Христианство. Три тысячи лет — страница 28 из 34

Война, погубившая христианский мир (1914–1918)

Самыми заметными предметами обстановки, дополнившими в ХХ веке прекрасную средневековую церковь, в которой служил мой отец, стали новый орга́н и высокая, похожая на сервант конструкция со списком из шестнадцати мужских имен в алфавитном порядке. И то и другое напоминало жителям Уэзердена о погибших в Первой мировой войне, и особенно важно то, что в этой суффолкской деревушке приходскую церковь сочли самым подходящим местом для общественного памятника. И в соседнем приходе, в Хоули, каменный церковный двор украшали не только статуи распятого Христа, Марии и Иоанна, но и еще один список (в алфавитном порядке, по воинским частям) с 29 именами погибших – невероятно много для такого маленького населенного пункта. Далеко не все под обные мемориалы имеют отношение к христианству, но буквально в каждом сообществе или давно существующей компании, в школе или колледже Великобритании есть хотя бы один такой. За ним старательно ухаживают, раз в год он становится центром последнего общенационального ритуала, соблюдаемого по всей стране – поминальной службы. На эти мемориалы удалось собрать поразительно большие суммы открытой подпиской, это «крупнейшие из существующих общественные арт-проекты».[1768] Такие мемориалы встречаются повсюду в Европе, хотя во многих случаях о них заботятся не так усердно, как в Великобритании, поскольку политические институты, к которым относились павшие солдаты, давно исчезли, изменились, зачастую были дискредитированы долгосрочными последствиями самой войны.[1769] Однако больше всего потерь, увековеченных этим множеством крестов и военных символов, понес союз христианства и мирской власти – сам христианский мир. К концу 60-х годов ХХ века союз императоров и епископов, впервые заключенный под влиянием Константина, стал фикцией, полуторатысячелетняя авантюра завершилась.

Война четырех христианских императоров

Война, начавшаяся в августе 1914 года и спровоцированная хитроумной дипломатией, мешаниной опасений и стремлений, по всей видимости, не создала новых схем и образцов. В ней участвовали четыре христианских императора: кайзеры Германии и Австро-Венгрии, русский царь и британский король-император[1770] – однако, чтобы сражаться друг против друга, эти правители по привычке забыли об общей вере. Они вступили в войну из-за давней причины нестабильности христианского мира – постепенного распада Оттоманской империи, или, точнее, из-за борьбы за господство на ранее принадлежавших ей территориях Балкан. Наследник престола Австро-Венгрии, эрцгерцог Франц-Фердинанд, набожный католик, крайне заинтересованный в реставрации исторических церковных строений, был застрелен вместе с женой в Сараево, столице последнего приобретения Габсбургов – провинции Босния-Герцеговина. Его убийцы принадлежали к вдохновляемому православием движению, целью которого было создание «Великой Сербии» на этой многообразной в религиозном плане территории. Помимо религии, речь шла о силовой политике, уравнявшей православного царя Николая II с протестантом (и этническим немцем) королем-императором Георгом V в некомфортном союзе (Антанта) с антиклерикальной Третьей французской республикой. Они нервозно готовились к обороне, надеясь приглушить амбиции новой имперской Германии, которая побуждала своих союзников, Габсбургов, оказывать давление на Сербию и, следовательно, на ее покровительницу Россию. Пути религии непредсказуемы. Когда войска германского кайзера вторглись в Бельгию, чтобы нанести удар по войскам франко-российского союза, то нарушили нейтралитет государства, образованного в 30-х годах XIX века специально для ее католического населения. Великобритания для видимости навязывала этот нейтралитет на условиях гарантий, данных Бельгии в 1839 году.

Летом 1914 года Второй социалистический интернационал тщетно пытался воззвать через границы к солидарности рабочих, объединить их перед лицом нарастающего кризиса; гораздо более убедительной оказалась риторика национализма, которой придерживались христианские институты, вызвав на всем континенте всплеск энтузиазма в связи с войной. Все стороны с беспокойством сочетали темы христианской веры и национального единства, собирая армии, – в этом деле всех превзошло правительство кайзера Вильгельма II, который также занимал верховный пост в Прусской евангелической церкви. «Не жажда завоеваний движет нами – непоколебимая решимость побуждает нас защищать место, определенное Богом для нас и всех будущих поколений, – провозглашал он. – Вы знаете, господа, что я говорил своему народу в выступлении с балкона резиденции. Здесь я вновь повторяю: я больше не знаю партий, я не знаю ничего, кроме Германии!» Тронная речь, произнесенная кайзером в августе 1914 года перед лидерами партий Рейхстага, была эхом публичных заявлений, текст которых подготовил для императора рейхсканцлер Бетман-Гольвег при содействии известного либерального историка-протестанта Адольфа фон Гарнака, ректора Берлинского университета, шестью месяцами ранее получившего дворянский титул и должность директора королевской библиотеки. Коллеги Гарнака, протестантские богословы и ученые Германии, с поразительной и почти неприличной поспешностью приняли новый имперский идеал после триумфа Гогенцоллернов в 1870–1871 годах. Они возвестили об этом быстрее, чем в 1914 году, причем специфическим образом, в манифесте 93 германских интеллектуалов, обращенном к культурному миру. Это многое говорит о наследии Вильгельма фон Гумбольдта (см. с. 1010–1011) и о том, что интеллектуалы Германии относились к себе с предельной серьезностью.[1771]

«Убивайте добрых и злых, убивайте молодых и стариков»

Не менее поразительные заявления можно было услышать и от некоторых англиканских священников. Епископ Лондонский Артур Уиннингтон-Ингрэм в одной проповеди на Адвент 1915 года призвал британскую армию «убивать добрых и злых, убивать молодых и стариков». По крайней мере, британский премьер-министр Герберт Асквит не разделял пристрастия кайзера к воинственным заявлениям ученых и духовенства и отреагировал на выступление Уиннингтон-Ингрэма, сумев элегантно облечь неприязнь в слова «невероятно глупый епископ». Однако все участвовавшие стороны убивали противников именно так, как и предписывал епископ Лондонский.[1772] Четыре года бойни показали, как распределена власть между национализмом и религией. Когда папа Бенедикт XV воспользовался своим ярко выраженным нейтралитетом, чтобы добиваться мира в ходе переговоров в 1917 году, стороны проигнорировали его, несмотря на его внушительный послужной список дипломата.[1773] Такими же символическими оставались отчаянные требования, обращенные загнанным в угол германским правительством к церквам – требования пожертвовать ценные вещи ради продолжения войны. Прихожане в Германии горестно смотрели, как увозили прозвонившие в последний раз колокола, – те самые, которые так жизнерадостно трезвонили, возвещая начало войны.[1774]

