Душевная терапия
Фундаментальное решение проблемы страха в христианствеГлава 19. Задача христианства. Медицина и страх
Наше историческое исследование подтвердило, что борьба со страхом, особенно с муками совести и страхом, рожденным чувством вины, является одной из важнейших задач христианства и имеет огромное значение для расширения его представлений о вере, культе и жизненном устройстве в целом. Это понимал и Адольф Гарнак, когда писал в своем комментарии к Рим. 8:15: «Собственно, существует только одно ощущение беды и злосчастия – это страх. Ведь если посмотреть более внимательно, то за каждым страданием и болью стоит страх. И хотя он, может быть, очень разнообразен – страх потерь, страх плохих последствий, страх пустоты и одиночества, страх перед будущим, страх смерти, – в конце концов, это один и тот же страх, а именно страх разрушения жизни извне или изнутри. И можно сказать, что настоящее зло в жизни – это страх. Если бы мы совершенно ничего не боялись, то с этого момента мы стали бы счастливыми людьми, ибо гарантированное чувство уверенности в жизни беспрепятственно восторжествует над жизненными комплексами. Счастье зависит только от того, испытывает ли человек больше или меньше страха. И то, может ли человек улучшить свою жизнь, принести радость и утешение, связано только с тем, насколько он сам свободен от страха… Так это и в Евангелии. “Не бойтесь“ – это почти везде первые слова евангельских вестников, так говорят апостолы, ангелы и Сам Господь Иисус»[907].
«И другой апостол говорит ясными словами, что этот отцовский дух любви побеждает и изгоняет любой страх… Что же с нами может случиться, если мы находимся под защитой Бога, и какое зло может нам сделать время, если мы в Завете с Богом принадлежим вечности – мы и те, кого мы любим!»[908]. Христианство является – и этого никогда нельзя забывать – борьбой со страхом, чудовищным страхом жизни, от которого полностью не застрахован никто из тех, кто не несет в себе совершенной любви. Христианин и светский врачеватель душ в определенном смысле бьются с одним и тем же врагом.
Но врач и христианство, излечивая страх, необязательно преследуют одну и ту же цель. Врач считает своей обязанностью только устранить болезненный страх и дать клиентам нормальное чувство радости и работоспособность, порой в ущерб морали или религии, например, когда вызвавший страх конфликт между совестью и страстями улаживается за счет разрушения моральной инстанции. Некоторые врачи беззастенчиво советуют заняться онанизмом, посетить бордель или совершить супружескую измену, другие ненавидят такие средства и их моральные последствия, которые иногда рушат всю жизнь и ее ценности, если человек не в состоянии нести за них ответственность.
С другой стороны, христианство, как было показано в нашем историческом исследовании, в различные периоды способствовало возникновению страха и наносило ущерб. Тревожные фантазии и ограничения влечений рождали страх, прежде всего угрызения совести и страх вины, которые Фрейд, с медицинской точки зрения, признает нормальными. Христианство дало набожность, но вместе с ней – немало личных и массовых неврозов. При защите от них у христиан или даже у целых христианских общин возникали навязчивые идеи, истерические симптомы, депрессии и даже маниакальные возбуждения и другие признаки болезни, которые должны бы внушить любому христианину немалые опасения, если у него все нормально с совестью.
Есть еще одно обстоятельство, которое справедливо запрещает врачам излечивать страх, нарушая нравственные нормы, а христианам не дает уповать на чрезмерный аскетизм и забывать о медицинских соображениях. Фрейд доказал, что топорное и грубое предписание удовлетворения инстинктов кратчайшим путем даже с чисто медицинской точки зрения следует назвать предосудительным[909], и необходимо разрешить моральный конфликт чисто, чтобы оказать удовлетворительную помощь страдающему от страха. Как улаживать конфликт, он не указывает, а оставляет клиенту решать, в соответствии с какими моральными или аморальными убеждениями выполнять эту задачу, однако нельзя забывать, что личность врача является решающей при принятии решения. Я сам часто видел, как больной вроде бы уверялся в исцелении после примитивной уступки инстинктам, но потом страх только усиливался, а вместе с тем усиливалась и ненависть к лечащему «советнику».
