁴

Нельзя забывать, что термин «археология» по отношению к церковным объектам в XIX в. можно понимать лишь со значительной долей условности. Речь шла обычно о действующих, используемых общиной храмах. «Археология» на таком памятнике — примерно то же, что паталогоанатомия на живом существе. (Потребуется революция и последовавшее своеобразное «убийство» этих организмов, чтобы такой «прозекторский» подход стал правомочным и рациональным). Пока же отстранение всего «искажающего древний вид» могло осуществляться, только если было разумно с точки зрения прихода, и задачи исследователя корректировались требованиями церковного быта. В переписке священства с археологическими учреждениями чаще всего звучат протесты против слома недавно пристроенных элементов (например, теплых трапезных); против сужения растесанных окон и т. п. Иными словами, храм существовал внутри длившейся еще, продолжающейся церковной истории и попытки вернуть его в ушедшее средневековье сталкивались с реальностью современной жизни.

Конечно, отношение к церковно-археологическим элементам здания даже у исследователей было еще неразвитым. Говоря о «первобытной древности», часто подразумевали внешнюю форму, а не подлинные, материальные детали, требующие изучения. И. М. Снегирев, описывая работы на ц. Успения на Покровке, писал: «Главным правилом для себя поставили храмоздатель и зодчий сохранение, сколько возможно, в первобытной целости не только частей здания, но и деталей и орнаментов; ветхое заменили новым, не изменяя первоначальной формы» (Снегирев, 1857). Он же в письме к Погодину об «антиархеологических переделках» в Троицкой Лавре подчеркивал важность для него только святынь и древностей.²⁵ Лишь немногие чувствовали важность подлинных археологических деталей.²⁶

Потребность в достоверности была основой воспитания и в Академии художеств. Именно «полный живописный курс археологии и этнографии для художников» подсказал Оленину в 1830-х гг. необходимость послать Ф. Г. Солнцева «для отыскания древностей». Эта традиция сохранялась в среде художников очень долго и была передана позже мастерам XX века. ⁷ В конце концов, однако, «археологизм» в отношении к Церковным древностям возобладал над «историзмом», сформулировав критерии как для оценки достоверности артефактов, так и для результатов исследований. Если в начальный период собирания и первых попыток систематизации древностей общество радостно причисляет к ним предметы, имеющие претензию быть таковыми — то теперь оно подвергает их критическому анализу, отделяя недоказанное.²⁸ Важнейшую роль ^в становлении «археологического» подхода к художественным древностям сыграла выработка принципов достоверного издания рукописей А. Ф. Бычковым в Археографической комиссии. В 1850-х гг. родился и научный метод реставрации темперной иконописи. Н. И. Подключников при реставрации икон Успенского собора отказался от дописывания, но нашел способ послойного снятия записей, позволивший раскрыть первоначальный красочный слой (Вздорнов, 1986, 42–43). Несколько позже А. С. Уваров пришел к выводу о необходимости отделять в каждом памятнике сторону художественную от археологической. В 1870-х гг. он сформулировал свое представление об «археологическим памятнике». О предмете древности отныне требовалось знать: «а)… на каком месте найден был или сделан был этот памятник? б) при каких условиях найден… в) к какому времени принадлежит… и какая степень его сохранности?» Иными словами, предмет мог стать памятником лишь после процедуры научной атрибуции.

3. Церковные древности и сложение археологических организаций

Развитие изучения церковных древностей тесно связано с общим ходом становления отечественной археологии. Середина XIX в. была эпохой поиска наиболее удобных организационных форм ее. Русское археологическо-нумизматическое (позже просто археологическое) общество (РАО) возникает в 1846 г. В 1850 г. учреждается орган государственного контроля за памятниками древности — Археологическая комиссия при Кабинете Его Императорского величества (ИАК), чья деятельность по-настоящему активизировалась после реорганизации 1859 г. В 1864 г. сложилось Московское археологическое общество, деятельность которого приобрела весьма значительный размах. С 1869 г. в России регулярно проводят Археологические съезды, обычно ориентируемые на исследование древностей одного из обширных регионов Империи. С 1872 по 1883 г. ведется подготовка к открытию Исторического музея, имевшего специальный раздел христианских древностей. Наконец, деятельность специалистов, занимающихся византийскими и раннехристианскими древностями, переносится за границу, в Восточное Средиземноморье, Закавказье, Среднюю Азию. (Подробнее: Лебедев, 1992; см. также гл. V).

Однако даже становление организационных структур в археологии России не было простым поступательным процессом; ему предшествовала уже знакомая нам напряженная борьба социальных сил. С середины XIX в. разворачивается своего рода состязание за право контроля над использованием памятников церковной старины. Синод пытался сохранить контроль за изучением древних церквей и принять меры их охраны— ведь среди храмов России древние, средневековые, составляли значительный процент. Но постепенно складывалась и светская государственная система учета древних церковных памятников.²⁹ Центральный государственный орган охраны и исследования памятников церковной архитектуры, придворная Археологическая комиссия, в 1889 г. получила, вместе с исключительным правом разрешать раскопки, право надзора за реставрацией и хранения документации по ней. Комиссия активно участвовала в реставрациях и раскопках церковных памятников.³⁰

Третьей силой в «борьбе за древности» стали научные общества. Очень показателен конфликт между Императорской археологической комиссией и Московским археологическим обществом за право контроля в ходе исследований и реставрации. Идея создания единой системы сохранения памятников изначально лежала в основе учреждения ИАК, но не сразу осуществилась. Параллельно этой государственной структуре одна за другой возникали общественные организации.³¹

Главным событием «общественно-научной» жизни стало утверждение в 1864 в Москве при РАО двух специальных обществ, избравших отечественные древности целью занятий: Общества древнерусского искусства при Публичном музее и Московского археологического общества (МАО). Во главе последнего стал граф А. С. Уваров (1825–1884), уже известный к этому времени археолог, что во многом определило судьбу общества. Этот ученый сыграл совершенно особую роль в истории русских церковных древностей. Он был не только одним из основателей обоих археологических обществ (РАО и МАО). По его инициативе возник Исторический музей и собирались Археологические съезды. Граф, изучавший античные древности в Санкт-Петербурге, Берлине и Гейдельберге, начинал с исследований в Причерноморье. Однако и русские древности были ему не менее интересны; уже в речи на первом заседании он подчеркнул их приоритет. В результате первый параграф устава утверждал, что МАО «имеет целью исследование археологии вообще и преимущественно русской» (Уваров, 1865а, I–VI; Историческая записка, 1890; Устав, 1864, 3; подробнее о жизни и деятельности: Формозов, 1993).

В 1869 г. МАО провело работу по созыву I Археологического съезда, а в 1870 г. создало особую Комиссию по сохранению древних памятников. Уже на II съезде было предложено ввести общественный контроль за их сохранением, что вскоре возымело некоторое действие. Статья 207 нового, после 1857 г., издания Строительного устава (1874) изъяла древние церкви из ведения местных архиереев и отдала их под надзор Синода. Из ведения епархиальных властей ушли «церкви древние, т. е. построенные вообще не позже начала XVIII века, или хотя не древние, но замечательные по зодчеству или историческим воспоминаниям». (Правда, при этом местное священство получало право перестраивать прочие Церкви в городах за исключением столиц).

МАО имело в исследованиях церковных зданий естественный приоритет. Его Комиссия по сохранению древних памятников была уникальной структурой. Само географическое положение общества было существенным преимуществом: основная масса построек, ждавших исследования, относилась к церковным зданиям Москвы и ближайших губерний, древних областей Московской Руси. Появление МАО в корне изменило всю деятельность по исследованиям русской церковной старины, придав им необходимый универсализм и систематичность. Важнейшим инструментом и основой системного изучения русской «художественной археологии» стали Археологические съезды. Программы и вопросы, разрабатывавшиеся их предварительными комитетами, позволяли развить малоисследованные направления, особенно — в истории церковного зодчества. Ответов, правда, зачастую не находили — но наука остро нуждалась уже в самой формулировке вопросов, что способствовало дальнейшим исследованиям. Если сначала Уваров имел право сказать: «Археология наша, лишенная научной формы, оставалась в виде сборника отдельных, не связанных между собою материалов», — то уже с конца 1870-х гг. положение начало быстро меняться.