Катастрофа Российской империи

В 1917 году произошло первое падение оплота Русской православной церкви, христианской империи, давно называвшей себя «третьим Римом». Царь Николай II был обходителен, религиозен и движим благими намерениями, но деспотичен: Джеймс Джойс еще до падения Николая подметил, что у него «лицо пьяного Христа».[1775] Царь допустил ошибку, назначив себя главнокомандующим в войне, которую вел из рук вон плохо, так что дом Романовых стал ассоциироваться с катастрофой, в которую была ввергнута Россия. Делами империи занималась царица Александра – со столь же катастрофическими последствиями. Мишенью народного гнева при виде пассивности властей стал «старец» и целитель Григорий Распутин, подчинивший себе царя и царицу, поскольку якобы умел обуздать гемофилию, которой страдал наследник императорского престола. Распутин привлекал пристальное внимание желтой прессы, не в последнюю очередь своим не уступающим ужасам «Гран-Гиньоля» убийством, совершенным разъяренными аристократами в 1916 году, а также неоднозначностью: к этому человеку, пешком проделавшему путь из Сибири до горы Афон и презирающему социальную иерархию, с симпатией и уважением относились некоторые высокопоставленные священники, между тем как другие ненавидели его. Несмотря на пьянство и половую распущенность, Распутин был поразительно похож на юродивых, которых мы неоднократно встречали в долгом путешествии из Восточного Средиземноморья, – именно так и воспринимали его многочисленные поклонники. Религия русского народа вернулась и отомстила самодержавию, заковавшему церковь в кандалы Священного синода Петра I.[1776]

Восстановление патриаршества в Русской церкви

Убийство Распутина не исправило бедственного положения. «Полугосударственные» организации – местные советы, представители компаний, Красный Крест – постепенно заполняли вакуум, оставленный некомпетентным управлением; именно сочетание их руководства и страшные потери в войне наконец вынудили царя отречься от престола в марте 1917 года; его место заняло Временное правительство.[1777] Для Православной церкви это был момент больших возможностей. Благодаря обновлению, размышлениям о том, что происходило в церкви в предыдущие десятилетия, а также развитию массовых представительных учреждений в России лидеры церкви действовали так быстро и дальновидно. В августе в Москве собрался съезд духовенства и мирян, чтобы принять решения, касающиеся церкви в целом, – беспрецедентный случай в истории России. Впервые за два столетия был избран патриарх, так как Петр I упразднил патриархию. Епископ Тихон (Белавин) провел девять лет в США, где отвечал за создание институциональных структур для Православной церкви; многие его предложения могли быть применимы к новой представительной российской церкви. Был согласован ряд реформ: женщинам-мирянкам были предоставлены беспрецедентные возможности участия в деятельности церкви и управлении ею, съезд даже нашел время, чтобы отправить дружеские послания Англиканской церкви.[1778]

Но избрание патриарха Тихона происходило под звуки ружейных и орудийных залпов: Кремль подвергся атаке большевиков. Временное правительство в Санкт-Петербурге (переименованном на русский манер в Петроград) не предпринимало заметных усилий, чтобы завершить войну, разочарование народа в нем дало большевикам возможность захватить в октябре власть. Они заключили мир с правителями Центральной Европы, чтобы укрепить собственные позиции в борьбе против широкой оппозиционной коалиции. Большевики боролись не с царским самодержавием: к тому времени оно уже было свергнуто. Они считали, что устанавливают новый мировой порядок, а такие взгляды редко способствуют терпимости к прошлому или допускают противоположное мнение. Итог этого отношения выражен словами русского писателя Бориса Пильняка,[1779] который, подобно многим другим идеалистам большевистской революции, был в конце концов казнен теми, кто превратил революцию в сталинскую Россию:

Что же такое наша революция, если не бешеное восстание против стихийного, бессмысленного, биологического автоматизма жизни, т. е. против мужицкого корня старой русской истории, против бесцельности ее (нетелеологичности), против ее «святой» идиотической каратаевщины – во имя сознательного, целесообразного, волевого и динамического начала жизни?[1780]

Церковь и большевики

Для большевиков Церковь была олицетворением общества, которое они стремились разрушить. Их отвращение к христианству было таким же острым, как у якобинцев времен Французской революции; официальное отделение церкви от государства в январе 1918 года стало первым шагом к смерти и разрушению, убийство семьи Романовых – символом гибели множества других семей. Гражданская война, которая к тому времени уже бушевала и закончилась в 1922 году победой большевиков, ознаменовавшей начало семидесяти лет в истории Русской православной церкви, символизировавших одно из самых вероломных предательств в истории христианства. За эти страшные десятилетия уничтожение человеческих жизней и материальной красоты церковных зданий и искусства превзошло все, что пережило православие со времен татаро-монгольских нашествий; православные стали чужаками в обществе, культуру которого они создавали веками. Патриарх Тихон, в отчаянии пытавшийся защитить свою Церковь, но не располагавший никакими средствами, кроме умения прощать своих врагов, скончался под домашним арестом в 1925 году. Вполне вероятно, что его убили бандиты во главе с большевистским лидером, который предположительно был незаконнорожденным сыном священника, а в юности – одним из самых малообещающих семинаристов. Задолго до смерти Тихона этот грузинский гангстер, так и не оправдавший надежд своей матери на то, что он станет епископом, выбрал себе псевдоним Сталин.[1781]

Ненависть большевиков к религии простиралась далеко за пределы официальной церкви. В ряду историй о страдании христиан в России после 1917 года выделяется судьба меннонитов: перед ними встала особая нравственная дилемма, так как со времен Реформации они отвергали идеалы христианского мира, крушение которых увидели теперь. Изначально собравшиеся в Нидерландах в 30-х годах XVI века вокруг бывшего фрисландского священника Менно Симонса, у которого вызвал отвращение кровопролитный финал осады Мюнстера (см. с. 680), меннониты подчеркивали свое отличие, отказавшись от всех форм принуждения или насилия, в том числе от военной службы. Любовь к труду и миру сделала меннонитов приемлемыми колонистами для царей, к началу революции сотни тысяч меннонитов жили коммунами в основном в Поволжье. Своей зажиточностью они привлекали и большевиков, и анархистов, которые совершали налеты на колонии как по соображениям идеологической ненависти к «буржуям», так и просто из жадности или в силу необходимости. Но в этих нападениях был еще один элемент, раззадоривавший обидчиков: меннониты не сопротивлялись и не отбивались. Мужчин убивали, женщин насиловали, имущество расхищали. Наконец многие не выдержали. Вступая в бой, они прогоняли возмутителей спокойствия, но в итоге столкнулись с гневом братьев и сестер по вере, которые считали их действия изменой меннонитским принципам. Как только им представился шанс, большинство российских меннонитов целыми общинами переселились в Северную Америку, но не забыли свои беды. В мирных полях Канады напоминания о Гражданской войне в России до сих пор вызывают недобрые чувства и споры.[1782]