И врач, который вредит моральным убеждениям клиентов и плохо соблюдает интересы их индивидуального и социального здоровья, и христианский душепопечитель, оставляющий без внимания индивидуальные и социально-терапевтические аспекты, согрешает против своего святого дела. Ведь там, где тревожные фантазии, лишенные компенсации, угрозы, отказы в осуществлении влечений при неправильном христианском душепопечительстве создают тяжелый невротический страх, там христианские средства утешения чаще всего применяются слишком поздно и нравственно-религиозного улучшения радикально не происходит. Страх вызывают потери в любви, точнее – потери любви в христианском смысле. Первичные влечения, скованные культурой, могут прорваться и стать главенствующими, догматические и культовые навязчивые образы высасывают силы, которые, согласно учению Иисуса Христа, являются центром благочестия и нравственности, – и из-за потери сил мы не можем использовать их так, как того требовал Христос. Христианин-невротик невротизирует само христианство и превращает его в систему, которая имеет только некоторые внешние совпадения с намерениями основателя, но по существу им принципиально противоречит, даже когда прославляется и обожествляется имя Христа. Так прегрешения против пророчески установленной и воплощенной Иисусом религиозной терапии приводят к истощению, недоразвитию, уродованию самого христианства. Я не говорю, что назначение христианства ограничивается решением вопросов индивидуальной и коллективной гигиены. Об этом не может быть и речи. Но как наилучшее воспитание разрушает свое создание, если при этом подрывается здоровье воспитанника, так же действует и христианство, если оно небрежно к терапии и рушит здоровье людей и общества в целом.
Врач не может исцелить страдальцев, если его мировоззрение и мораль не подходят. Ведь сама мораль по своей сути – одна из составляющих психогигиены общества. Конечно, некоторые «моральные системы» должны бесславно исчезнуть там, где принимается во внимание, например, отрицающий любые ценности пессимизм, пошлый эвдемонизм, эгоистично подрывающий благополучие общества, вера в силу или суеверное отношение к ней, порождающие войну всех против всех или, по меньшей мере, против всех, жаждущих свободы, высокомерные, агрессивные, навязчивые идеи в отношении рас и многое другое.
С другой стороны, христианство идет навстречу, содействуя жизни и здоровью в высочайшем смысле, оставляя далеко за собой так называемый натурализм как поверхностную неправильность, и тем самым рассматривает душевную терапию как свою главную область. Слова Господа: «Я живу, и вы будете жить» (Ин. 14:19) подразумевают высочайшее благо. Христианство должно стать тем, чем оно было в древности – medicina sacra, священной медициной, только обогащенной знаниями науки, психологии, медицины, социологии[910]. Тогда не только борьба со страхом, но также предотвращение и преодоление невротических религиозных и моральных пороков характера, которые так разрушительно рождаются из страха, могли бы соответствовать душепопечительским задачам Иисуса Христа в большей степени, чем прежде в истории. Да и медицина, и социология смогут гораздо большему научиться у христианства.
В Иисусе Христе, принесшем великое исцеление и спасение, мы находим совершенное единство любви к Богу и людям, теснейшее слияние христианской вести и заботе о здоровье методами психотерапии и социологии. Он излечивал тех, кто страдал от психозов и неврозов, как мы объяснили выше. Но он врачевал и мытарей, и грешников, и бессердечных богачей, и власть имущих. Если христианство пренебрежет тем, что совершал его основатель, исказит любовь к Богу, ближнему и самому себе, которой Он требовал и которую являл в жизни, как это чаще всего происходило до сих пор, то оно превратится в свою противоположность: из защиты от страха – в опасный источник страха; из отпора неврозам – в жуткий очаг неврозов, из поддержки милости божественной любви – в рассадник навязчивого невротико-магического мышления и действий, в разрушителя свободы, в крушителя сил, которыми люди наделены для претворения в жизнь вечной, этической, любящей воли.