Члены комиссии МАО удачно совмещали кабинетную научную работу с невероятно активными натурными исследованиями церковных памятников, их реставрацией и охраной от разрушений. Поэтому общество пользовалось авторитетом не только в Москве, но и в провинции, где способствовало пробуждению интереса к церковной старине и оформлению кружков ученых-краеведов.³

К 1880-м гг. Московское археологическое общество могло уже рассматриваться как общероссийская организация, ведающая охраной и исследованиями древних памятников — причем это была структура общественная, «инициативная», а не государственно-бюрократическая. Однако для включения такого элемента в организм имперского управления страной не было разработанной процедуры и вскоре авторитет МАО был ущемлен без всяких видимых причин и без необходимости. В 1889 г. «высочайшим повелением» исключительное право осуществлять надзор за памятниками древности и археологическими раскопками, а также разрешать реставрацию и ремонт древних зданий было присвоено Императорской археологической комиссии. Московское общество, конечно, выступило против сведения всей естественно развивающейся отечественной археологии к деятельности одного государственного учреждения — но результат был весьма скромным. Петербургская комиссия, хотя и не препятствовала активности МАО, но сохранила за собой практически все контрольные функции.

Имена и книги

Среди ученых второй половины XIX в., работавших с памятниками христианского прошлого, было много славных имен. Для развития исследований национальных церковных древностей важное значение имело знакомство с областью древностей раннехристианских и византийских. Определяющими здесь для России середины XIX в. стали труды Алексея Сергеевича Уварова (1824–1884). Как известно, он проявил себя в самых разных сферах изучения древних культур (см. выше). Прекрасный организатор, основатель и председатель МАО, с 1867 по 1915 г. издававшего знаменитые «Древности», он хорошо известен и как исследователь русской средневековой архитектуры (см гл. X). Церковные древности христианского мира были важным направлением в его деятельности: он готовил материалы для специального словаря этих древностей; собрал коллекцию, включившую массу образцов церковного искусства, каталог которой является полезным пособием для специалистов. Его церковно-археологические работы составили отдельный том «Сборника мелких трудов», вышедшего уже после смерти автора (1910).

Уваров глубоко чувствовал серьезность и перспективность исторических исследований ранних церковных древностей, которые были мало известны в России (хотя кое-что уже переводилось, например, книга И. Бингмана «Памятники древней христианской церкви», 1829). В рецензии на один из первых в Европе словарей христианских древностей аббата Мартиньи он отметил, что это и руководство для учащихся, и настольная книга для ученых, причем такой подход — потребность времени. «Как памятники истории церковной, христианские древности служат одним из главных источников для богословия и оттого, вместе с нею, подверглись теперь такой основательной обработке», — писал Уваров. Он с горечью говорил о непонимании значения археологии этих древностей, которое «дошло до того, что мы не имеем даже руководства, писанного по-русски», указывая на пример Франции, где в «последние тридцать лет» не только признали необходимость их изучать, но и поняли, что, тесно связанные с самим развитием церкви, они «составляют основание нашего образования и должны преподаваться юношеству наравне с другими главными науками». Он отмечал, что еще сравнительно недавно, в 1840-х гг., христианская археология была и во Франции почти забыта — а через двадцать лет не только достигла расцвета, но и стала одной из важных дисциплин во многих учебных заведениях. Уваров надеялся, что лет через двадцать лет то же самое случится и в России — и в известной мере был прав (Уваров, 1865, 24).

Неудивительно, что именно А. С. Уварову принадлежит ряд первых серьезных попыток «пересадки» европейской христианской археологии на русскую почву — одновременно с критикой в ее адрес, для чего было задумано создание свода работ под названием «Христианская символика». Позже младшие коллеги Д. В. Айналов и Е. К. Редин расскажут, что мысль об этом возникла у Уварова еще в ходе заграничного путешествия, при посещении Рима и Неаполя. «Впоследствии… начались сравнения, зародилась необходимость применить и к русскому искусству исторический метод и дознаться, что именно из древнехристианского искусства могло оставить след среди русского народа, каким образом этот след изменился и переработался под влиянием северной природы, переживаний русского народа и тех поэтических воззрений и понятий…» (Уваров, 1908, 3).³³

Уваров пока оставался в русле итальянской, французской и немецкой науки 60-х гг., которая полностью базировалась на представлении о «disciplina arcani», т. е. о последовательном осуществлении в раннехристианском искусстве «принципа тайны».³⁴ Трактовка «принципа тайны» Уваровым была, однако, уже вполне оригинальной. Правда, материалы Первого тома он еще группировал по догматическим разделам, но при этом внес в метод историческую перспективу, сравнивая знаки не только и не столько с догматами, сколько с более ранними античными и восточными изображениями. «Русская ученая школа, не принимая явного участия в… продолжительном ученом расследовании форм древнехристианского искусства, выступила с историческим и сравнительным анализом форм его и для символов ищет исторического и точного объяснения», далеко уйдя за грань «disciplina arcani», — справедливо заключали Айналов и Редин. (Уваров, 1908).³⁵

По сути дела, в годы активной деятельности графа А. С. Уварова по пропаганде раннехристианских и византийских древностей, примерно с 1860-х гг., можно говорить о попытке создания целого направления, новой церковно-археологической школы. В 1863 г. начал выходить журнал «Христианские древности и археология» (по шесть выпусков в год 1862–1877; затем годичные выпуски 1871–1877), который редактировал настоящий энтузиаст церковных древностей — Василий Александрович Прохоров (1818–1882) Преподаватель истории в Морском кадетском корпусе, в 1859 г. он был приглашен читать историю и археологию в Академии художеств и заведовать академическим Музеем древнерусского искусства (формировался с 1856 г.). Работа над всеобъемлющей программой этого курса, включавшего архитектуру, живопись (фрески, мозаики, иконы, миниатюры, заставки) и прикладное искусство (металл, резьба по дереву и кости, шитье и костюм), нашла отражение в многочисленных материалах для журнала (Прохоров, 1872; Он же, 1875; Он же, 1875а). В 1863 г. Прохоров начал археологические поездки по России, изучая такие храмы, как ц. Успения на Болотове, Спасскую Нередицкую, Софийский собор в Киеве. Он первым исследовал фрески Старой Ладоги (очень поврежденные уже в 1849 г.), снял цветные копии с живописи в барабане, собирал из сбитых кусков целые, примерно датировал.

Получив образование в духовной семинарии, В. А. Прохоров имел своеобразный и несколько архаический взгляд на общее развитие русских церковных древностей, отдававший классицизмом. Греческое искусство виделось ему вершиной всех искусств, причем античный и византийский периоды рассматривались в совокупности. В русском церковном зодчестве он предполагал их прямое продолжение. Как и Болховитинов, Прохоров надеялся, что Русь наследовала «греческий храм» в чистом виде — и потому искал его совершенные образцы в Новгороде и Пскове. Убедившись на опыте в обратном, Прохоров решительно отказался от прежней умозрительной концепции. «Положительно можно сказать, что до настоящего времени в России не сохранилось ни одного памятника чисто византийской или греческой архитектуры», — написал он и попытался объяснить «изменения и уклонения от первоначальных своих греческих форм» работой на русских землях романских (немецких и итальянских) строителей. Разработка этого подхода сделала его одной из основных фигур в «концепции заимствований».