23. Европа в 1914 году

24. Европа в 1922 году

Падение империй

Завершение войны на других рубежах Европы в конце 1918 года вызвало падение еще трех империй. Протестантские и католические наследники Священной Римской империи оставили свои престолы, так как давление со стороны центральноевропейских националистов привело к распаду Австро-Венгрии, а вызвавшая потрясение капитуляция Германии на Западе спровоцировала свержение кайзера Вильгельма. Их участь повторил ряд германских князьков, носивших, как правило, большие усы. Третьим из правителей пал султан, вступивший в войну на стороне Германии и Австрии; его изгнали из дворцов в 1922 году, халифат был официально упразднен через два года. Из всех европейских голов, увенчанных имперскими коронами, уцелела лишь голова британского короля-императора.[1783]

Агония Оттоманской империи принесла новые беды православию, а также древним миафизитским и диофизитским церквам Востока. Бойни XIX века, вызванные новым самосознанием оттоманского ислама померкли по сравнению с трагедиями, разразившимися в Анатолии и на Кавказе. С самого начала войны реформистский режим «младотурков» в Константинополе воспринимал (отчасти справедливо) христиан региона как «пятую колонну» России и был полон решимости обезвредить их. Выбранные меры отличались крайностью – настолько, что за пределами Турции трудно найти историков, воздержавшихся от слова «геноцид» в описании убийства более миллиона армянских христиан в 1915–1916 годах. После них Ван – один из крупных, преимущественно армянских в 1914 году городов – просто перестал существовать.[1784] Великобритания, Россия и Франция во время войны обратились к туркам с призывом положить конец этим зверствам, угрожая их участникам послевоенными репрессиями и осуждая «новые преступления Турции против гуманизма и цивилизации». Следует отметить, что словом «гуманизм» было заменено «христианство» в первом варианте заявления, и заключенные в дальнейшем мирные соглашения не принесли облегчения жертвам-христианам.[1785] Об армянском холокосте не было сделано никаких официальных заявлений.

Катастрофу пережили и диофизиты в Месопотамии и в горах Восточной Турции, которые в середине XIX века, воспользовавшись находками западных археологов на Ближнем Востоке, стали называть себя «ассирийскими христианами». Пока в мире шла война, они стремились отвоевать себе территорию, которая олицетворяла бы их новое самосознание и служила защитой от турков и курдов. Диофизитам придали сил победы в действиях против турков, одержанные блистательным ассирийским полководцем Ага Петросом, но после войны британцы отказались от прежних обещаний. Ассирийцы стали частью населения недавно образованного многонационального государства Ирак, марионетки Великобритании. В этом государстве, возглавляемом мусульманами, ассирийцы сильно пострадали от хашимитских монархов и республиканских преемников. Две войны в Персидском заливе на рубеже ХХ и XXI веков принесли этому народу новые беды, особенно вторая, после которой новые потоки беженцев, ставших козлами отпущения, потянулись прочь с иракской территории.[1786]

Причины, по которым союзники-победители замалчивали трагедию армян и предали ассирийцев, объяснялись внезапным послевоенным рядом побед Турции. Они стали новой бедой для восточного христианства, в данном случае – греческого православия. С падением Оттоманской империи греческие войска заняли значительную часть Западной Анатолии (Малая Азия) и продолжали отвоевывать земли на Балканах, захваченные оттоманами непосредственно перед 1914 годом. Торжествуя, они добивались от побежденной империи выполнения условий Севрского мирного договора 1920 года, по которому им отходили значительные территории западного побережья Анатолии как части Великой Греции. Затем турецкая армия восстала во главе с Мустафой Кемалем, который вскоре стал называть себя Ататюрком, и в сентябре 1922 года, когда разбитые греки бежали, Смирна, один из крупнейших грекоязычных городов, был почти полностью уничтожен пожаром. В пламени погибли девятнадцать веков христианской культуры Малой Азии и десять предыдущих веков греческой цивилизации. Лозаннский мирный договор 1923 года отменил условия Севрского договора, и поток беженцев через Эгейское море в обе стороны был узаконен, приобрел вид обмена населением на основании религии, а не языка. Последствием стало превращение религиозного самосознания в национальное: христиане стали греками независимо от языка, на котором говорили, а мусульмане – турками. В течение нескольких лет буквально все мечети в Афинах сравняли с землей, последствия разрушения церквей в Малой Азии до сих пор очевидны. Травма оказалась настолько глубокой, что ни одна из стран до последнего времени была не в состоянии открыто говорить о предках беженцев.[1787]

Споры между Грецией и Турцией

Единственным значительным исключением в ходе этого общего обмена, да и то трагически кратковременным, стал Стамбул, как мир привык называть Константинополь в 30-е годы ХХ века. Греческое и православное население города было избавлено от необходимости отправляться в изгнание, и в знак похвальной и неожиданной демонстрации быстрого примирения Ататюрк, новый лидер Турецкой республики, и греческий премьер-министр Элефтериос Венизелос в 1930 году подписали соглашение. К сожалению, единственный непрекращающийся территориальный спор между Грецией и Турцией о будущем этнически разделенного Кипра нарушил сделку чуть более чем через два десятилетия. Когда британцы в 50-х годах ХХ века с сожалением отказались от колониальной власти над Кипром, греки потребовали присоединения острова к остальной Греции, чем вызвали гнев турков. В 1955 году турецкое правительство Аднана Мендереса, ничего, мягко говоря, не сделало, чтобы прекратить двухдневные ожесточенные и хорошо организованные погромы, жертвами которых стали стамбульские греки; как искра сработал ложный слух, что греки сожгли дом в Фессалониках, где родился Ататюрк. Городом завладели смерть и насилие, была разрушена большая часть уцелевших в Стамбуле греческих православных церквей. После этого численность греческого населения, составлявшая 300 тысяч человек в 1924 году и 111,2 тысячи человек в 1934 году, уже не достигала двух тысяч. Нынешнему Вселенскому патриарху одиноко в фанарской резиденции: этого всемирно известного церковного деятеля, которого чтят повсюду, избирают, подобно его предшественникам и, скорее всего, преемникам, из немногочисленной части турецкого населения, исповедующей православие, и у патриарха нет даже действующей семинарии для подготовки духовенства. Практически свершившаяся смерть православия во Втором Риме – непосредственный результат Первой мировой войны, а также мученичества в Третьем Риме.[1788]