Далее я могу только попытаться сделать выводы из вовлечения терапевтических обязательств в учение о христианской жизни и любви. Исходя из страха, мы вынуждены учитывать повсеместную проблему невротизации людей и христианства, а тем самым сохранение здоровья и оздоровление людей посредством верно понятого христианства через следование за Христом. И того, что полностью удовлетворительное и окончательное решение будет найдено с первой попытки, может ожидать только не знающий истории и психологии наивный энтузиаст.
Глава 20. Совладание со страхом в христианстве. Цель и средства
Первая цель: воплощение любви
Христианское отношение к страху необходимо согласовать с главной заповедью Иисуса. Если смотреть с христианской точки зрения, то прежде всего действует правило не искоренять страх при любых обстоятельствах, а так с ним обращаться, чтобы он как можно меньше влиял на любовь к Богу, людям и самому себе или даже ее качественно поддерживал. Возможно, окажется, что для христианской любви лучше всего полностью предотвратить или уничтожить страх, но это не априори. Мы уже часто упоминали: Зигмунд Фрейд, как врач, говорил о нормальном страхе. Почему мы должны считать страх, например, в рамках наших отношений к Богу, изначально враждебным любви? Не встречается ли нам часто очень эффективная и глубокая сыновняя любовь, основанная на благоговейном страхе? Чувство вины является большим злом, чем страх. Если при определенных условиях оно может содействовать христианской любви в высочайшем смысле, то нам придется просто с этим смириться.
Если с этими предпосылками мы сначала оказывается на зыбкой почве, то на твердую землю мы попадем с помощью двух фактов. В одном слиты психология и антропология; он – в осознании того, что сильный патологический страх мешает любви и заменяет здоровую христианскую любовь на невротическую, созданную, может быть, с помощью усиленного подчеркивания догм, которые сами по себе никоим образом не враждебны христианству, но при чрезмерном акценте на них похищают христианскую сущность любви, возможно, также благодаря подчеркиванию магических ритуалов, институций, стремлению к деньгам и власти, со ссылкой на Христа и так далее. Осуществление душепопечительства по отношению к здоровым навязчивым характерам и душевнобольным нам это показывает столь же явственно, как и изучение отдельных личностей и периодов в прошлом.
Еще дальше нас приведет контраст, который отдельные авторы Нового Завета установили между страхом и любовью. Павел считает, как мы знаем, что дух боязни (страха) несовместим с христианской любовью. «Потому что вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: “Авва, Отче!”» (Рим. 8:15). Еще раз сошлемся на слова Господа в Евангелии от Иоанна: «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16:33). Здесь преодоление страха представляется утешением и большим благом для учеников. Еще точнее звучит классическое требование в Первом послании Иоанна: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви» (1 Ин. 4:18). Тем самым мучительному страху навсегда закрывается дверь к христианской вере. Но любой сильный страх неприятен. Допустима только сублимированная боязнь, благоговение, которое связано с ощущением дистанции и которое вызывает восхищение божественным величием и святостью. При этом должна преобладать уверенность в симпатии и чувстве притяжения, приносящих радость, а не в страхе и боязни, где наблюдается стремление отделиться. Как только количество страха в благоговении (tremendum по отношению к fascinosum) разрастется слишком сильно – любовь окажется в опасности.