Его подход к анализу конкретных объектов был внимателен и трезв, но не равнодушен. Так, одним из первых оценил он важные перемены, вносимые в памятник при перестройках. Описания Прохорова — это настоящий мартиролог утрат, достроек, переделок «самых грубых и бессмысленных». Современники, Мартынов и Снегирев, спокойно отмечали эти переделки — но не делали отсюда методических выводов. Прохоров же увидел в исследовании перестроек суть архитектурной стратиграфии (или, по его выражению, «анатомии»): здания «невозможно изучать… без археологической анатомии… необходимо отделить все последующие прибавления и восстановить их первоначальный облик» (Прохоров, 1872, 2). Он даже пытался прибегнуть к объяснению отсутствия «чисто греческих» храмов плохой сохранностью ранних памятников («новгородская древняя София в настоящее время для нас не существует») и указал на необходимость параллельного изучения деревянных храмов, очень мало тогда известных.³⁶ Нужно полагать, что полный курс истории русского искусства, который ему было поручено составить в 1882 г. для Академии художеств, стал бы очень ярким событием. К сожалению, старый ученый умер, не успев приступить к этой работе.

Параллельно начавшемуся процессу целенаправленного исследования церковных древностей продолжались и публикации общих собраний церковной старины (наиболее значительная — «Указатель для обозрения Патриаршей ризницы» епископа Можайского Саввы (1863); справочные издания (П. И. Савваитов, «Описание старинных царских утварей, одежд, оружия», 1865); работы по истории ремесел (Н. А. Аристов, «Промышленность древней Руси», 1866). Известный историк И. Е. Забелин создал многочисленные труды о русском быте, в том числе — о церковной жизни и архитектуре (правда, наиболее важный из них, «Домашний быт русского народа», основан на письменных памятниках). Особенно большой вклад им сделан, благодаря обработке и публикации архивов, в изучение церковных древностей Москвы.

Прекрасные работы, которые с полным основанием могут быть причислены и к теологическому, и к историко-археологическому направлению, создаются несколько позже замечательными учеными, работавшими в духовных академиях: Н. В. Покровским (1848–1917), А. П. Голубцовым (1862–1911), Н. Ф. Красносельцевым, Н. И. Троицким, И. Д. Мансветовым, А. А. Дмитриевским и др. Все они тесно сотрудничали с корифеями отечественной археологии, истории, науки об искусстве и были многим обязаны светской науке (о чем с благодарностью писал в воспоминаниях Н. В. Покровский). В начале XIX в. выходит из печати капитальный труд Е. Е. Голубинского по истории русской церкви. Эпоха средневековья была полностью отражена в этой чрезвычайно полной и тщательной сводке имевшихся материалов, важным иллюстративным Дополнением к первым томам которой служил Атлас (1906).

Но по-настоящему передовые, «авангардные» работы велись в последние десятилетия XIX и в начале XX в. всё же в сфере светской науки, прежде всего в области иконографии.³⁸ Высшие достижения связаны с именами Ф. И. Буслаева (1818-97) и Н. П. Кондакова (1844–1925). Буслаев совмещал занятия филологией с изучением истории искусства.

Присущий ему литературный талант делает его работы легкими для усвоения, но вместе с тем они насыщены ценными мыслями и наблюдениями исключительно эрудированного автора. Для церковной археологии принципиальное значение имеют его статья «Общие понятия о русской иконописи» (1866), книга «Исторические очерки русского орнамента в рукописях» (издана в 1917) и особенно «Свод изображений из Лицевого Апокалипсиса по русским рукописям с XVI по XIX в.» (1884), ставший классическим.

«Художественно-исторический подход» Н. П. Кондакова, его метод выделения «иконографических типов» как основы оказал значительное влияние на развитие археологии и искусствознания в целом.³⁹ Вехой творческого пути Н. П. Кондакова стала важнейшая «История византийского искусства и иконографии по миниатюрам греческих рукописей» (1876), где дана периодизация и определены этапы развития искусства Византии, которыми пользуются и сегодня (внимание, уделенное именно миниатюрам, объяснялось большой степенью достоверности этого вида изображений, в отличие от икон и фресок почти не подвергавшихся позднейшему переписыванию). Предпринятое затем совместно с И. И. Толстым издание «Русские древности в памятниках искусства» в 6 томах стало поворотным этапом; впервые эти древности подверглись сквозной и последовательной систематизации, начиная с античной эпохи и кончая Древней Русью (которой посвящены два тома из шести). Для археологов, кроме «Русских древностей», особое значение имела сводная монография «Русские клады», работа над томами которой продолжалась в России после отъезда ученого. Труды Н. П. Кондакова оказали сильное влияние не только на русскую, но и на зарубежную науку. (Кызласова, 1985; Лебедев, 1992, 243–247; Тункина, 1995; см. также гл.V).

Древности зарубежной, в том числе раннехристианской церкви вызывали до середины XIX в. сравнительно слабый интерес. Однако осознание проблемы византийского, а через него и раннехристианского наследия в русских церковных древностях, достигнутое во многом благодаря трудам того же Уварова, Кондакова и многих других, оживили его. Вскоре развернулась разнообразная научная деятельность Н. П. Лихачева, труды которого, благодаря строгому методическому подходу, имеют непреходящее значение для церковных древностей: «Материалы для истории русской и византийской живописи» (1906), «Историческое значение итало-греческой живописи» (1911), «Материалы для истории византийской и русской сфрагистики» (1928, 1930). Вообще в области критики, фиксации, публикации музейных собраний, специальных источниковедческих исследований памятников церковной старины к началу XX в. делалось уже чрезвычайно много.⁴⁰

Невозможно пройти и мимо такого предприятия, как первая подлинная «История русского искусства» (1910–1916), работа над которой была организована И. Э. Грабарем. Издание было прервано, но первые выпуски, посвященные средневековому периоду, вышли почти все. Базовым материалом для них были, несомненно, именно церковные древности — архитектура и иконопись. Многотомник не только впитал давно накопленную информацию и отразил существовавшие представления. Он стал коллективным исследованием, для которого проводились специальные экспедиции и накапливался фиксационный материал. До известной степени оно было прообразом будущих сводов русских средневековых древностей. Особенно хороши были очерки, посвященные церковной архитектуре, написанные лучшими исследователями той эпохи.

При всём интересе к предметам византийской и русской церковной старины, вплоть до конца XIX в. учёные писали об их эстетических достоинствах очень осторожно и с массой оговорок. Но уже с началом выхода «Истории русского искусства» стало очевидно, что древнее церковное творчество Руси легко и естественно вписывается в общую европейско-средиземноморскую картину развития искусства.⁴¹

4. Археология церковных древностей в послереволюционный период

Спокойное и естественное, хотя и не простое, движение по изучению отечественных памятников было прервано трагическими событиями середины 1910-хх гг. Последствия революции и «советского периода» для науки очень противоречивы и не могут быть оценены однозначно даже в области церковных древностей. Прежде всего дало себя чувствовать негативное отношение к религии, в том числе христианству, и к православной церкви. Атеизм как часть государственной идеологии повлёк за собой массовое разрушение храмов, расхищение или уничтожение массы памятников церковной старины. Наука понесла тяжелейшие утраты в персональном составе. Масса специалистов покинула страну, другие прекратили исследования, многие были уничтожены физически. Сравнительно редкие сохранили хотя бы ограниченную возможность прежних занятий в первые послереволюционные десятилетия, часто за счет отказа qt изучения церковного искусства. Многие обратились к собственно археологии. Так, например, вынужден был поступить блестящий ученик Д. В. Айналова, создателя углубленного формального анализа памятников, Л. A. Мацулевич (1886–1959).⁴² Его коллега Н. П. Сычев, продолжив занятия церковными росписями, подвергся репрессиям и смог вернуться к деятельности реставратора и исследователя только после реабилитации. Умножить примеры легче легкого.⁴

Наиболее тяжелыми последствиями являлись: разрыв с национальной научной традицией; отход от общемирового исследовательского процесса и своеобразная научная изоляция; утрата возможности герменевтического подхода к христианским памятникам, полная потеря связи с литургикой, церковной историей и другими церковными дисциплинами. Наука лишилась даже самоназваний, поскольку одиозны стали сами слова «церковная» и «христианская». Результаты не замедлили сказаться. Достаточно сравнить работы, посвященные одним и тем же христианским памятникам Крыма, написанные в дореволюционных традициях (например, «Эски-Керменскую базилику» Ф. И. Шмита) — с не менее капитальными исследованиями прекрасного знатока византийской архитектуры, А. Л. Якобсона, выполненными по канонам новой советской школы. При массе положительных сведений, добросовестной проработке полевых и музейных материалов, строгом археологическом и архитектурном анализе — функциональный анализ церковных памятников просто опускался. Тщательность источниковедческой обработки и накопление достоверных фактов при отказе от их толкования в рамках церковно-исторического контекста присущи подавляющему большинству исследований советских ученых по церковным древностям во второй-третьей четв. XX в.