Ливан: пристанище для христиан

Единственное надежное христианское пристанище, созданное по условиям мирного соглашения в Лозанне в 1923 году, обязано своим существованием Третьей французской республике, что выглядит парадоксально, если вспомнить отношение республиканцев к церкви во французских колониях как к инструменту и средству распространения французской культурной гегемонии.[1789] Франция стремилась сохранить традиционно сильное влияние на Ближнем Востоке, восходящее еще к XVII веку, когда французская монархия претендовала на роль покровительницы левантийских христиан. Поэтому она закрепила за собой право мандатного владения прибрежным и горным регионами Ливана, границы которого соответствовали распространению приверженцев местной маронитской церкви, изначально монофелитской по своим взглядам на природу Христа (см. с. 477–478), но поддерживавшей союз с римским католичеством с XII века. В 1943 году, когда Ливан отвоевал независимость, воспользовавшись бедственным положением Франции во время Второй мировой войны, в новой республике тщательно разработали конституцию, предназначенную для того, чтобы уравновесить интересы христиан и других конфессий. Она действовала примерно три десятилетия, прежде чем в стране вспыхнула гражданская война; последствия этого разрыва проявляются до сих пор.[1790]

25. Средний Восток и Турция после 1923 года

Разобщенные христианские общины в нужде

На восточных рубежах новой Турецкой республики на разобщенных христианах международная политика отразилась также негативно. Почти все уцелевшие армяне бежали, бросив выразительные руины христианских церквей, а диофизиты восточной церкви вскоре остались преимущественно в Ираке. В 1924 году миафизиты, или приверженцы Сирийской православной церкви в Урфе (Эдессе), столкнулись с последствиями успешной турецкой контратаки против вторгшейся французской армии. Некоторые остались на территории новой Турецкой республики, в окрестностях священных гор Тур Абдин, где в монастырях по-прежнему делалось все возможное, чтобы оберегать уклад жизни, посвященный молитвам, восходящий к периоду до XV века. В самой Урфе, колыбели христианского союза с монархией, почти не осталось христиан. Большинство приверженцев Сирийской православной церкви из числа жителей Урфы бежало через новую границу на территорию Сирии, подмандатной Франции; там, в городе Алеппо, они с трудом обустроились, постаравшись сохранить наследие прошлого, в том числе уникальные древние традиции в музыке, вероятно, древнейшие в христианском мире.

Бережно охраняемая сирийская православная церковь Святого Георгия в Алеппо гордится стилизованным под ассирийский барельефом, изображающим царя Авгаря (Абгара), получающего Мандилион (см. с. 203), а также репродукцией Мандилиона из Рима, переданной конгрегации самим папой Римским. Там же хранятся две трогательные неожиданно обретенные реликвии из древней Эдессы: церковный колокол и массивное хрустальное паникадило: оба подарены эдесским христианам императрицей Великобритании Викторией. Скольких трудов, должно быть, стоила перевозка этих громоздких предметов через границу в разгар хаоса и ужаса в 1924 году! Тем не менее причины этого поступка понятны. В то время Британская империя казалась подходящей на роль покровительницы, могла обеспечить возвращение на родину, поэтому вывезенные дары могли пригодиться при обращении к ней с просьбами. Христиане из Урфы не знали: не всякая держава, производящая впечатление великой империи, является таковой.

Великобритания: последние годы христианской империи

То, что конфликт 1914–1918 годов серьезно подорвал силы победоносной Великобритании, стало очевидно не сразу. Империя пополнилась почти всеми колониальными владениями Германии, а также значительной частью земель Оттоманской империи, как правило, в виде «подмандатных территорий», которые достались ей благодаря недавно основанной Лиге наций. К ним прибавилось несколько подзащитных государств. Среди основных участников европейской войны только Великобритания сохранила довоенное сочетание монархии и официальных церквей – Англиканской в Англии, Пресвитерианской в Шотландии, – поэтому христианство в ней, не испытав потрясения в результате поражения в войне или смены режима, было более склонно наслаждаться роскошью умеренности, чем где-либо еще. Однако даже Британия не избежала общей военной травмы. Здравомыслящие британские политики видели, что власть империи уже не та, особенно в сравнении с запоздалым военным союзником, Соединенными Штатами. Как крупнейшая империя мира, Великобритания не могла не пострадать от распространенного среди колонизированных народов представления о том, что их втянули в совершенно не нужный и чуждый им конфликт. Каким бы нравственным авторитетом ни являлись для них хозяева колоний, их авторитет был сильно запятнан, и это не сулило ничего хорошего сравнительно недавней общемировой имперской программе Великобритании. Более того, сами Британские острова пострадали от гражданской войны, которую мировая война только отдалила, и корни этой гражданской войны были религиозными и вели к Ирландии. Протестанты, преобладавшие в северо-восточных ирландских графствах Ольстера, отказались идти на уступки ради гомруля на всем острове, опасаясь оказаться зависимыми от римско-католического большинства. Открытые проявления насилия стали наблюдаться уже через несколько месяцев после общего перемирия в ноябре 1918 года.

Протестантские юнионисты были нестабильной коалицией, особенно на северо-востоке Ирландии. Здесь традиционная англо-ирландская элита Ирландской англиканской церкви объединилась с агрессивными и независимыми ольстерско-шотландскими пресвитерианами, которых оттеснил в тень ривайвализм, неразрывно связанный с пылом американских «пробуждений». Тем не менее общее недовольство протестантов британским правительством и его уступками гомрулю в 1914 году вынудило множество людей пригрозить, что они намерены защищаться силой, а когда тысячи ольстерцев-протестантов примкнули к британской армии, они были намерены в равной мере защищать и империю, и Ольстер. Ужасающая бойня, в которую они попали во время окопной войны и битвы при Сомме в 1916 году, истинном холокосте для ирландских подразделений, только укрепила решимость ольстерских протестантов ни в коем случае не отступать.

