Евхаристия тогда совершалась вечером, после дня, полного трудов и забот. По сути, она была частью братского ужина местной христианской общины. И вот апостол пишет: «…вы собираетесь так, что это не значит вкушать вечерю Господню; ибо всякий поспешает прежде других есть свою пищу, так что иной бывает голоден, а иной упивается».
Отчасти именно поэтому Евхаристия очень скоро была отделена от застолья и стала совершаться не за накрытым столом, а в храме. Но принцип не изменился. Евхаристия, или Господня вечеря, – это собрание церкви как Божьего народа, наивысшее зримое проявление ее единства в Господе.
И Павел сетовал на отсутствие именно этого единства: христиане приходили со своей едой, каждый стремился побыстрее съесть свой личный лакомый кусочек…
А сегодня православные нередко приходят на литургию (само это слово переводится с греческого как «общее делание»!) за удовлетворением личных религиозных потребностей, не более того. Не похоже ли это на проблему коринфян?
Но вернемся к нашей всенощной. Конечно, проблема в нехватке времени и усталости, но далеко не только в них. Попасть на литургию они мешают куда меньшему количеству людей. Ведь Евхаристия ощущается как самый центр христианской жизни, без нее никуда, а вот «выстаивать» пусть даже самые уставные богослужения, понимая в них разве что отдельные слова…
Я бы сформулировал вопрос о всенощной иначе: а что делать, чтобы всенощная, или лучше вечерня вечером и утреня утром, становились частью этого общего делания, были бы подлинным местом, где собирается народ Божий, чтобы по возможности приготовиться к участию в вечере Господней?
Вот лишь одна догадка. Смысловой центр утрени – канон, каждый раз разный, а в некоторые дни соединяются по два-три канона. Каноны составлялись в то время, когда большинство верующих было неграмотно, а книги были редки и дороги. И вот канон был, по сути, такой богословской лекцией в поэтической форме, из которой молящиеся могли узнать основной смысл наступающего праздника.
Сегодня, если они хотят не «выстаивать» канон на полупонятном языке, а действительно уловить его смысл, им нужно сначала его прочитать, желательно с комментариями. Грамотность теперь поголовная, книги доступны, всё выложено в Сеть. Ситуация изменилась, и прежнее средство перестало достигать той цели, для которой было создано. Напротив, оно стало превращаться в цель, для достижения которой нужны новые средства.
Здесь приведу небольшую историческую справку. Канон как богослужебный жанр возник только в VII веке. То есть множество великих Отцов и Учителей Церкви за всю свою жизнь не слушали на утрени ни одного канона! А что же было вместо них? Да много чего, например, кондаки – так называлась не одна строфа, подобная тропарю, как сегодня, а целая поэма, в которой описывались (как правило, в драматической форме) основные события наступающего праздника – очень удобно для людей, не обремененных богословским образованием. И казалось бы, отчего не вернуть кондаки в богослужение сегодня, прежде всего прекрасные творения св. Романа Сладкопевца?
В нашей гимнографической и литургической традиции есть множество сокровищ, известных только узким специалистам в этой области. У нас есть явная потребность в том, чтобы просвещать народ и привлекать его к участию в богослужении. И у нас, очевидно, есть возможность это делать, подходя к службе не как к застывшей навсегда форме, но как к жизни церкви – народа Божьего.
14. Исповедь и чувство вины
«Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное» – с этого призыва начинается евангельская Весть (Мф. 3:2). Легко сказать, а вот как это сделать? Но сначала – зарисовки из собственной жизни.
Мне лет восемнадцать, я прихожу на одну из первых в жизни исповедей. Всё очень серьезно и торжественно, я зачитываю по памяти список (очень краткий) своих грехов, от которых конечно же я обязательно через год-два избавлюсь и стану святым. Батюшка слушает с чувством и остро реагирует: «Грех, грех! Не смей! Вот если бы по дороге сюда под машину попал – прямо бы в ад! Прямо в ад!» И я вдруг задумываюсь, так ли это всё механистично, да и каковы вообще мои перспективы, если я пока еще иногда грешу, а на исповедь выбираюсь в лучшем случае раз в неделю. Разве что попасть под машину сразу после исповеди?
Мне лет тридцать, я зачитываю по памяти список, который с тех пор едва ли сократился – скорее вырос за счет совсем других вещей, которых я тогда не замечал или не придавал им значения. Священник внимательно выслушал его и спросил: «Скажи, какой свой грех ты считаешь самым главным?» Я ответил, ведь «градация» была мне прекрасно известна. «Нет, – улыбнулся он, – отсутствие любви намного хуже». В моем списке такого даже не было, а в жизни – через край.
И в эти же примерно годы стою перед аналоем и сомневаюсь: услышит ли меня вот этот, впервые увиденный мной священник? Поймет ли? Готов ли я ему довериться? И, подойдя, вместо привычного «батюшка, я согрешил…» говорю: «Господи, грешен пред Тобой…»
Только ленивый в последнее время не отметил: исповедь часто превращается в допуск к причастию, она формальна, да и не выходит всерьез каяться раз в неделю или даже раз в месяц, если всё одно и то же вот уже который год. Словно бы напоминаешь Богу: да, человек я несовершенный и сам о себе это знаю. А Он что, не в курсе?