Конечно, реальная картина в науке после революции была очень сложной. Советская власть выработала отношение к археологии как к одной из важных наук в сфере гуманитарных (или, говоря тогдашним языком, идеологически важных). Она получила новое официальное название — «история материальной культуры», обусловленное примитивно понимаемым материализмом, постулатом о замене «истории правителей» — «историей масс», а также недоверием к ученым «кабинетным» (филологам, лингвистам и др.) как «аристократическому» типу ученого, которому противопоставлялся «демократический» тип ученого-практика (археолога-полевика). В результате нарушилось традиционное разграничение профессиональной компетенции историков, изучающих письменные источники, и археологов, последствия чего ощутимы до сих пор. Кроме того, получаемая от государства поддержка сопровождалась навязыванием чуждых исследователям и с большим трудом сочетаемых с археологическим материалом вульгарно-социологических схем. (Подробнее: Клейн, 1993).

Создание общей «марксистской концепции» русской истории, а также «большевизацию» науки возглавил вернувшийся в 1917 г. из эмиграции историк М. Н. Покровский (1869–1932). В собственных работах этого талантливого ученого много спорного и уязвимого, но они на голову выше пришедших на смену бесцветных социологических разработок концепции национальной истории 1930-1960-х гг. Церковной историей М. Н. Покровский не занимался и главы по истории религии для его труда написаны другим автором, Н. М. Никольским. Они носят сугубо атеистический, вульгарно-материалистический характер.

Разумеется, дореволюционные традиции церковной археологии оборвались не сразу, некоторые исследователи продолжали упорно работать и в годы гражданской войны, и в 1920-30-х гг. Особенно ценно наследие кружка ученых, опиравшихся в исследовании церковных древностей на богатейшее собрание Троице-Сергиевой Лавры. В 1923 г. П. А. Флоренский, священнослужитель, известный религиозный философ, много занимавшийся церковными древностями, описал хранившиеся там панагии.⁴⁴ В сохранении дореволюционных традиций искусствоведения Византии большую роль играли учившиеся у лучших представителей «старой» академической науки Н. И. Брунов и В. Н. Лазарев, чьи капитальные труды сохраняют значение и по сей день (см. гл. X). Продолжались работы в области эпиграфики. В 1936 г. вышел ценный свод академика А. С. Орлова «Библиография русских надписей XI–XV вв.», имеющий фундаментальное значение для церковных древностей Руси и переизданный с дополнениями в 1952 г. ⁵ Даже Великая Отечественная война не прекратила полностью работы в области древнерусского искусства и археологии. Но она для России отнюдь не была тем катализатором, каким оказалась для исследования церковных памятников в странах Западной Европы, особенно в Англии и Германии. Там разрушения заставили ученых повернуться лицом к проблемам восстановления древнего наследия, одновременно позволив заглянуть во многие уголки храмов, совершенно недоступные в ходе служебного использования. В России же бесхозных и разрушаемых храмов было и без того довольно. (И по сей день их руины производят порой впечатление каких-то природных всхолмлений — например, храмы Свенского монастыря под Брянском, многие церкви Свияжска и др.). Однако патриотический подъем; явный поворот идеологической политики в сторону национализма; восстановление некоторых государственных функций воссозданной церкви — помогли поставить вопрос о реставрации и попутном изучении пострадавших памятников. Отношение к храмам, разрушенным в ходе военных действий, было уже принципиально иным, чем к тем, которые пали жертвой антирелигиозной истерии 1930-х гг. Это отразилось в выпуске известного сборника «Памятники искусства, разрушенные немецкими захватчиками в СССР» (1948) и попытках (разной степени удачности) реставрировать такие храмы, как ц. Пятницы в Чернигове, собор Новоиерусалимского монастыря и др. В послевоенные годы заметным явлением стали капитальные монографии Б. А. Рыбакова: посвященный прикладному искусству и ремеслу труд имел большое значение для «археологии церковных предметов»; новая эпиграфическая сводка «Русские датированные надписи» (1964), своеобразным продолжением которой стал свод Т. В. Николаевой (1971), включивший памятники с надписями XV — первой трети XVI в. Основой последней работы послужило составление подробного каталога собрания Троице-Сергиевой Лавры. Упомянутые своды сохраняют эталонное и одновременно справочное значение для тех, кто занимается сейчас изучением прикладного искусства.⁴⁶

Новую страницу церковной археологии открыли раскопки в Новгороде. Их результаты до сих пор не до конца осознаны с этой точки зрения. Благодаря хорошей сохранности органики в древних слоях, можно прослеживать границы усадебных комплексов и сопоставлять их с информацией, содержащейся в берестяных грамотах с этих участков. Зачастую удается установить имена владельцев, род деятельности и т. п. Одно из таких домовладений принадлежало священнику «Олисею Гречину», занимавшемуся также писанием икон, что засвидетельствовано обильными остатками характерных для этого искусства инструментов, материалов и заготовок. В берестяных грамотах обнаруживаются важные свидетельства ранней церковной и даже приходской жизни, церковного обучения детей грамоте и т. п. Особая роль в этих исследованиях принадлежит В. Л. Янину, работы которого по сфрагистике и комплексному исследованию новгородской истории (в том числе древностей церквей и монастырей, включая возрождение такого жанра, как реконструкция некрополя) — заложили совершенно новый обширный базис методов разработки и критики источников. (Янин, 1965; Он же, 1970; Он же, 1977; Колчин, Хорошев, Янин; 1981; Янин, 1988).

Настоящий рывок совершила археология храмов домонгольской Руси и основанная на ней история зодчества, полностью переписанные в 1940-1970-х гг. Натурные исследования 1920-х гг. продолжили лучшие дореволюционные традиции, а довоенные раскопки М. К. Каргера в Киеве, Н. Н. Воронина во Владимиро-Суздальских городах, позднее П. А. Раппопорта в Смоленске и Г. М. Штендера в Новгороде — развили их, что вывело исследования древнерусского зодчества на гораздо более высокий уровень информативности (см. гл. X). Среди иконографических исследований древнерусской фасадной скульптуры необходимо выделить труды Г. К. Вагнера, посвященные анализу белокаменной резьбы Владимиро-Суздальских храмов; особенно ценен первый из них, посвященный декору Преображенского собора в Юрьеве-Польском (Вагнер, 1964 и др.).

Суммируя результаты работ «советского периода», можно сказать, что изучение церковных древностей не прекращалось, но лишь трансформировалось и стало несколько односторонним. Работы в областях средневековой археологии Руси, искусствознания, общей медиевистики, византиноведения продвинули историю церковных древностей и она заняла подобающее ей место, хотя в условиях господства атеизма ряд тем оставался недоступным для исследования, а обсуждение других приходилось терминологически маскировать. Работы по церковноархеологической тематике были отмечены рядом несомненных успехов, шли вровень, а в некоторых областях и опережали современную мировую науку. В наибольшей степени продвигались вперед конкретные исследования— раскопки храмов, реставрация и исследование предметов прикладного искусства, икон, фресок, рукописей. Но пострадали уязвимые для «критики с идеологических позиций» области теории, семантики, вообще разделы, связанные со смысловой и исторической трактовкой изучаемых явлений. Вынужденный отказ от рассмотрения церковных древностей в контексте Священного Писания, святоотеческой литературы, литургики и пр. — породил «смысловой голод», который удовлетворялся за счёт самых неожиданных интерпретационных подходов.⁴⁷ Справедливая критика этих подходов составила пафос ученых, обратившихся за поддержкой к источникам.

