седании Академии наук СССР вице-президент Академии физик Владимир Стеклов заявил: «Науки делятся на естественные и противоестественные». А историк Сергей Платонов на это ответил: «Нет, на общественные и антиобщественные». Так «физики» и «лирики» обменялись любезностями, заодно в очередной раз убедились, что науки у них неодинаковые.
Образцовыми считались всегда науки естественные, вроде геологии, или точные, вроде математики. В них достижимы абсолютная устойчивость и повторяемость результатов: дважды два всегда будет четыре, молекула воды всегда будет состоять из двух атомов водорода и одного кислорода. На этой устойчивости основана вся современная технология: мы твердо знаем, что нажатие той или иной кнопки на нашем мобильном телефоне или, допустим, в кабине сверхзвукового самолета приведет к ожидаемому результату, и только это позволяет нам пользоваться данной техникой. Если вдруг какой-то самолет ведет себя непредсказуемо (что, как правило, приводит к аварии), немедленно запрещают полеты всех самолетов этой модели до тех пор, пока отклонение не будет объяснено и устранено.
Науки, посвященные живой природе, например биология, точны в гораздо меньшей степени. Живые организмы ведут себя не всегда по шаблону: можно изучать маршруты миграции перелетных птиц, но невозможно утверждать, долетит ли до конечного пункта данная конкретная птица и на каком конкретно дереве она совьет себе гнездо. А иногда бывает и так, что стая просто никуда не улетает – в Москве на Воробьевых горах который год подряд зимуют утки, неожиданно ставшие неперелетными.
Кстати, примерно так же устроена лингвистика, наука, которая изучает человеческие языки (мы поговорим о ней в 18-й главе). Они тоже подчиняются определенным законам, но каждый конкретный носитель каждого языка то и дело отклоняется от нормы или даже нарушает эти законы, да и сами они со временем изменяются, как и живые организмы.
Но всё это намного усложнится, если мы заговорим о поведении разумных существ, людей, или начнем задумываться не только над грамматическим строением фраз, но и над тем, что эти люди друг другу хотят сказать. Даже самый всеохватный социологический прогноз при самых честных и прозрачных выборах никогда не предсказывает результата этих выборов с точностью до долей процента – а что говорить о решениях куда менее формализуемых и гибких, которые каждый из нас принимает ежедневно? Поэтому социальные науки – еще один шаг прочь от незыблемости математических формул.
Но социолог, по крайней мере, имеет неограниченный доступ к объекту своего исследования и может опросить столько людей, сколько пожелает. Любому из них он может задать дополнительные вопросы, у любого может уточнить, что тот имел в виду. А что делать историку? Все люди, чьи голоса он слышит, уже мертвы, и ни о чем переспросить их нельзя. Если речь идет о недавней истории, например о Второй мировой войне, это компенсируется, по крайней мере, огромным количеством самых разнообразных свидетельств. И то не утихают споры о разных гипотезах: собирался ли Сталин напасть на Гитлера первым, допускал ли такую возможность? Верил ли в нерушимость договоров с ним или сам тайно готовился к войне?
Но если мы обсуждаем события, произошедшие несколько тысячелетий назад и отраженные всего в одном или двух источниках, наши затруднения вырастают до небес. Мы не только не можем повторить никакого результата, мы даже не в состоянии установить множество разнообразных деталей: а как оно там на самом деле происходило? Впрочем, ведь и астрофизики вынуждены судить, к примеру, о том, как устроены далекие светила, по косвенным данным, а взять пробу или провести эксперимент не могут. Всякая наука имеет предел, которого не может перейти, но вместе с тем старается его отодвинуть, расширить сферу возможного и доступного для ученых.
Но мы еще не закончили наше мысленное путешествие от естественных наук к… противоестественным? Или сверхъестественным? Во многих европейских университетах традиционно существуют теологические факультеты, но… Бога невозможно изучать, как древнюю рукопись, или тропическую бабочку, или пусть даже самую далекую звезду. Следовательно, теология или богословие – не наука о Боге, а скорее наука о том, как люди о Боге говорят. Богослововедение, если угодно, как и литературоведение – не обучение гениальных литераторов, а изучение их наследия.
Примерно то же самое, кстати, касается философии как светского аналога богословия. Науки ли это вообще, или какие-то другие области человеческого знания – на этот счет нет единого мнения.
И где же на этой шкале – от наук антиобщественных к наукам противоестественным – расположилась библеистика? Да во многих местах – смотря, какая ее часть. Конечно, среди точных наук библейских дисциплин не обнаружишь, но вот текстология (исследование рукописей) и археология имеют нечто общее с науками естественными, хотя традиционно относятся к дисциплинам историческим. Они изучают то, что существует объективно: материальные объекты и рукописи, дошедшие до нас из древних времен. Зато эти дисциплины, по сути, самые «безопасные», в них не сделаешь еретического вывода: ну какая, по большому счету, разница, в каком веке был разрушен этот город или составлен этот манускрипт?