Но я сейчас вот о чем: об исповеди и чувстве вины. И для начала – еще две истории. Деревенский храм в середине девяностых, воскресная литургия, перед ее началом – общая исповедь с подробным перечислением грехов. Священник долго и с чувством говорит об абортах, прихожанки крестятся: «Грешна, прости Господи». Только ведь они за редчайшим исключением – пенсионерки, этот грех они могли совершить десятилетия назад, и с тех пор вспоминают его перед каждой литургией. Не верят, что прощены?
Или в те же годы литургия в московском храме, параллельно народ исповедуется в боковых пределах. Выходит проповедовать священник и говорит… о том, как это ужасно! Вот, говорит он, приносится жертва за грехи мира, ангелы невидимо нам сослужат, а мы стоим тут и бубним: «Я раздражаюсь, я обидчив, я необязателен, я сплетничать люблю…» Вот и остаемся такими, потому что ничего другого не видим! Да оторвись ты от своих грехов, взгляни на Спасителя, припади к Нему! И с тех пор не исповедовал этот священник после начала литургии верных, принципиально.
Наша культура, как и любая культура с христианскими корнями, придает огромное значение чувству вины. В церковь человека часто приводит именно это чувство и желание что-то с ним сделать. И это совершенно справедливо, в том же Новом Завете мы найдем, особенно у Павла, множество рассуждений о том, что всякий человек грешник, заслуживающий погибели, и все мы нуждаемся в прощении, которое обретаем только во Христе.
Но что делать с этим чувством дальше? Казалось бы, церковь вообще про то, как человеку виновному и грешному стать праведным не по заслугам, но по благодати. А на практике – вот эти вот бабушки, до сих пор исповедующие грехи молодости. Не верят, что прощены? А может быть, не готовы разбираться в своих нынешних грехах и потому приносят Богу давнишние?
Чувство вины каким-то парадоксальным образом сочетается с чувством непогрешимости: я же был на исповеди! Я тебя, конечно, оскорбил, но я в этом покаялся на исповеди, так что я-то теперь чист, а ты – такой же гад, каким всегда и был.
Похоже, православные люди бывают грубы, необязательны, обидчивы и далее по уже знакомому списку отчасти и потому, что им есть куда девать свое чувство вины. Вот пропустил ты срок сдачи работы, подвел партнера, нагрубил соседу. Неверующий просто извинится, если, конечно, порядочный человек, и постарается не повторять. А у человека церковного есть возможность всю эту «мелочевку» спрятать в глобальном «от них же первый есмь аз». Ну я вот в мшелоимстве регулярно каюсь, а эти ваши дедлайны даже в молитвослове не обозначены, чего вы хотите от первого из грешников?
Если к чувству вины привыкнуть, оно перестает работать. Или начинает работать избирательно, «затачивается» под определенные интонации и ситуации. Кто же не знает этой чудной, а точнее, чудовищной манеры семейного общения, когда всё, буквально всё сводится к теме «кто тут виноват перед кем». Есть даже такой анекдот: «Наша семья держится на хорошем аппетите и чувстве вины». Если любви нет, то, конечно, и это сойдет, но… не совсем тогда это семья. И не совсем церковь.
С другой стороны, иногда задумаешься: ну что, Богу очень интересно, что каждый из нас обидчив, завистлив, злопамятен и так далее, это для Него нечто новое и удивительное? И что съедена была в среду сосиска второпях, и что молитвенное правило не прочитано в который раз… В зависимости от этого – в ад, если не успел на исповедь, или не в ад, если успел. Это точно о Боге? По-моему, это проекция образа недалекой и злобной воспиталки из детсада, которая в угол ставит и сладкого лишает за всякую мелочь.
А вот отсутствие любви, да еще когда о нем не задумываешься, легко становится «нормой». Если община кающихся грешников – это толпа индивидуалистов, занявших очередь за отпущением грехов? Кто ж не видел этих благочестивых скандалов в очереди к исповеди: «Вас здесь не стояло, простихоссспади…»
Мы ведь часто говорим, что исповедь – таинство примирения с церковью. Новое вхождение в общину. Если так, это точно не про сосиску в среду, а про что-то такое, после чего ты действительно не можешь назваться христианином. Недавно довелось читать рассказ про батюшку, которому накануне исповеди некий человек сообщил, что отправляется воевать на чужую войну за высокие идеи. Батюшка ему ответил примерно так: «Ты собираешься воевать с теми, кто тебе не причинил зла, и при этом ты не воин, связанный присягой. Это выходит убийство, и я не могу отпустить тебе грехов, пока ты не откажешься перед Богом от своего замысла».
Как? Воевать за правое дело – грех? А не сосиска, не раздражительность, необязательность? Переворот сознания.