И в результате соборные документы страдают крайней расплывчатостью формулировок: древние каноны важны, но часто не соблюдаются, мы это знаем и оставляем практические решения на усмотрение конкретных церквей и священников. Вот, к примеру: «Оставляется на рассуждение Поместных Православных Церквей определять меру человеколюбивой икономии и снисхождения для испытывающих затруднения в соблюдении действующих постановлений о посте, смягчая в этих особых случаях „тяготу“ священных постов в рамках вышесказанного, ни в коей мере не умаляя священного установления поста». И что, собственно, добавляет такой документ к сложившейся теории и практике?
Для сравнения: в шестидесятые годы прошлого века, когда православные всерьез озаботились подготовкой к такому собору, католики провели Второй Ватиканский собор, на котором «осовременили» многие древние практики. Можно спорить о том, правильно они сделали или нет, но им это во всяком случае удалось – в первую очередь потому, что у них есть единый центр в Ватикане, который может принять на себя окончательную ответственность за спорные решения. Православным, осуждающим папизм, оставалось решать, хотят ли они видеть подобие всеправославного папы в Константинополе или лучше каждой поместной церкви (или хотя бы некоторым) иметь своего всевластного предстоятеля, непогрешимого по всем вопросам в режиме 7/24.
Мы, православные, привычно повторяем, что от тех же католиков нас отделяют введенные у них догматы о непогрешимости папы ex cathedra, о непорочном зачатии Богородицы, добавление Filioque к Символу веры и проч. Совокупность тех, кто принимает именно православную версию догматов и вероисповедных текстов и состоит друг с другом в евхаристическом общении (может причащаться от одной чаши), принято называть «мировым православием».
Но едино ли это православие внутри себя? Для кого-то мы, православные (а еще точнее – русские православные) обладаем всей полнотой Истины, нам не с кем и не о чем договариваться, а только обличать врагов от имени единственного верного учения. Не обходится, конечно, и без внутренних врагов, которые мешают его окончательной победе, притворяясь православными только для виду. Словом, молодая советская республика… простите, тысячелетняя поместная церковь в кольце фронтов. Похоже, именно такая риторика востребована сейчас и в Кремле, и в значительной части нашего общества, она кристально ясна и самодостаточна. Но она начисто исключает возможность какого бы то ни было диалога даже с другими поместными церквами.
Итак, глядя не на сферическое мировое православие в вакууме, а на ту реальность, которая у нас есть, мы сразу видим, что его предстоятелям крайне трудно договориться друг с другом даже по протокольным вопросам. А если спуститься вниз, на уровень простых людей, легко обнаружить, что они могут придерживаться каких угодно воззрений и практик, называя себя православными. Классический пример – православные коммунисты, неукоснительно записывающие в свои ряды самого Иисуса Христа (Г. Зюганов заявил на Пасху 2016 года, что Христос непременно прошел бы в рядах первомайской демонстрации, «если бы был жив»). При этом православные коммунисты, несомненно, самым решительным образом отвергают и папу, и Filioque. Значит ли это, что мы с ними единоверцы?
Думаю, пора признать простой факт: евхаристическое единство и даже единство вероисповедных формулировок есть важный формальный признак, но не более того. Оно не означает автоматического единства в самых сущностных вопросах. Те, для кого православие прежде всего встреча со Христом, и те, для кого оно – национальная религия «русского мира», могут принадлежать к одному приходу, но их вера не одинакова. Чем договориться друг с другом, им будет проще договориться со своими единомышленниками в иных конфессиях (те и те есть повсюду), причем для этого не обязательно менять свою конфессиональную принадлежность.
Старые, «проверенные временем» формы первых веков христианства, а именно соборы, как показывает недавний опыт, не всегда срабатывают. Что же касается принципа соборности в жизни отдельных общин, то у нас в России с ней большие проблемы, хотя вертикаль власти отстроена прочно. И можно ли ждать тут серьезных изменений, если даже поместные церкви не могут договориться меж собой?
С официальной кремлевской точки зрения, которая разделяется и многими православными, Россия – самодостаточная и совершенно особая православно-исламская цивилизация, которая наконец-то возвращается к собственным истокам, а католический и протестантский Запад ей то ли вековечный враг, то ли что-то просто глубоко чуждое и постороннее. Какой разительный контраст с тем живым и неподдельным интересом к христианской жизни в европейских странах, который можно было увидеть пару десятилетий назад! Кажется, времена экуменического диалога прошли…
А какой экуменизм мы видели в последние десятилетия? В основном институциональный. Представители разных конфессий вели беседы на самые разные темы, выискивая точки соприкосновения. При этом каждый оставался в рамках своей конфессии с ее сложившейся догматикой и каноническим правом. В результате возникали крайне обтекаемые формулы, которые для одних были слишком слабыми, поскольку не предлагали никакого реального продвижения к единству, а для кого-то – слишком сильными, поскольку противоположная сторона признавалась за христиан, а не за злых еретиков. Самый яркий, пожалуй, пример – Баламандские соглашения 1993 года между православными и католиками. В России о них слышали единицы, и я знаю таких людей, для которых эти соглашения стали ясным признаком отпадения Московской патриархии от чистоты веры.