В последней четверти XX в. необходимость восстановления изучения церковных древностей в полном объёме и выделения для них собственного места в системе исторических наук вполне отчетливо проявилась в обозначившимся нарастании интерпретационного подхода, активном обращении к трудам классиков дореволюционного периода и зарубежных коллег. В конце 80-90-хгг. появились доклады, лекции и публикации, в которых прямо постулировалась необходимость теоретического, практического и организационного возобновления «церковной археологии». Усилия в этом направлении активизировала состоявшаяся в 1995 году первая Всероссийская церковно-археологическая конференция (Псков), стремившаяся наметить главные пути взаимоотношений между церковью и современной наукой и возобновить оборванные направления исследований.⁴⁸

Важным показателем потребности в углубленном, комплексном, «смысловом» изучении христианских древностей Руси в контексте культуры христианского Востока стало возникновение внегосударственных объединений ученых (в основном историков, искусствоведов, археологов), ставящих целью организацию независимых конференций, издание материалов по иконографии и источниковедению, устройство выставок. Среди них «Центр восточнохристианской культуры» (ЦВХ), «Институт христианской культуры средневековья» (ИХКС), Археологическое общество «Древности» (наследующее традицию РАО) и другие, конференции, симпозиумы и издания материалов которых стали заметными событиями в научной жизни.⁴⁹

Примечания к главе IX

¹ Слово курган — тюркского происхождения, но, например, в западных землях их называли «капцы» от литовского kapas — могила. Их часто упоминают польские, литовские и западнорусские историки; известный краковский каноник Ян Длугош (1415–1480) описал «капцы» под Краковом, а М. Меховский (1475–1523) считал, что холмы и рвы отмечают известные места битв венгров с татарами. (Алексеев, 1996).

² Вставка XVII в. в Никоновскую летопись, рассказывая о чудотворных иконах, которые взял в поход на Полоцк Иван IV, добавляет: «Когда же боголюбезный царь и великий князь мысли итти на безбожную Литву, бе же тогда в его казне крест полоцкий, украшенный златом и каменьем дорогим, написано же на кресте: «сделан крест в Полотску повелением княжны Евфросиньи и поставлен в церкви всемилостивого Спаса, да не изнесет его из тое церкви никтоже, егда же кто из церкви изнесет, да примет с тем суд в день судный». Нецые же поведают: в прежний некогда смолняне в Полотцку взяша в войне и привезоша в Смоленск; егда же благочестивый государь князь великий Василей Ивановичь всея Русии вотчину свою Смоленск взял, тогда же и честный крест во царствующий град в Москву привезен. Царь же и великий князь тот крест обновите велел и украсите, и тот честный крест взя с собою и, имея надежды на милосердного Бога и крестную силу, победи врага своея, еже и бысть». (Цит. по: Алексеев, 1996).

³ Предполагалось, что Параскева-Евфросиния умерла в Риме, т. е. католичкой. Истину о жизии и самое имя «Евфросиния» установил немного позднее, в 1781 г., другой базилианин, Игнатий Стебельский. Подробнее: Алексеев, 1996.

⁴ «Относительно древности этой церкви я не видел ни одного документа, однако я думаю, что Коложская церковь построена в то самое время и в том столетии, когда воздвигнут был полоцкий кафедральный храм, т. е. во время удельных русских князей и до обращения Литвы а Святую Веру. Думаю, что церковь эта основана и построена примерно около лета Господия 1200, эта церковь кирпичем и известкой похожа на кафедральную полоцкую церковь…» Прежде чем остановиться на иконах, Кульчинский описал знаменитые камни, которые «крестообразно» вделаны в стену, а выше «крестообразно вделаны в стенах кресты из полированных желтых и зеленых кирпичей», не забыл упомянуть окна, двери, кирпичный пол и рухнувший «каменный потолок». Он же впервые обратил внимание на голосники: «Достойно удивления, что в этом древнем храме во всех стенах находится множество отверстий, кажущихся маленькими и узкими, ибо только руку можно просунуть в них, но внутри стен расширяющихся в большие и широкие горшки». Вообще это попытка настоящего научного описания исторического памятника, сделавшая бы честь любому европейскому антикварию XVII века. Отдельно описаны столбы (колонны), изучены стены и сделан вывод о существовании когда-то роскошного иконостаса (правда, неверный) и др. Кульчинский принял меры к укреплению древней церкви против подмыва Неманом («велел построить у горы забор, привалить его навозом, а также велел посадить тут разные деревья») (Подробнее: Рогов, 1966, 200, 205).

⁵ Уже в так называемых «Поморских ответах» (1722), составленных под руководством главы поморских староверов Андрея Денисова, содержался тщательный анализ сомнительных мест в текстах, опиравшийся на палеографические наблюдения и историческую критику. Старообрядческое собирательство и знаточество послужили важным подспорьем становлению научных знаний о древнерусском искусстве и церковной материальной культуре. Однако позже старообрядческая среда стала источником многочисленных подделок «под старину», предназначенных для собирателей, дворян или своих же единоверцев-купцов.

⁶ На основе последней а 1839 г. был составлен учебник для духовных семинарий «Церковная археология в вопросах и ответах». Распоряжение о создании «церковно-археологического» свода было сделано еще при Елизавете Петровне, но осуществить его не удавалось вплоть до 1803 г.

⁷ Страстным коллекционером и в известной мере даже археологом был и последний польский король Станислав Август Понятовский. В 1781 г. Тадеуш Чацкий, по поручению «короля и примаса… вскрывал королевские могилы на Вавеле, находя для Изабеллы Чарторыйской разные древние и ценные находки», причем король задавал своим корреспондентам вполне продуманные вопросы. (Abramowicz, 10; цит. по: Алексеев, 1996).

⁸ Он увлеченно излагал А. Ф. Малиновскому результаты первых раскопок в Киеве, «обрытия» Десятинной церкви «на иждивение» митрополита Евгения «Следы открывшегося фундамента показывают уже отчасти его пространство, щебня среди церкви, мозаик». Из Полоцка до столицы доходили сообщения о работах другого собирателя, аббата Борисоглебского монастыря (принадлежавшего тогда базилианам) Иоиля Шулакевича, который, «отрыв под землей церковь… и поныне показывает придел оной». Фундамент какой-то церкви видел там еще Стрыйковский (Алексеев, 1997, 26).

⁹ В 1792 г. обнаружили знаменитый Тмутараканский камень, несущий надпись с датой 1067/8 г. В 1794 г. появилось печатное сообщение о нём в книге А. И. Мусина-Пушкина, посвященной местоположению Тмутараканского княжества, а в 1806 г. серьёзное исследование надписи опубликовал президент Академии художеств А. Н. Оленин. В 1808 г. на месте Липецкой битвы 1217 г. был найден древнерусский шлем, украшенный священными изображениями и надписями. Несколько позже, в 1821 г., в окрестностях Чернигова обнаружили замечательный золотой медальон-«змеевик» XI в. Вокруг его русских надписей и трудного для расшифровки греческого текста вспыхнула оживленная научная полемика.

¹⁰ В 1805 г. Ф. И. Круг впервые указал на местное происхождение древнейших монет киевских князей. В 1813 г. напечатали первый том «Собрания государственных грамот и договоров», где были приведены и печати к ним, в 1812 г. П. Кеппен опубликовал «Список русским памятникам, служащий к составлению истории художеств и отечественной палеографии». Вскоре академик А. Ф. Аделуиг посвятил специальное исследование Магдебургским («Корсунским») вратам Новгородского Софийского собора (1834).

¹¹ Для работы с «Историей государства Российского» следует иметь в виду важное пособие, изданное в 1844 г. П. Строевым («Ключ или алфавитный указатель», репринт: 1988), а также комментарии (особенно превосходные библиографические и архивные указатели), содержащиеся в выходящем сейчас академическом издании «Истории».