У нас нет точных методов, позволяющих измерить чувства. Однако можно с уверенностью утверждать, что граница, за которой боязнь ухудшает качество жизни, у всех разная. Некоторые дети теряют доверие, радость от общения с другим, готовность сделать что-то из любви к нему, уже при небольшой угрозе, в то время как других ни в малейшей степени не может поколебать причиненная их любви чувствительная боль. Так же и в религиозной жизни. Для некоторых подходит выражение Цинцендорфа: «Причинять боль – это самый обычный порыв в любви»[911], и для них это просто потребность получать угрозы. Мы не должны недооценивать индивидуальные различия в том, чем определена любовь и как она ощущается. Также надо принять во внимание любовь как реакцию на вытесненную ненависть. Далее очень важно, чтобы любовь включала в себя, с одной стороны, пассивную восприимчивость и покой, а с другой стороны – активную отдачу и действие. И то и другое взаимосвязано. Простое бездействующее созерцательное наслаждение сладкими чувствами любви, которое некоторым мистикам и пиетистам кажется жизненным идеалом, как и постоянная спешка без отдыха и покоя, в чем уже упрекали реформатов, не соответствуют любви Христовой и становятся причиной угрозы страха. Из этого следует, что принцип христианского совладания со страхом должен исходить из усиления христианской любви и как можно более эффективного сдерживания страха, но его применение требует гибкости, чтобы учитывать отличия между людьми.
Христианская любовь – фундамент совладания со страхом
Свидетельство истории
В нашем историческом обзоре мы видели, как мир то избавлялся от страха, то снова ему уступал, отчего возникали невротические навязчивые идеи, а еще мы видели, что точно так же, как и при исцелении от патологического страха и невроза навязчивых состояний, господство массового и личного страха, рожденного чувством вины, неизменно исчезало, как только главную роль обретала любовь. Моисей, судьи, пророки Писания, Книга Премудрости Соломона, Книга Ионы, Книга Руфи, некоторые псалмы, Иисус, реформаторы, пиетизм, Просвещение и некоторые течения неопротестантизма, в зависимости от силы и масштаба любви, освобождают от страха и навязчивых идей. Это наблюдение подтверждают случаи исцеления у отдельных людей.
Согласно романисту Теофилу Споэрри, Гильом IX Трубадур, граф Пуатье (он правил с 1087 по 1127 год) был первым человеком, который смотрел в свою душу без религиозного страха[912]. И он первым осознал, что телесное и духовное не исключают друг друга, а должны объединить усилия. Умеющий наслаждаться жизнью бывший крестоносец перевел свои страсти к возвышенному под влиянием религиозного мистицизма[913]. Вдохновение он черпал из образа «дамы», а не Церкви, и именно «даму» превратил в источник любви, добродетелей и духовных ценностей, и ввел новый женский идеал, ориентированный не на Пресвятую Деву, а на красоту и рыцарское благородство. Так новое понимание любви устранило страх из этой интересной и значительной души.
То, что мы говорили в первой части об исцелении патологического страха и его невротических последствий, особенно навязчивых идей, мы полностью подтвердили, когда исследовали действие христианской любви и иных ее видов.
Но никогда в истории христианская любовь, выйдя на первый план, не могла долго сохранять свою новизну и силу. Ее ждали две опасности: «лихорадка», вызванная неврозом, заменившим любовь навязчивыми формированиями – прежде всего догмами, магическими ритуалами и установками, и «озноб» при ослаблении. Любовь может либо перегореть, либо заледенеть. Блокировки влечений и любви, усиленные страданиями и опасностями, создают новые страхи или укрепляют те, что уже есть; в итоге – навязчивые идеи, невротизация, догматизация христианства исповедующими его невротиками, а следом снова рушится сама суть любви, к которой призывал Иисус во имя веры. И при этом описанный процесс невротизации, причины и развитие которого мы рассмотрели, длится гораздо дольше, чем господство любви, одолевающей страх. Когда любовь возносится на вершину, ей тотчас же грозит падение в волны нового страха и возникновение навязчивых идей, которые, вероятно, должны восприниматься как преимущество и милосердный дар, ибо содержат в себе и защиту от блоков, и эрзац-удовлетворение.