По мере того как ирландская националистическая поддержка росла и оттесняла в сторону более умеренных сторонников гомруля, нарастало и насилие по всей территории острова. Разрыв стал неизбежным, хотя решение о нем привело к продолжению ожесточенной гражданской войны на юге – войны между смирившимися националистами и теми, кто отвергал сделку, предложенную британским правительством. Британские острова перестали быть Соединенным Королевством в 1922 году, хотя Южная Ирландия нелюбезно принимала все более прозрачный фиговый листок монархической власти до 1949 года. Северная Ирландия объединилась в государство, где правлению протестантского большинства еще требовалось устояться – не в последнюю очередь потому, что католики и протестанты сопротивлялись попыткам Вестминстера внедрить исключительно всеконфессиональное образование на уровне начальной школы; следуя четким инструкциям Католической церкви, родители-католики решительно бойкотировали государственные средние школы, оставляя их протестантам.[1791]

«Возрождения» Николсона

В разгар кризиса рождения Северной Ирландии в 1920–1923 годах пресвитерианское общество взбудоражили «возрождения» классического представителя экстравертного ольстерско-американского фундаментализма Уильяма П. Николсона, деятельного и сурового реалиста, пренебрегавшего мелочами, – или, с другой точки зрения, исполненного огня Благой вести. Николсон – проблематичная фигура. Ему приписывают честь спасения Ольстера от полномасштабной войны, так как «возродившиеся» отвратились от насилия, но в той же мере его, подобно предшествовавшим ольстерским ривайвалистам, можно рассматривать как подтверждение «осадного менталитета» ольстерского протестантизма в рабочей среде. В последующие годы он дал благословение представителю нового поколения пресвитерианцев-популистов, которому было суждено более продолжительное и политически значимое служение во время затяжной гражданской войны в Ольстере. Иан Пейсли, основатель церкви, назвавшей себя Свободной пресвитерианской, вспоминал, как Николсон молился о том, чтобы в служении Евангелию Пейсли был дарован такой же острый язык, как у коровы. Если не Бог, то сам Пейсли принял это во внимание, и несмотря на быстроту, с которой он возвысился, а в пожилом возрасте завершил политическую карьеру, на нем лежит значительная доля ответственности за бездействие ольстерских политиков на протяжении трех десятилетий насилия в конце ХХ века.[1792]

Нарастание напряженности между католиками и протестантами

Злостный антикатолицизм в Северной Ирландии межвоенного периода эхом отозвался на островах Атлантического океана, особенно в Уэльсе и Шотландии. Уэльские протестанты-нонконформисты  гордились своей гегемонией в жизни Уэльса, но вместе с тем сознавали, что численность их конгрегации сокращается, несмотря на общенациональные вспышки «возрождения», связанного с Пятидесятницей, в 1904–1905 годах. Их тревогу усиливало нараставшее присутствие католиков в Уэльсе, наводненном ирландцами и другими иммигрантами. Уэслианский священник Льюис Эдвардс в 1931 году был не одинок в своем публичном заявлении: «Ни для кого не секрет, что католики противятся всему, чем дорожит в жизни уэльский народ».[1793] В схожих обстоятельствах комитет генеральной ассамблеи (пресвитерианской) церкви Шотландии в 1923 году выразил опасение за шотландскую культуру, оказавшуюся под натиском ирландских иммигрантов. В открыто расистском заявлении, неожиданном для этнически смешанных шотландцев, прозвучало: «Народы, однородные по вере и представлениям, сохранившие расовое единство, всегда были наиболее процветающими, на них Всевышний возлагал самые ответственные задачи и даровал величайшую меру успеха в их решении. Стремление к солидарности против католичества было важным элементом успешного воссоединения в 1929 году двух половин Шотландской церкви, разделившейся в 1843 году (см. с. 930), и это воссоединение сочеталось с обращенными к правительству призывами узаконить сокращение численности ирландских иммигрантов в Шотландии. Антикатолические волнения вспыхивали в Эдинбурге еще в 1935 году.[1794]

Англия тоже не избежала подобных настроений, страдая от унизительной потери одного из подчиненных соседей по архипелагу в Атлантике. Когда епископы Англиканской церкви попытались покончить с раздорами по поводу литургии между англо-католиками и сторонниками Евангелической церкви, издав новый молитвенник, плоды их трудов, которые тщательно выверялись на протяжении двадцати лет, были дважды отвергнуты в парламенте – в 1927–1928 годах, под оживленные разговоры о папизме.[1795] Следует признать, что члены парламента от округов, находящихся за пределами Англии (и один коммунист-парс, представляющий Баттерси Норт) сыграли решающую роль в голосовании по вопросу, который, строго говоря, касался только англичан, однако бытовой антикатолицизм глубоко укоренился в английском сознании.[1796] Респектабельная Англия представляла собой церковь – church или chapel, и обе были протестантскими, с досадным осложнением в виде англо-католичества, развивавшегося своим путем в рамках Англиканской церкви.

Для всех этих групп Рим оставался чуждым миром, способным осквернить английский образ жизни – хотя, что любопытно, даже самый правоверный протестант из числа армейских офицеров не испытывал никаких затруднений, называя военных священников «падре», поскольку в Британской индийской армии это было принято со времен Ост-Индской компании. Вероятно, такие «полковники Блимпы» не сознавали, что этот католический термин был заимствован у португальских католиков в Индии.[1797] Гораздо приемлемее католичества для многих сторонников низкой Англиканской церкви оказалось масонство: архиепископ Кентерберийский Джеффри Фишер в конце 40–50 годов ХХ века был увлечен масонством и яростно защищал его от клерикальной критики (как правило, со стороны Высокой церкви).[1798] До 60-х годов ХХ века тон английской общественной жизни оставался уютно-скучным, протестантским и англиканским. Теперь эти времена кажутся бесконечно далекими.

Католики и Христос Царь: второй период католических миссий

Независимость Ирландии стала для католичества компенсацией за потерю наиболее влиятельного политического сторонника в лице императора династии Габсбургов, однако этот император в любом случае всегда был неоднозначным ресурсом папы. До 60-х годов ХХ века Ирландская республика оставалась строго конфессиональным католическим государством (несмотря на горстку выдающихся протестантов в его правительстве); она символизировала эффектное приобретение территории, потерянной протестантами во время Реформации. Подобным триумфом для Рима после 1919 года стало основание не менее рьяной сторонницы католичества, Польской республики, заново собранной после произошедшего в XVIII веке раздела между тремя уже исчезнувшими европейскими империями Гогенцоллернов, Габсбургов и Романовых. Важно отметить, что когда папа Пий XI пытался сплотить католиков против явления, которое в энциклике 1925 года Quas primas («В первом письме») назвал секуляризацией или лаицизмом, новым праздником, который он ввел как символ своей кампании, стал праздник Христа Царя. Поначалу этот праздник выпадал на последнее воскресенье ноября, но Павел VI в 1969 году передвинул его на последнее воскресенье литургического года, конец ноября или начало декабря. Это произвольное передвижение указывало на то, что новый праздник не относился к традициям давнего народного поклонения.