¹² Один из лучших мастеров, А. Е. Мартынов, оставивший бесчисленное количество видов Москвы, Владимира, Нижнего Новгорода и других городов, так обосновал стремление воспроизводить исторический пейзаж: «Быв убежден мыслию, что живопись действует сильнее и приятнее на воображение и зрение, когда знаешь историю и отличный интерес представленного кистью предмета». Он правильно относил видовую живопись к области «познавательного» жанра и потому его листы содержат подробные справки об изображаемом (Славина, 1983,25–32). Прекрасные виды древних кремлевских храмов оставил Ф. Я. Алексеев. Уже в коллекции академика Кеппена были чертежи Десятинной церкви, Георгиевского собора Старой Ладоги и др. Впоследствии активную деятельность по организации путешествий «за стариной» развил издатель журнала «Отечественные записки» П. П. Свиньин (Формозов, 1967, 208–212).

¹³ Экспедиция двигалась по маршруту Старая Ладога, Тихвин, Устюжна, Череповец, Белозерск и Вологда; оттуда в Киев, Чернигов, Курск, Боровск, Тулу. Плод путешествия — 4 огромных альбома великолепных акварельных рисунков (Публичная библиотека в СПб.) и краткие описания. Первая часть содержит рисунки и планы башен и церквей Староладожской крепости, виды северных монастырей и некоторых древних предметов; вторая — в основном вещи из Кирилло-Белозерского монастыря (чаши, кадила, ковши и кружки, шлемы и др.); третья — план Киева с окрестностями и отдельные планы памятников («здесь сделано в первый раз покушение представить чертеж древнего Киева с окружностями, сей знаменитый город столь важное занимает место в древнем нашем бытописании, что давно уже нужно было издание подобного чертежа, без которого описание многих происшествий кажется не довольно ясным, а некоторых даже совсем непонятным», — писали об этой работе в конце XIX в.); четвертая — планы Чернигова и других городов, археологические рисунки и комментарии. «Описание Бороздинского собрания рисунков к его археологическому путешествию по России», составленное Поленовым, было опубликовано в Трудах 1 Археологического съезда.

¹⁴ В инструкции 1830 г. для поездки во Владимир, Юрьев и Троице-Сергиев монастырь тот пишет: «Во Владимире вам надлежит срисовать вид собора, в малом размере, и вырисовать подробности его наружного вида. То же самое вам надлежит сделать в Юрьеве-Польском… Мне сказывали, что на камнях, из которых сии храмы построены, много находится ваятельной работы… Правда это или нет — не знаю. Вы сами это рассмотрите и воспользуйтесь тем, что может быть выгодно для художников…. При сем поручаю вам снять плане тех церквей и фасады их или прорезы, буде понадобится, представить не перспективно, а геометрально, с показанием их размеров саженями, аршинами, вершками или дюймами» (Солнцев, 1876, 637). Далеко не все рисунки Солнцева были опубликованы, значительная часть хранится в музеях и библиотеках (в Музеях Кремля обнаружены прекрасные листы с видами раскопок храма и некрополя в Старой Рязани в 1830-х гг., см. гл. X).

¹⁵ Среди трудов писателей, оказавших влияние на изучение церковных древностей, можно указать очерки Н. Д. Иванчина-Писарева о Москве, «Путешествие по святым местам русским» А. Н. Муравьева, «Поездку в Кирилло-Белозерский монастырь» С. П. Шевырева и многие другие.

¹⁶ Из воспоминаний Б. В. Варнеке: «Кондаков ставил очень высоко его (И. М. Снегирева) уменье при самых скудных источниках и пособиях вникать в самую «суть дела». А все оттого, что он, как и М. Н. Погодин, были настоящие «старинщики». Для них старина не только предмет научных домыслов, а основа всего их внутреннего уклада. Этим они оба и сильны, подобно Голышеву, Большакову и Филимонову… Последний, кто понимал дело, был И. Е. Забелин, а все потому, что у стариков на плечах голова была…» (Цит. по: Тонкина, 1995, 100)

¹⁷ Вне Москвы, в Новгороде, Пскове, Владимире, Ростове, Смоленске, сводки церковных древностей составляли очень много таких же ученых-любителей, например, писатель М. В. Толстой (1812–1896), архимандрит Макарий (Миролюбов, 1817–1894), инспектор псковской семинарии А. Князев, В. Доброхотов и другие (Толстой, 1860–1862; Макарий, 1857; Он же, 1860, ч. 1–2; Князев, 1858; Доброхотов, 1849, 1852).

¹⁸ «Да шпицы вечные церквей — с клистирных трубок снимок верный», — скажет еще резче неизвестный поэт 1820-30-х гг. в сатирическом стихотворении, приписывавшемся Д. Веневитинову. Ситуацию предпочтения античных древностей национальным точно характеризовал князь Н. Долгорукий, написавший в 1810 г.: «Мы скорее пустимся добывать кусок лавы из-под римских развалин, нежели похлопочем о славе собственной нашей древности». (Карамзин, 1980, 316; Веневитинов, 1934, 84; Глинка, 1824, 154). Даже специально занимавшиеся проблемой русских средневековых древностей ученые и литераторы, упоминая их, говорят всё как-то в общем, без подробностей. По меткому замечанию А. А. Формозова, их текстам недостаёт уверенности — как-то неясно, где эти древности находятся, где их искать. А. Н. Оленин в «Программе» Академии художеств говорит о русской архитектуре, что она «вероятно» была подражанием готической и византийской. Лишь став президентом Академии, он приступит к созданию «фонда фактов» — описаний и чертежей.

Любой преподаватель рисунка подтвердит, что мы замечаем лишь то, что знаем. Поэтому не удивительно слышать от В. В. Пассека в «Путевых записках Вадима»: «Одни немые наши памятники не объяснят нам событий минувших. Они слишком бедны и новы: древняя Россия не завестила нам почти ничего зодчественного». Тем менее удивимся П. Я. Чаадаеву, в «Апологии сумасшедшего» отрицающему принцип глубокого воздействия археологии на духовную самоидентификацию нации: «Возможно, конечно, что наши фантастические славяне при их разнообразных поисках будут время от времени откапывать диковинки для наших музеев и библиотек, но, по моему мнению, позволительно сомневаться, чтобы им удалось когда-нибудь извлечь из нашей исторической почвы нечто такое, что могло бы заполнить пустоту наших душ» (Пассек, 1834; Чаадаев, 1991). Отзвук этого «невосприятия» слышен и в художественной литературе. Прекрасное эссе Гоголя об архитектуре затрагивает что угодно, вплоть до Индии и Египта, но оставляет в стороне Русь (Цит. по: Формозов, 1986).

¹⁹ Разность отношения к археологическому исследованию можно увидеть даже у поэтов начала XIX в.:

«Зачем тревожить сон гробов,

Могил священное молчанье,

И поверять бытописанье,

Стряхая с камней пыль веков…»

— меланхолически спрашивал Александр Подолинский в элегии «На развалинах Десятинной церкви», и как бы получал ответ в стихотворении барона Егора Розена:

«Могилы древние!

Я прикасаюсь к вам, великолепные остатки;

Вы роковые отпечатки тяжелых бед!

О Десятинный храм!»

²⁰ Цит. по: Баталов, 1998. Аналогично этому после подавления польского восстания в Калише в 1841 г. костел был превращен в православную церковь и в нем оставлены ядра и пули, а паникадило украшено «арматурами». Следы штурма будут долго отмечать посещающие город — например, они произвели впечатление на прокурора Н. С. Грабара, отца будущего великого иконографа. Примеров, возрождающих «историзм» средневековой церковной традиции, много. При реставрации усыпальницы Романовых в Новоспасском монастыре в 1859 г. президент Московской дворцовой Конторы князь Н. И. Трубецкой признал «весьма соответственным общему ныне восстановлению сих памятников поставить при гробницах… иконы святых, соответствующих именам… сих усопших, такое же желание выразил и Архимандрит…» Историк И. М. Снегирев писал, что по его убеждению «в Знаменском монастыре, как месте рождения царя Михаила Федоровича, следует устроить придел в честь ангела св. Михаила Малеина… Для этого престола найдется место в трапезной верхней церкви» (1857)

²¹ В 1826 г. «Высочайше утвержденные правила об устроении церквей православных» гласили: «Так как во многих местах прихожане изъявляют желание строить церкви сообразно древним их видам, то Святейший Синод находит необходимо нужным… составить несколько таковых планов, по примеру древних православных церквей». Положение св. Синода, высочайше утвержденное 11.02.1828, предусматривало даже «издать и разослать по епархиям… собрание планов и фасадов церквей… по наилучшим и преимущественно древним образцам церковной архитектуры с должным приспособлением к потребностям и обычаям Православной Церкви». Через некоторое время (1857) Строительный устав дополняют новым параграфом: «Воспрещается приступать без Высочайшего разрешения к каким-либо обновлениям в древних церквах и во всех подобных памятниках. Вообще древний, как наружный, так и внутренний вид церквей должен быть сохраняем тщательно и никакие произвольные поправки и перемены без ведома высшей духовной власти не дозволяются» (По пересмотру, 244, 248; Свод законов. Т. 12, Спб., 1857, 47. Цит. по: Баталов, 1998).