Если новые компульсии создали такие условия, при которых усилились блоки, а сами навязчивые идеи не дадут ни защиты от страха, ни желанной замены (удовольствие, даруемое сублимацией), то и методы не помешают явлению нового пророка, который возведет любовь на трон, объявив ее божественным откровением. Так триумф любви спасет людей от страха и навязчивых идей. А те, кто судорожно вцепится в привычное успокоение страха через навязчивый символизм, воспримут такое вмешательство как святотатство и озлобленно его отвергнут. Учение о страхе нам все это объяснит.
Страх возвращался через сознательный аналитический акт. Реформаторы каждой эпохи не просто принимали условия традиции, которым требовалось лишь одно: разрешить проблему вины и страха, рожденного ей, через синтез – их вдохновляло непосредственное переживание любви Божией. Религиозное и медицинское исцеление от страданий, рожденных страхом и навязчивыми идеями, едины в принятии главного принципа: должна господствовать любовь.
Ритм чередований нерегулярен, и это заставляет спросить: а неизбежен ли? Вопрос несколько сложен, как и другой, почти идентичный: можно ли обойти невроз и не повредить человеку? Обладай мы всеми необходимыми факторами, и наставник, сведущий в медицине, мог бы ответить «да». К сожалению, это не тот случай. Ни воспитатель, ни пастор не могут учесть все физические факторы и возможные травмы.
Ясно только, что христианство, несмотря на двухтысячелетние усилия, в сфере психологии христианской любви и душевной терапии пребывает во тьме египетской. Совершены грубейшие и роковые ошибки, повлекшие за собой неврозы и искажения религии, пусть даже в этих искаженных версиях и взывали с молитвой ко Христу. Религия непрерывно, без компенсаций, на скорую руку лудила слабые человеческие души, пытаясь сделать их лучше; она не дала им познать любовь Иисуса и обрести силы, но накинула на их плечи тяжелую ношу. Эту же ошибку совершили и фарисеи. И лишь когда христианство прекратит расценивать себя как учение и осознает, что его суть – в синтезе любящей веры и верующей любви, оно станет заботиться о душе намного лучше, избавится от множества прежних заблуждений, проникнется духом любви Иисуса Христа и приведет его к воцарению в мире.
Любовь к Богу, к ближним и к себе как идеал жизни. Единство любви
Главной заповеди христианства (Мк. 12:30; Мф. 22:37–39; Лк. 10:27) мы коснулись при обсуждении благочестия и нравственности Иисуса, и вкратце повторим, ибо речь о систематическом анализе. Мы видели, что у Иисуса заповеди «И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим» (Втор. 6:5) и «Люби ближнего твоего, как самого себя» (Лев. 19:18) сохраняют форму предписания, но теряют характер закона, ибо нельзя заставить любить. Однако Он обозначил единственную жизненную позицию, которая соответствует святой любящей и творческой воле Божией и немало значит для достижения спасения. Без сомнения, Иисус считал жизнь по «заповеди любви» – назовем ее так – не менее важной, чем фарисеи – уплату десятины и исполнение предписаний относительно субботы. И более того, для Него она была гораздо важнее. Но акцент Он делал на настроении, которым должен был править не страх, а любовь, радость и свобода. В основной заповеди выражалась воля Божия. Она становилась обязательством, притом высочайшим и единственным. Но так как она не навязывалась строгим Богом-судьей при серьезных угрозах, а воплощалась через любящую волю, которая стремилась к нашему благу, и заповедь любви стала высшим источником блаженства. То был союз желания и долга. Фраза «ты должен» потеряла свой ужас и превратилась в радостную «ты можешь», и исполнение ее таило высочайшие благословение и счастье. В задаче, которую ставит Бог, отныне заложен высший дар – полнота жизни и вечная жизнь в самом великом смысле.
Если высшая заповедь Божия, любовь, соответствует высшим запросам верно понятой человеческой природы, то теономия, когда Бог выступает в качестве законодателя, превращается в автономию.