Этот институциональный экуменизм умер после того, как сыграл свою роль: христиане разных конфессий на протяжении XX века знакомились друг с другом, снимали мнимые разногласия и нелепые предубеждения. Но это совсем не значит, что между ними не было реальных разногласий или что их можно легко преодолеть, оставаясь в рамках собственной конфессиональной догматики и каноники. Когда этот предел был найден, задача институционального экуменизма оказалась исчерпанной.
Но это совсем не значит, что невозможен никакой другой экуменизм. Когда папа Франциск встречается с православными патриархами Варфоломеем и Кириллом, они не пытаются обсуждать Filioque, или непорочное зачатие Девы Марии, или примат римского папы (самые болезненные точки православно-католического диалога) – это всегда встречи двух пастырей, двух христиан, двух людей, но не двух институций.
Похожие встречи проходят и на самом базовом уровне в разных местах, например в монастырских общинах в Тэзе во Франции, в Бозе в Италии или в культурном центре «Покровские ворота» в Москве. Их базовый принцип – «мы разные и мы равные, нам есть, чем делиться друг с другом». Мы не будем притворяться, что нет между нами никаких разногласий, что православие и католицизм – совершенно одно и то же, или что одни из нас должны «дорасти» до уровня других. Но мы стараемся разглядеть друг в друге лучшее.
И это никак не исключает способности трезво проанализировать собственную традицию и разглядеть темные пятна в ней. Не к тому ли и призван христианин, чтобы сознавать свои грехи (в том числе и «корпоративные»), не приглядываясь к чужим?
Когда в 2005 году были изданы на русском языке дневники о. Александра Шмемана, русского священника, прожившего всю свою жизнь за Западе, – они произвели эффект разорвавшейся бомбы – разумеется, среди того узкого круга людей, кто их читал и принял всерьез. Впрочем, и те, кто не принял, сделали из дневников свой вывод: Шмеман, по сути, от православия под конец жизни отпал, только не успел или не пожелал оформить этот факт переходом в другую конфессию. Но его разочарование в историческом православии (а какое же бывает еще?) кажется полным и окончательным.
Вот, пожалуй, самые горькие из его слов: «…в Православии – историческом – начисто отсутствует сам критерий самокритики, сложившись как „православие“ против ересей, Запада, Востока, турков и т. д., – Православие пронизано комплексом самоутверждения, гипертрофией какого-то внутреннего „триумфализма“. Признать ошибки – это начать разрушать основы „истинной веры“. Трагизм православной истории видят всегда в торжестве внешнего зла: преследований, турецкого ига, измены интеллигенции, большевизма. Никогда – во „внутри“. И пока это так, то, по моему убеждению, никакое возрождение Православия невозможно». Здесь можно утешиться тем, что примерно так обстоят дела со всеми историческими религиями, это просто обычный архаический взгляд на вещи: мы всегда во всем правы, наши враги всегда нас преследуют.
Но Шмеман продолжает. «Главная же трудность здесь в том, что трагизм и падение по-настоящему не в грехах людей (этого не отрицают…), а укоренен, гнездится в тех явлениях, которые принято считать, в которые принято верить как именно в саму сущность Православия, его вечную ценность и истину. Это, во-первых, какое-то „бабье“ благочестие, пропитанное „умилением“ и „суеверием“ и потому абсолютно непромокаемое никакой культуре. Стихийная сила этого благочестия, которым можно жить как чем-то совершенно самодовлеющим, вне какого бы то ни было отношения ко Христу и к Евангелию, к миру, к жизни… Тут все слова „жижеют“, наполняются какой-то водою, перестают что-либо означать. Это „благочестие“ и есть то, что вернуло христианству „языческое“ измерение, растворило в религиозной чувственности. Оно и Христа мерит собою, делает Его символом самого себя… Это, во-вторых, гностический уклон самой веры, начавшийся уже у Отцов (приражение эллинизма) и расцветший в позднем богословии (западный интеллектуализм). Это, в-третьих, в этом благочестии и этом богословии укорененный дуализм, заменивший в церковном подходе к миру изначальный эсхатологизм. Это, в-четвертых, сдача Православия национализму в его худшей языческой (кровной) и якобинской (государственно-авторитарной негативной) сущности. Этот сплав и выдается за „чистое Православие“, и всякое отступление от него или хотя бы попытка в нем разобраться обличаются немедленно как „ересь“. Между тем этот именно сплав есть тот тупик, в который зашло историческое Православие».