²² Цесаревич Николай Александрович проявил владение этим материалом при осмотре «домашней божницы» на Нижегородской ярмарке в 1864 г. Будущий император Александр II еще в 1837 г. в ходе путешествия по России осматривал святыни Москвы «… историческое значение которых разъясняли цесаревичу митрополит Филарет и приглашенный Жуковским известный путешественник по святым местам А. Н Муравьев». «Александр Николаевич последовательно посетил монастыри Чудов, Донской, Данилов, Симонов, Крутицкий, Новоспасский, Теремныя церкви, храм Спаса на Бору… Во всех посещениях цесаревич проявлял необычайную любознательность, подробно расспрашивал об особенностях посещенных памятников, в связи с историческими событиями…» (Татищев, 1911, 79. Цит. по: Баталов, 1998).

²³ «Русская православная церковь — слишком невежественная, чтобы слиться с аристократическим правящим классом, и вместе с тем настолько «ученая», чтобы не оставаться на уровне простого народа — представляла крайне отсталую массу в общем состоянии империи — она была неспособна оценить открытия искусства собственного прошлого», — пишет Г. И. Вздорнов (Вздорнов, 1986, 35). Р. Г. Игнатьев, найдя в амбаре Покровской церкви в Елабуге деревянный киот в виде семиглавого храма, вложенный, по преданию, еще Иваном IV, обращался ко всем вплоть до благочинного с просьбами «дать дару Грозного более приличное помещение», — но получил отказ на том основании, что киот «безобразно несовременен». (Цит. по: Баталов, 1998).

²⁴ Показателен эпизод с поздней наружной росписью крыльца Благовещенского собора в Кремле. Рихтер предлагал уничтожить ее как «простое малярство» и гладко окрасить стены. Сакелларий собора аргументированно отвел предложение: с точки зрения церковной эта роспись уместна; иконографически она может восходить к эпохе царя Михаила Федоровича, хотя и переписана; она чтима народом, который к тому же привык видеть роспись на своем месте; и лишь в итоге он следует аргументу «от сакральности»: архитекторы не имеют права уничтожать «иконопись».

²⁵ Такой же «невещественный» подход явили исследования и реставрация столь важного объекта, как усыпальница прародителей рода Романовых в Новоспасском монастыре (1857). В рапорте Ф. Рихтер акцентирует «археологический интерес» на форме надгробий, а не на ее конкретном воплощении: «Надгробницы по форме В… и под формою С… существующие из простой кирпичной кладки, которыя для археологического интереса полезно оставить в настоящем виде, впрочем предоставляется возможность, не касаясь прежней их формы, обделать белым камнем…» Казалось вполне разумным, например, построить храм из кирпича с белокаменными деталями — вместо цельнокаменного, как ц. Рождества Богородицы во Владимире. О ее подлинных частях реставратор писал: «… по наружному виду не представляла в 1858 г. ничего древнего». (Цит по: Баталов, 1998).

²⁶ Погодин предпочитал старую кирпичную кладку: «Мел — лютейший враг нашей археологии: так густо покрывает он внешность и внутренность наших древних зданий, что делает их совершенно похожими на выстроенные накануне» (Погодин, 1871, 40; Цит. по: Баталов, 1998). Мнения М. Н. Погодина о памятниках существенны — он был на протяжении многих десятков лет издателем журнала «Москвитянин», ориентированным во многом на публикацию «Отечественных древностей и достопамятностей», и мог в известной мере влиять на общественное мнение.

²⁷ Аксаков писал, что в 1862 г. к нему пришел, работая над темой «Переправа князя Олега через Днепровские пороги на Царьград», И. Н. Крамской, «который хочет добросовестно отнестись к этой задаче: изучает одежды, вооружение того времени, устройство судов и проч… Я ему советую резко отличить варягов — тогда еще свеженьких, от племен славянских, которые повлек за собой Олег, и обозначить типы славянских племен, хоть по Нестору». (Ракова, 1979).

²⁸ Конечно, и раньше трезвость взгляда была присуща лучшим исследователям. Оленин требовал убедительных доказательств для атрибуции древностей, противопоставляя воображению холодное археологическое исследование. Он писал Солнцеву: «Я обязан вам сказать… в осторожность, что вы должны худо верить всем наименованиям, данным в Оружейной палате различным предметам… Покойный П. С. Валуев… имел страсть приписывать сии предметы в принадлежность знаменитым людям…» Известен случай, когда Николай 1 пожелал поместить в палаты Романовых серебряную солонку с владельческой надписью боярина Федора Никитича. Ее передали для экспертизы И. М. Снегиреву, который отметил несоответствие даты и обращения к боярину, также как европейский стиль летосчисления и позднюю палеографию.

²⁹ Хотя еще в начале XX в. историки писали: «Нет более невежественных врагов наших памятников старины и искусства, чем большая часть духовенства», — тем не менее в 1843 г. Синод воспретил закраску древних фресок при реставрации, а в 1848 г. издал указ «О наблюдении за сохранением памятников древности» (Ростиславов, 1914, 37). С другой стороны, отношение к церковной старине в «охранительных» кругах правительства можно характеризовать фразой из письма К. П. Победоносцева к Александру III: «Восстановление древних памятников и храмов великое дело. Но еще важнее устройство церквей для удовлетворения первой потребности бедного непросвещенного народа». Власти сравнительно редко финансировали археологические исследования (Победоносцев, 1926, 177; Разгон, 1957, 73-129; цит. по: Баталов, 1998).

³⁰ Поэтому архив Археологической комиссии стал одним из самых богатых сведениями по церковной архитектурной археологии XIX — начала XX в. (хранится в Институте истории материальной культуры в Спб., Фонд 1).

³¹ В 1859 г. был создан Музей православного иконописания при Академии художеств, в задачи которого входила и организация археологических путешествий. Поворачивается к национальным древностям и РАО. Сперва его члены вели только исследования античности, а труды публиковали на немецком и французском языках. Но в 1849 г. учредили премию за сочинение о российских древностях, в 1851 г. создали Русско-славянское отделение, а с 1860-х начали систематические экспедиции для изучения средневековой архитектуры и археологии (И. И. Срезневский, Бранденбург, Ивановский и др.). Позже их поддержат любители — члены РАО, собиравшие материал (священник А. Виноградов, например, в 1876-80 гг. обмерил и отснял камерой-обскурой до 100 деревянных церквей: Виноградов, 1891; 1892).

³² Знакомству с Уваровым мы обязаны появлением, например, такого активного публикатора материалов Ростовской митрополии и других церковных древностей, как купец А. А. Титов, коллекционер и староста церквей Кремля в Ростове. Вокруг него, в свою очередь, сложился кружок знатоков местной старины. То, что в 1888 г. Ростовский Кремль был признан высочайше утвержденными правилами церковно-историческим памятником — общая заслуга ростовских и московских исследователей. Им же обязана своим существованием сильная школа церковной и архитектурной археологии, по сей день группирующаяся в Ростове вокруг кремля-музея (Рудаков, 1912; Иваск, 1911, № 8, 88–96; 1991 начат регулярный выпуск «Сообщений Ростовского музея», отдельных сборников и монографий).