Если разложить все по полочкам, из всеобъемлющей заповеди любви следует гораздо больше «личных требований», чем из закона Моисеева, но речь не о скрупулезном символизме, не о ковырянии в словах, не о робком толковании мелких правил, ничего не стоящих для нравственности, и не о неподъемной массе навязчиво-невротических воображаемых долгов и церемоний, которые представляют интерес только для Бога, порожденного умами невротиков. Все измеряется другим: мера – высший идеализм, основанный на Боге, объемлющем идеи и реалии в Своей любви, охватывающей и высшую реальность. Иисус ждет от своих последователей высших достижений, направленных на благо людей и божественной воли, ибо благодаря переданной Им любви невротические оковы навязчивых идей разрываются, все душевные силы освобождаются, и их можно с наименьшей затратой сил нацелить на решение поставленных божественной любящей волей реальных задач. Ветхозаветное «ты должен» с его угрозами делает легкое сложным; намного легче жить со счастливой улыбкой и любовью, наполняющей душу, исходящей из Бога и возносящей к Нему.
Однако вся душепопечительская мудрость предписания любви будет разрушена, если заповеди из Нагорной проповеди понимать не как идеальные путевые вехи, а как жесткие законы. Они соответствуют абсолютной любящей воле Божией. Тот, кто хочет мигом воплотить в реальности абсолютное требование, не обращая внимания на законы исторической непрерывности, только повредит и усложнит приближение к конечной цели Божией, царству безусловной любви и блага.
Христианская заповедь любви объединяет высочайшие указания для личности и масс с безусловно действующим руководством, позволяющим заполнить жизнь высочайшими ценностями и достоинствами, очень важными для сдерживания страха – если, конечно, не выставлять в качестве ценности буддистскую нирвану, истребляющую их все.
Теперь мы можем понять, почему Иисус предписывает любовь к Богу всем сердцем как обязательную. Ценность собственной жизни может оказаться под вопросом, а принесение его в жертву – очевидностью. При определенных обстоятельствах можно принести в жертву и ближних – войны происходят всегда. И если люди вдруг перестают верить в то, что такие жертвы даруют им абсолютные божественные ценности, – тогда сами эти ценности уже не будут ничего значить.
Своими словами и жизнью Иисус внес неизмеримый вклад в воспитание любви. Жозеф-Мари Дежерандо говорит: «В любви человек учится любить. Когда люди любят то, что действительно достойно любви, они начинают понимать, что такое любовь. Любовь, лежащая в сердце религии, открыла ее сущность и исток; она рождается из непрестанной любви и, вдохновленная новой юностью, очищает себя в средоточии божественной любви. Она расходится по всей земле в невероятном изобилии, умножается, действует, приносит плоды, воспламеняет и озаряет»[914]. Этой любви и воплощению ее в самой чистой и ясной форме и учит религия Иисуса Христа.
Часто вызывало возмущение приравнивание высочайшего религиозного принципа к этическому: «Возлюби ближнего своего, как самого себя!» Что имеет в виду Иисус, говоря, что эта заповедь «подобна» заповеди о любви к Богу? (Мк. 12:31). Недолгое размышление – и получается, что речь не может идти о равенстве или соответствии содержания: безусловная и условная любовь не могут совпадать. Речь также не может идти о равенстве в достоинстве обоих предписаний, ибо любовь к самому себе нельзя ставить в один ряд с любовью к святейшему совершенному Богу. Поэтому Иисус мыслит в рамках инволюции: в любви к Богу обязательно должна быть заложена любовь к ближнему. Нельзя любить Бога, не обращая свою любовь на ближних, иначе любовь была бы неповиновением. Творцу всех вещей нельзя напрямую что-то дать, но можно дать ближним, на которых направлена Божия любовь. Таким образом, служение ближнему становится высочайшим богослужением. Это важная социально-этическая точка зрения пророков, перенесенная из мира жутких угроз в солнечное царство любви.