Церковь ни в коем случае не подчеркивала царский титул Христа, пока Европа изобиловала мирскими царями, но теперь они исчезли чуть ли не все разом. Папство, преданное старинными европейскими государствами и потерявшее Папскую область, неизбежно смотрело на судьбы католичества гораздо шире, чем просто на разорение Европы: Христос Царь или, по крайней мере его земной наместник, имел перед собой задачу и, возможно, даже перспективу объединения всего общества под единой монархической властью. Дополнительным мотивом для такого международного облика, и, в сущности, далеко не малозначащим мотивом, были финансы. Пий IX принципиально отказался от любых денежных компенсаций от итальянского правительства за Папскую область и ее налоговые поступления, оставался лишь один способ заполнить вакуум – просьбы о финансовой поддержке, обращенные к набожным католикам, что в средневековой Европе называлось «грош для Питера». Поначалу призывы о пожертвованиях ассоциировались с тщетными попытками защитить сохранившиеся у папы территории, но после объединения Италии в 1870 году подобные цели стали неуместными. Сеть была раскинута на весь мир, Ватикан начал проявлять более пристальный интерес к далеким конгрегациям.[1799] Это был сдвиг, настолько же исполненный смысла, как и другое значительное финансовое изменение в средневековом прошлом Церкви – финансирование приходских священников путем сбора церковных десятин (см. с. 401).

Папам нужна помощь верующих

Папы обращались ко всем мужчинам, женщинам и детям католического вероисповедания за помощью в решении их задачи, а в ответ вникали в повседневную жизнь верующих. Одно изменение в литургии, введенное папой Пием Х, имело огромные последствия для католиков и их церковного опыта. На протяжении веков с переменным успехом велись споры о том, как часто или, наоборот, редко миряне должны получать причастие во время Мессы. Пий X не сомневался, что чем чаще его будут получать, тем лучше, и для этой цели отдал ряд распоряжений. Одно из них оказало значительное воздействие: в 1907 году папа объявил, что низший возрастной порог для первого причастия должен быть снижен с 12–14 лет до семи. Вокруг этого «первого причастия» быстро разрослась новая католическая народная культура с публичным празднованием семейных дат в приходской церкви, центром которого становились принаряженные радостные детишки. Можно отметить, что современные представления о счастливой католической семье, которые церковь так усердно пропагандирует, восходят к этому указу 1907 года.[1800]

Тот факт, что просьбы о финансовой помощи, обращенные за океан и позволившие папам успешно удержаться на плаву после территориальных и налоговых потерь XIX века, свидетельствовал об общем оптимизме и росте влияния Церкви. Ибо Католическая церковь вступала в период одной из величайших экспансий в своей истории, особенно в Африке. Если XIX век был эпохой великих протестантских миссий, то теперь католические оставили далеко позади, по крайней мере, европейские протестантские инициативы. В 1910 году в африканских миссиях насчитывались более-менее равное количество европейских или американских католиков и протестантов, но приток протестантских миссионеров из Великобритании постепенно иссякал – и как раз в это время Ирландская католическая церковь, прежде известная замкнутостью, начала в огромном количестве поставлять священников и монахинь для зарубежных миссий, пополнив растущий поток католиков из стран материковой Европы.[1801] Бенедикт XV, занимавший папский престол в 1914–1922 годах, и его преемник Пий XI, папа в 1922–1939 годах, были живо заинтересованы в миссионерской деятельности во всем мире. Бенедикт, осознавший, насколько беспомощными в политическом отношении были его мирные инициативы во время войны, оживился, получив из Китая отчеты от бельгийского лазариста Венсана Лебба, который высказывался решительно против непрекращающегося использования французским правительством своей исторической власти над китайскими католическими миссиями, чтобы помешать Церкви в достижении ее целей.

«Великая хартия» для современных миссий

В итоге Бенедикт адресовал апостольское послание 1919 года Maximum illud («Многие из тех») не только китайским, но и всем прочим миссионерам. Оно эхом повторяло принцип «трех само-» Генри Венна, но заходило гораздо дальше в своих усилиях запретить в Риме этос, задолго до этого осуждавший «китайские обряды» (см. с. 778). Помимо ожидания полностью местного руководства во всех областях церкви, послание указывало на ущерб, который наносят попытки воспроизвести европейские методы работы на других континентах, и призывало уважать культуру других народов. Это послание прозвали «Великой хартией» для современных миссий, сразу после его обнародования были предприняты шаги с целью назначения в Китае и Японии епископов из числа местных церковных лидеров. «Maximum illud» возвестило эпоху, когда Римская католическая церковь стала крупнейшим единым компонентом в семье церквей христианского мира.[1802]

Католичество в Америке

На другом берегу Атлантического океана католичество столкнулось с противоположной ситуацией. В Северной Америке с ее историей господства протестантских церквей, развивающихся благодаря движению от единой официальной церкви к плюрализму, Католическая церковь занимала положение процветающей части конфессионального спектра. В Южной и Центральной Америке ей по-прежнему не приходилось конкурировать с протестантизмом, который ограничивался нишами иммигрантских сообществ – таких, как колонии уэльских горняков в аргентинской Патагонии. Режимы, ставшие преемниками испанских и португальских монархий, унаследовали тесную связь между Церковью и светским правительством, признанную папами времен Ренессанса, и на протяжении всего XIX века это обстоятельство было причиной конфронтации с либеральными режимами, склонными воспринимать власть духовенства как угрозу прогрессу. Например, Колумбия стала первой независимой республикой, признанной Ватиканом после поражения испанской армии в Южной Америке в 1835 году, но в 1953 году она также первой отделила Церковь от государства, вследствие чего ей было нанесено новое оскорбление: гражданский брак объявлен обязательным. То же самое проиходило повсюду в Латинской Америке.[1803] Не обошлось без вариантов: в Мексике конца XIX века энергичный архиепископ Оахаки Эулохио Гиллоу сочетал модернизированные идеи в социальных и духовных сферах с полученными из первых рук знаниями о том, что римская курия подразумевает под модернизацией. Он установил превосходные отношения с мексиканским диктатором Порфирио Диасом (который долго продержался на вершине власти, и этот период совпал со временем архиепископства Гиллоу) и сделал многое, чтобы преодолеть последствия прежних конфликтов.[1804]