³³ Первый том этого сочинения вышел очень поздно — в 1908 г., когда составлявшие его материалы в известной степени устаревали, но для второй половины XIX в. это была, по сути дела, новаторская работа. Эпиграфика христианства до этого была в России предметом разработки только у А. фон Фрикена и в «Корпусах» В. В. Латышева и И. В. Помяловского, тем паче — раннехристианские граффити и изображения. К тому же в работу была вовлечена вся многосложная ученая литература Запада.

³⁴ Как известно, идея о «принципе тайны» была основой любого исследования христианских древностей еще с XVII в. Целенаправленный поиск «скрытого изображения» догмата в любой надписи, рельефе, фреске — оставался первой задачей «христианского археолога» и в начале XX в. Несмотря на усилия Эдмона Леблана и немецкой протестантской школы, среди ученых Рима, Фрейбурга-в-Брейсгау и других оплотов «конфессиональной» археологии старый подход сохранял влияние; более того, именно теперь в ряде важных публикаций (например, работах Вильперта по живописи катакомб) он был доведен до крайности По сути дела, это была уже подмена поиска «скрытого изображения» — конфессиональной системой «скрытых доказательств» присутствия в древностях ранних христиан таинственного догматического смысла.

³⁵ Первый том «Христианской символики» — работа внутренне вполне законченная: в первой главе ставилась проблема «языка иносказаний», во второй излагался материал по схеме «идея — текст — изображение»; затем обсуждалась символика в текстах и символах-пиктограммах («рыбак», «голубь», «корабль» и т. д.). Второй том, «Символический словарь», посвящен символике животных и растений в средневизантийских древностях с упором на многочисленные русские, в основном иконографические, аналоги; это как бы серия монографий по книжной, естественной и натуральной истории. Третий содержит материалы к ней и предлагает тексты «физиологов», «бестиариев» и т. п. Целиком свод Уварова так и не был напечатан: по смерти Уварова Я. И. Смирнов подготовил перевод «Физиолога александрийской редакции» с комментариями, выступив, в сущности, соавтором, но том не увидел света из-за революции. Сейчас он издан (М., 1997). Тексты хранятся в ГИМе и, возможно, будут когда-нибудь изданы; они снабжены наклеенными оттисками с древних клише.

³⁶ Прохоров настаивал на разработке периодизации и систематизации знаний по русской церковной археологии; пытался привлечь к изучению средневековой архитектуры нетрадиционные источники — например, изображения архитектуры в миниатюрах и иконах, отождествить заставки книг с обликом храма: «квадрат изображает стену церкви, сверху низкий барабан с окнами, на нем купол, покрытый чем-то вроде черепицы, а сверху купола греческий крест. На одном из этих рисунков на верхней части барабана идет вокруг его узорчатая кайма, как это мы видим почти на всех древних наших церквах, где узорчатые каймы барабана затейливым образом выложены на ребро поставленными кирпичами или кахлями». Многое им верно угадано (своеобразие развития церковной планировки на Руси; тип оформления глав ранних храмов и др.), хотя, конечно, встречались грубые (но объяснимые) ошибки, например, поздняя датировка декора Архангельского собора.

³⁷ Исследователь истории русской археологии Г. С. Лебедев отмечает особую роль священства в археологии: «Внушительным дополнением 3 тыс. литераторов и ученых… были 250 тыс. священнослужителей. Священники и иерархи. занимали заметное место и в деятельности Археологических съездов, где обязательным было отделение «Древности церковные», а церковно-археологические публикации от съезда к съезду занимали все более внушительный объем в очередных «Трудах АС» (Лебедев, 1992, 335). Картина еще прояснится, если добавить, что в России того же времени было всего 170 тыс. учителей, 17 тыс. врачей, 18 тыс. артистов и художников.

³⁸ Одним из первых исследований русского иконописания можно назвать работу И. П. Сахарова (1849). Гораздо более серьёзен труд Д. А. Ровинского «Обозрение иконописания в России до конца XVII в.». (Подробнее: Вздорнов, 1986).

³⁹ Искусствознание определялось Н. П. Кондаковым как «наука общего движения художественных форм в трех видах искусств», противостоящая «полной науке древности» и не допускающей «совмещение археологии и истории искусств» благодаря применению единого сравнительно-исторического метода.

⁴⁰ Выдающийся археолог А. А. Спицыи изучает ювелирные изделия (в частности, доказывает изначально восточное происхождение «шапки Мономаха», что стало своеобразной сенсацией). В области эпиграфики работают И. А. Шляпкии и В. Н. Щепкин. Огромный фонд фотографий церковных зданий, их интерьеров и утвари создаёт И. Ф. Баршевский. Далеко не все его работы до сих пор опубликованы, но значительный материал печатался, начиная с конца XIX в. Особенно ценным стал «Каталог фотографических снимков с предметов старины, архитектуры, утвари и проч.» (1912). Б. И. и В. Н. Ханенко публикуют собственное собрание, очень важное для археологии Киевской Руси: «Древности русские» и «Древности Поднепровья».

⁴¹ Важное значение для переоценки художественного качества средневекового искусства Руси и Византии имело и знакомство с ним иностранных художников и искусствоведов. (Например, высказанное Анри Матиссом, посетившим Россию в 1911 г., восхищение формальным совершенством древних икон произвело глубокое впечатление на современников как за рубежом, так и в самой России). Конечно, все это служило дополнительным стимулом для развития исследований в сфере церковных древностей.

⁴² Еще будучи студентом, он входил в состав группы учеников Д. В. Айналова, работавших над фресками ц. Успения на Волотовом поле (Н. П. Сычев, Н. Л. Окунев и др.) и написал монографию, где обосновал их дату, дал развернутую стилевую характеристику и сопоставил с росписями Византии и южных славян. (Об этих работах: Вздорнов, 1989, 28–29; см. также гл V).

⁴³ Оказавшиеся за границей русские учёные, напротив, не прекратили работ, ценой немалых усилий образовав новые направления и школы византийского искусства и археологии в Европе (Франции, Чехословакии, Югославии) и Америке, чрезвычайно обогатив научные возможности принявших их стран. Довольно назвать имена византинистов А. А. Васильева, Н. П. Кондакова, А. Н. Грабара и др. См. гл. V).

⁴⁴ Важной считают написанную им вместе с Ю. Л. Олсуфьевым статью «Амвросий — Троицкий резчик XV в.» (1927), где, впрочем, значение этого мастера несколько преувеличено. В области ранних работ по прикладному искусству следует упомянуть еще ряд исследований Ю. Л. Олсуфьева по материалам Троице-Сергиевой Лавры, а также статью литературоведа В. Н. Перетц «О некоторых основаниях для датировки древнерусского литья» (1933).

⁴⁵ Главной специальностью автора было литературоведение, однако он постоянно интересовался вещевой эпиграфикой, опубликовав сводки «Чаши государевы» (1913) и «Амулеты-змеевики Исторического музея» (1926). Неполнота владения археологическим материалом, сказавшаяся в работе А. С. Орлова, вызвала пространную рецензию Б. А. Рыбакова (1938), много сделавшего для развития эпиграфики в послевоенный период.

⁴⁶ Сейчас широкие работы в области эпиграфики церковных древностей ведут А. А. Медынцева, Т. В. Рождественская и др.

⁴⁷ Например, на нём в известной мере базировался перевес формальных методов в искусствознании; неоправданное увлечение пропорционированием; метод «подмены» средневекового символизма современными толкованиями.

⁴⁸ Материалы конференции: ЦА. Осенью 1998 г. вторая конференция (посвященная памяти Н. П. Покровского) состоится в Санкт-Петербурге.

⁴⁹ ЦВХ за период с 1991 г. издал материалы конференций и симпозиумов' «Иерусалим в русской культуре», «Восточнохристианский храм: литургия и искусство», «Чудотворная икона в Византии и Древней Руси» и др. (готовится том «Иконостас: происхождение, развитие, символика»). Образованным в 1997 г ИХКС опубликован первый том «Трудов» («Сакральная топография средневекового города»).

ГЛАВА X. АРХЕОЛОГИЯ ЦЕРКОВНОЙ АРХИТЕКТУРЫ