Второе приравнивание – любви к ближнему и самому себе – оспаривается с двух противоположных сторон. Экстремальные альтруисты требуют, чтобы любовь к ближнему ставилась выше любви к самому себе, и когда любовь к себе подменяет эгоизм, а происходит это довольно часто, они стремятся отказать любви во всех правах. Учение о неврозах доказывает неправильность этой корректировки этики и благочестия Иисуса. Обесценивание себя при постановке этической цели очень часто приводит, как мы показали, к мазохистским изменениям личности, которые также ограничивают служение ближним. Принцип «все для других, ничего для себя» очень сомнителен с точки зрения этики и терапии. Немало людей утратили всю самооценку и могут радоваться, только если способны понравиться другим, отказавшись от собственных радостей – и это ставит на место не только тех, кто утверждает, что Иисус должен был приказать любить других больше, чем самих себя, но также и их антиподов, которые считают, что без исключений возможно любить ближнего только как самого себя, потому что человек по натуре эгоист, хищник с садистскими первичными влечениями. Нередкое самопожертвование ради других опровергает эту точку зрения. Да, Иисус открыл именно ту единственную организацию жизни, которая соответствует истинной сущности людей и отдельного человека, и при которой община содействует их правам. Но и здесь нельзя забывать, что Он не создавал новое законничество, а устанавливал необходимое для высочайшего расцвета жизни, а тем самым для основанного на Божией воле идеала. Любовь к ближнему и самому себе стоит среди просьб: «Да приидет Царствие Твое!» и «Да будет воля Твоя!»
Было бы в корне неправильным вместе с Эрнстом Геккелем стараться отделить этическую часть основного принципа христианства («золотое правило») от религиозной. Ведь таким образом этика Иисуса низводится до обывательской. Как можно жить ради других, если нужно любить себя так же, как их, и никакое более внимательное отношение не будет считаться? Совсем другое дело, когда преобладает уверенность, что Бог требует самопожертвования для высших целей, как, например, распятие Иисуса!
И, таким образом, Иисус в своей «основной заповеди» преодолевает закоснелость и холодность Ветхого Завета, отзвуки которых еще встречаются в категорическом императиве Канта, учении, которое имеет ценность только для тех, кто не способен любить из-за невротических препятствий, однако исходит из наивной точки зрения о безошибочности голоса совести. Иисус преодолевает эгоизм в облике искаженного, терапевтически опасного альтруизма и увеличивает нравственную серьезность, устраняя его тень солнцем любви, усиливает добро и предотвращает губительную жестокость совести. Восхваление христианской нравственности без благочестия Иисуса – невежество и в психологии, и в терапии.
Преодоление страха благодаря основному принципу христианства бывает как прямым, так и непрямым, оно направлено как против безотчетного страха, так и против боязни. Страх одолевается с помощью самой сильной любви к Богу и братьям, какую только можно себе представить, а также желанием жить в любящей борьбе с жизненными страданиями, которые содействуют страху. Защищают от страха в первую очередь доверие к Богу, христианская надежда и слияние с Христом как с героическим победителем жизненных страданий и невзгод.
Эрос и агапе
Андерс Нюгрен в труде «Эрос и агапе: изменения облика христианской любви»[915] говорит о том, что любовь в Новом Завете, агапе, существенно отличается от любви в платоновском смысле, эроса. Ему вторит Эмиль Бруннер в небольшом произведении «Эрос и любовь»[916]. Первый в виде таблицы сопоставляет оба понятия:[917]
Агапе начинается с любви Божией, затем снисходит до любви к ближнему и любви к Богу, чтобы затем достичь нуля (!) в любви к самому себе, в то время как эрос совершенно иначе начинается с любви к самому себе и через любовь к Богу поднимается на вершину любви к ближнему[918].
Бруннер не разделяет этого надуманного схематизма, который отделяет принципиально одобренную Иисусом любовь к самому себе от «новозаветной любви» и решительно одобряет также Богом данный эрос, если он не противится божественной любящей воле недобро, безответственно и эгоистично, а подчиняется ей и дает собой руководить[919]. Согласно Бруннеру, любовь можно рассматривать только «исходя из веры, которая является получением божественной любви».