Лингвистическое изучение библейских языков и в особенности филологический анализ написанных на них текстов уже ставят вопросы об их сути. Что именно хотели нам сказать библейские авторы и как они это сказали? Как можно перевести это на современные языки, объяснить современному человеку? И это уже потенциально опасная наука: разве можно препарировать Священное Писание, словно обыденный текст? Многие смущаются.
Но можно пойти еще дальше – в историю. Можно задаться вопросом: а как всё сказанное соотносится с реальностью? Что там на самом деле было? И как оно было? Вот тут, на самом деле, лежит область, в которую большинство верующих ступать опасаются, и, наверное, не зря. Реконструкций много, они друг другу обычно противоречат, проверить истинность каждой из них практикой невозможно. И любая реконструкция говорит больше о самом реконструкторе, нежели о том, что он старается реконструировать.
Главное при этом – не путать одно с другим и всегда осознавать степень точности, с которой мы можем говорить. Книга по библейскому переводу, изданная в 1969 году двумя американскими лингвистами, Ю. Найдой и Ч. Тейбером, начиналась со следующей истории: «Один специалист по устному и письменному переводу в области самолетостроения сообщил, что в своей работе он не посмел применить принципы, которым зачастую следуют библейские переводчики. „У нас, – сказал он, – есть полное понимание вопросов жизни и смерти“. К сожалению, переводчики религиозной литературы порой не испытывают такого же стремления к ясности выражений».
Иными словами, библейские представления о Боге должны излагаться с той же степенью точности, с которой авиаконструкторы обучают пилотов управлять своими творениями. Разумеется, это просто невозможно уже потому, что текст Библии – не техническая инструкция по пользованию Богом, а нечто совсем иное.
Итак, если библеистика – наука, то самое первое, что она должна для себя определить, – пределы своей компетенции. Это только «британские ученые» из желтой прессы доказывают всё на свете, и каждую неделю разное. А настоящие ученые (в том числе из Британии, где библеистика находится на высоте) прекрасно понимают, куда они могут и куда не могут лезть. Или… или не всегда единообразно понимают и даже зачастую спорят об этом.
«Наука мало что может сделать, но что она может, она может хорошо» – это определение, принадлежащее российскому лингвисту Я. Г. Тестельцу, мне кажется самым точным и верным. Вот простейший пример из области точных и естественных наук. В фантастике 60–70-х годов прошлого века наше нынешнее время рисовалось как время освоения дальнего космоса и колонизации далеких планет. Но наука так и не предложила конструкции звездолета, способного долететь хотя бы до ближайшей звезды.
Зато она занялась другой сферой человеческого опыта – компьютерами и средствами связи. В этой области она добилась таких успехов, какие не снились самым радикальным фантастам прошлого: в их произведениях звездолет дальней галактической разведки был оснащен единственным компьютером в виде огромного железного шкафа с лампочками, питающегося перфокартами. У простеньких мобильников в наших карманах несравнимо больше возможностей.
Примерно так оно и в гуманитарной сфере: есть задачи, где мы настолько же далеки от хорошего решения, как и полстолетия назад, когда проблема была всерьез поставлена. Пример – машинный перевод. В 1960-х годах казалось, что скоро можно будет научить машины переводить художественные тексты, сегодня мы видим, насколько корявы и неуклюжи эти попытки, притом что мощность самих машин возросла неизмеримо.
Зато неожиданного успеха лингвисты добились в областях, о которых тогда никто и не думал. Они научились гораздо лучше и точнее описывать, как используются человеческие языки для общения и представления информации. Прикладное применение этих теорий – знаменитые поисковики, способные за доли секунды пересмотреть колоссальный объем информации и предложить грамотному пользователю страницы и изображения, которые ему действительно интересны. А полвека назад этой проблемы просто не существовало, как не было тогда общедоступных компьютерных баз данных.
Как мы видим, границы возможного для науки постоянно раздвигаются, а кроме того, происходит уточнение задач, перенаправление поиска. И в самом деле, зачем мне звездолет, мобильник куда полезнее! Зачем компьютерный перевод Шекспира, когда уже есть пастернаковский, а вот Гугл или Яндекс исключительно полезные ресурсы. Наука многие задачи пробует на зуб, но не все умеет решить, да не все и нужно на самом деле решать.
А еще очень важно бывает распознать неочевидное… Однажды двое ученых развлекались, наклеивая липкую ленту на графитовые стержни и отлепляя ее так, чтобы оставшийся на ней слой графита был как можно тоньше. Так будущие нобелевские лауреаты А. К. Гейм и К. С. Новоселов подошли к идее создания графена, принципиально нового материала: графитовой пленки толщиной в один атом.