Тем не менее официальная церковь Латинской Америки по привычке продолжала соперничать с либеральными политиками за преданность населения. И у тех, и у других имелись свои козыри и помехи. Лидеры в обеих структурах власти в основном принадлежали к креольской элите, претендовавшей на чистоту испанской крови. Креолов можно было с полным правом назвать равнодушными к заботам простого народа, с давних времен они относились к местным жителям как к людям второго сорта – точно так же, как к ним самим когда-то относились испанцы, родившиеся на исторической родине.[1805] Теперь же mestizos (полукровки) и чистокровные местные жители стали не только избирателями, но и прихожанами и стремились реализовать свои возможности и в церкви, и на избирательных участках. В 1903 году папа Пий X в далеком Риме стремился привить верующим вкус к церковной литургической музыке, подчеркивая, что орган славит Бога в отличие от более популярных инструментов. Столкнувшись с запретом на медные духовые оркестры, некоторые мексиканские приходы поставили священникам ультиматум: не будет оркестров – не будет и богослужений. Один мексиканский священник устало подвел итог этой ситуации в 1908 году, отвечая на вопросы епархиальной анкеты: на вопрос «все ли прихожане исповедуют католичество?» он ответил: «Католичество – все, но на свой манер».[1806] Это обстоятельство могло показаться симптомом ослабления католичества, однако оно стало неожиданным преимуществом, когда отношения между церковью и государством в Мексике вновь испортились и спровоцировали наиболее серьезные испытания силы духа для Католической церкви в 20-х годах ХХ века, сравнимые разве что с бедами греческих католиков в советской Украине после 1917 года.

Антикатолическая революция в Мексике

Продолжительное правление мексиканского сторонника клерикализма, президента Диаса, вызвало в 1910 году революцию, связанную с воинствующим антикатоличеством и властей, и народа. Церкви сжигали дотла или перекрашивали в красный цвет, утварь уничтожали, обряды высмеивали. Церковь стремилась вновь взять под контроль жизнь в Мексике: в 1914 году мексиканские епископы предвосхитили дальнейший шаг папы Пия XI, провозгласив Христа мексиканским Царем. В ответ новая конституция 1917 года, в североамериканском стиле провозглашавшая принцип свободы вероисповедания для всех, ограничила свободу церкви вмешиваться в начальное образование и вообще ввела ее деятельность в жесткие рамки, принудительно закрыв мужские и женские монастыри. Как и в ходе менее насильственных конфликтов в Третьей французской республике, образование стало главным предметом борьбы, вместе с тем раздор католиков с антиклерикалами проявлялся во всех сферах мексиканской жизни. Когда в 1921 году святой образ был уничтожен в городе величественных церквей Морелии, в последовавшей вспышке уличного насилия погибло 12 человек.[1807] В 1926 году глава Мексиканской церкви воспользовался последним доступным ему оружием: отменил все публичные богослужения и таинства в знак протеста против нанесения вреда церковной деятельности, особенно в области образования. В последующие три года, до заключения неопределенного перемирия, Церковь и республика участвовали в полномасштабных военных действиях, в ходе которых погибли тысячи человек. Католиков, поднявших восстание против виктимизации церкви, прозвали «кристерос» (Cristeros) из-за их боевого девиза «Viva Cristo Rey!» («Да здравствует Христос Царь!»). Епископы не ожидали и не хотели таких волнений, и поскольку они почти все отправились в изгнание, а прочее духовенство рассеялось, чтобы избежать репрессий со стороны правительства, восстание возглавили исключительно миряне.

«Кристерос» поддерживали те регионы Мексики, где существовали давние традиции мирского руководства церковью, где местная культура принимала как должное синтез религиозной и повседневной жизни, созданный миссионерами времен Контрреформации. Насмехаясь над попыткой правительства основать Мексиканскую католическую и апостольскую церковь в качестве соперниц Католической, они поддерживали наставления верховного иерарха Мексики, архиепископа, согласно которым мирянам полагалось руководить всеми христианскими обрядами (в том числе, в экстренных случаях, исповедями, бракосочетаниями и крещениями), кроме освящения причастия. Духовенство не всегда устраивали инициативы мирян и потеря контроля, но в конце концов правительство пришло к выводу, что не в состоянии покончить с укоренившейся церковной жизнью, несмотря на поддержку со стороны антиклерикалов. «Эти люди оросили землю своей кровью, мало того, отдали саму жизнь, чтобы вернуть нам нашего Господа Бога», – вспоминал один гордый «кристеро».[1808] Ситуация напоминала первые дни мирского корейского католичества (см. с. 991–992), только в гораздо более широких масштабах. Один современный историк, специалист по этим событиям, указывает, что искаженная ретроспективная картина восстания сложилась в результате канонизации Иоанном Павлом II в 2000 году двадцати двух священников-«кристеро» и всего трех мирян.[1809] В действительности события 1926–1929 годов в Мексике создали прецедент для урегулирования отношений между священником и прихожанином – поразительной особенности латиноамериканского католичества после Второго Ватиканского собора (см. с. 1074–1075).

Ватикан в борьбе с коммунизмом

Современный Ватикан извлек из конфликта в Мексике и других гибельных столкновений между церковью и левыми, одновременно нараставших в Испании и Советской России, другой урок. Главным врагом христианства считался социализм или коммунизм. Будущее Европы в 1919 году было вверено демократиям, но из всех новых государств, созданных победившими союзниками, к началу 1939 года только Чехословакия осталась функционирующей демократической республикой, да и ей грозило уничтожение. История межвоенного периода – это хроники неуклонного свержения демократии авторитарными режимами. Некоторые правители-традиционалисты пытались вернуть прошлое, как, например, в венгерской католической монархии без монарха, во главе с регентом Миклошем Хорти – адмиралом без флота. Гораздо более разрушительными были движения, презрительно относившиеся не только к аристократическому прошлому, но и к буржуазной демократии, придерживавшиеся крайних форм национализма, который вырождался в расизм. Все они получили название по итальянскому варианту, который оказался наиболее живучим и, по-видимому, даже сейчас сохраняет признаки жизни – фашизму. Заслуги Католической церкви в сотрудничестве с фашизмом следует снисходительно назвать невпечатляющими.