Макс Хубер заостряет противопоставление новозаветной агапе как дарующей любви не встречающемуся в Новом Завете эросу как жаждущей любви. Он обращается к человеку только в том случае, если тот представляет для жаждущего особую ценность[920], ведь любящий, таким образом, прежде всего ищет своего, а не того, что касается ближнего.
С исторической точки зрения нужно отметить, что Нюгрен сильно преувеличил разницу между эросом и агапе. Греческий эрос также часто является снисходящей, дарящей любовью. Платон говорит о божественном эросе: «Будучи старейшим (богом), он является для нас создателем высочайших благ»[921]. Вместе с тем чувственная любовь является посредником для осуществления высоких и прекрасных деяний, презирающих смерть, то есть не эгоцентричных подвигов во время войны, становления государства. Платон подчеркивает, что не любая любовь, любой эрос прекрасен, а только тот, который побуждает прекрасно любить. Он различает между «по праву названным простым» и «божественным» эросом[922]. Эрос воздействует на людей. Героем войны, поэтом или художником станет «тот, кого коснется эрос»[923]. Целительство, стрельба из лука, пророчество созданы Аполлоном, при этом желание и любовь были его руководителями и учителями[924]. Эрос Диотимы восходит по пути сублимации до красивого, истинного и прекрасного как такового, даже божественного[925], что сильно приближает его к агапе и оставляет эгоцентризм далеко позади.
С другой стороны, библейская агапе, любовь Божия, жаждет, ищет, требует, а также наказывает, причиняет боль. Если отрицать, что любовь божественна, вместе с Кальвином считать ненависть и гнев доисторическими, соответствующими чистому произволению Божьему чертами, тогда можно представить себе агапе и эрос бесконечно далекими друг от друга. Бог Иисуса придает ценность людям уже как своему творению и как своим детям, так же как Иисус в последнем грешнике (благоразумном разбойнике) видел что-то божественное, ценное.
Разница между эросом и агапе не полностью, но в главном зависит от психологической и религиозной точки зрения.
Психологический и религиозно-терапевтический анализ скорее встанет на сторону Бруннера, а не Нюгрена. Только если они хотят оставаться самими собой, то исследуют связи в душевной жизни человека и с большим вниманием учтут разницу позиций при оценке. Психология лишает себя метафизики, в том числе и религиозной метафизики. Ей важно, при каких условиях содержание переживания должно толковаться как порождающее субъективный или объективный эффект. Она не отрицает справедливости и необходимости онтологического анализа. Оба вида анализа поддерживают друг друга. Однако здесь мы будем иметь дело только с одним из них.
При обсуждении тревожных фантазий мы указали на то, что их смысл, не имевший отношения к религии, многократно выдавался за реальный и объективный, а религиозное содержание расценивалось как откровение, хотя их, без сомнения, отчасти или даже полностью вызывает «Я». Невозможно воспринимать любовь как явление только божественное или лишь человеческое. Если высшая любовь берет свое начало в Боге, то она – божественный дар; если она «заповедана» Иисусом – человеческое достижение, а при комплексном рассмотрении – и то и другое. В любви отдача и получение, склонность и притяжение перетекают друг в друга. Так же и в вере, в зависимости от точки зрения оценивающего или причинных связей, действуют или Бог, или человек, или оба вместе. Религиозная психология и терапия, которые только и интересуют нас в настоящий момент, ничего не говорят о естественном или трансцендентном происхождении и характере познания содержания веры. Они занимаются, как все эмпирические науки, только основаниями для опыта, насколько для них это возможно, не обещая, что они в состоянии проникнуть до глубинных причин.
Для защиты от страха и совладания с ним важнее всего искренность зародившейся любви и сила ее волевой направленности.