Вероятно, не стоит удивляться тому, что череда итальянских священников, которые стали папами в основном благодаря подготовке гражданских служащих абсолютной монархии, были склонны сочувствовать демократии не более, чем Пий IX – дружить с либерализмом. Единое мнение у них отсутствовало. Папа Пий Х, который популяризовал слово «модернизм» как символ всего ненавистного добрым католикам, распространил свою антипатию на реформистское и демократическое французское движение молодых католиков Le Sillon («След») и осудил его в 1910 году, громогласно возвещая о добродетелях иерархии. В отличие от него, Бенедикт XV был очарован харизматичным основателем Le Sillon Марком Саньером. Бенедикт не только больше не предавал огласке обвинения его предшественника, но и поощрял христианско-демократическую деятельность Саньера в сфере французской политики. Это позволило французскому католичеству постепенно, в течение следующих десятилетий, политически разнообразить свою деятельность и дало возможность найти путь к отступлению, избежать пагубных ассоциаций с проигравшими в деле Дрейфуса (см. с. 913), что имело большое значение далее в ХХ веке. Преемник Бенедикта, Пий XI, зашел еще дальше и окинул расчетливым взглядом убеждения и деятельность заклятого врага Le Sillon – роялистской и антисемитской организации Action Francaise («Французская организация»), к которой благоволил Пий Х.[1810] Дальновидному запрету Пием Action Francaise в 1925 году, несмотря на протесты потрясенных этим реакционных французских католиков, способствовал тот факт, что основатель этой организации, журналист Шарль Моррас, открыто придерживался атеизма и считал католичество всего лишь инструментом, незаменимым реквизитом для осуществления его туманных представлений об обновленной и очищенной монархической Франции. Давняя история попыток папы поладить с Третьей французской республикой и подозрительное отношение Ватикана к национализму помогли папе составить реалистичное представление о положении во Франции.

Муссолини и Ватикан

Менее уверенными действия Пия XI в Италии стали после того, как в 1922 году к власти пришел Бенито Муссолини. Несмотря на личный атеизм дуче, не уступавший атеизму Морраса, первый смог воспользоваться своим положением в итальянском государстве в тех целях, которые всецело одобрял папа, а именно для подавления коммунистической партии. Активное уничтожение профсоюзов в интересах возглавляемых фашистами корпоративных ассоциаций в промышленности и торговле отрадно напоминал корпоративистский тон послания Rerum novarum Льва XIII, и те же настроения папа Пий поспешил подтвердить в памятной энциклике 1931 года Quadragesimo anno («На четвертый год»). Папа был патриотом Италии, и кроме того, дуче явно был готов идти на сделку, чтобы обеспечить себе расположение католиков. Так в соответствии с Латеранскими соглашениями 1929 года родилось государство Ватикан, самое маленькое в мире из всех суверенных, размером с сад в старинной английской усадьбе. При рождении ему досталась серебряная ложка в виде 1750 миллионов лир от итальянского правительства – менее значительная, чем предложенная Пию IX итальянской монархией, и все же внушительная сумма.

Распорядиться плодами этой финансовой удачи папа поручил обходительному и способному банкиру Бернардино Ногара, естественно, доброму католику, и, что не менее важно, земляку, сыну Милана, который потребовал и получил полную свободу действий в сфере инвестиций. Таким образом, устранив препятствия в виде Quadragesimo anno и других папских обличений спекулятивного капитализма, Ногара получил в католичестве больше власти, чем любой другой мирянин со времен императора Карла V или короля Испании Филиппа II. Он сделал из Католической церкви то, что один советский журналист в 1948 году точно назвал «крупнейшим финансовым трестом мира».[1811] Внезапно Ватикан смог позволить себе быть щедрым, и это было только ему на пользу в разгар катастрофы, которая разразилась в ближайшие десятилетия после выгодной вечери с сатаной.

Гитлер у власти

Раздувавший сам себя итальянский фашизм Муссолини вскоре оказался в тени бесконечно более зловещей вариации на фашистскую тему – деятельности германской партии национал-социалистов (нацистов). Адольф Гитлер, урожденный подданный империи Габсбургов, пользовался финансовым и политическим хаосом германской Веймарской республики, прибегал к насилию, когда это его устраивало, и ради собственной выгоды обращался к непродуманным интригам традиционных консервативных партий. Он пришел к власти с помощью ужасающих махинаций с результатами выборов, а также благодаря политическим союзам с демократическими институтами Германии. Последнее препятствие для упразднения им тех же самых институтов было устранено путем заключения соглашения с чрезмерно доверчивой германской партией Центра (Zentrum), которая в марте 1933 года решила проголосовать в рейхстаге за наделение Гитлера верховной властью и чрезвычайными полномочиями, что дало ему возможность противостоять демократии. Пока нацисты с ликованием приводили в действие террористическую машину тоталитарной диктатуры, главный посланник Рима в Германии, будущий папа Пий XII Эудженио Пачелли, вел переговоры о конкордате с Гитлером, который пообещал сохранить свободы Католической церкви в новом Третьем рейхе, предполагаемом преемнике Священной Римской империи и Второго рейха Гогенцоллернов 1871 года. Платой стал роспуск партии Центра и католических профсоюзов, а также запрет на любую политическую деятельность со стороны духовенства. Скрепив эту сделку, Гитлер скоро выдал свое презрение к церкви, в традициях которой был воспитан: католичество избирательно подвергалось воздействию того же яда черной нацистской пропаганды и насилия, который в своей наиболее злостной и бескомпромиссной форме обрушился на беззащитное еврейское население – главный объект ненависти Гитлера.

Риму было уже слишком поздно идти на попятный. Все сильнее ужасаясь сообщениям из Германии, Пий XI делал все, что мог: он подготовил для Германии энциклику на немецком языке под названием Mit brennender Sorge («С жгучей тревогой»), которую контрабандой успешно переправили в страну, чтобы в Вербное воскресенье 1937 года одновременно зачитать со всех католических кафедр. В энциклике осуждалось притеснение церкви и принципы нацистского расизма. Энциклика стала одним из немногих общенациональных публичных актов вызова, брошенного режиму до его падения в 1945 году, однако она никак не повлияла на растущую волну порока – внешнюю и внутреннюю политику нацистов. Со времен Kulturkampf (см. с. 924–924) католики Германии раструбили о своей лояльности германскому государству, в то же время отвоевывая собственную нишу в рамках германского общества. Защиты этой ниши они ожидали от конкордата 1933 года, а когда обнаружили, что Гитлер не Бисмарк и что конкордат бесполезен, поняли, что запасного плана у них нет.[1812] Лучшее, что мог сделать папа – действовать за кулисами, чтобы отколоть фашистскую Италию от нацистской Германии и пассивно выражать свое глубокое недовольство визитом Гитлера к Муссолини в 1938 году. Папа был в отъезде, римские церкви не были украшены, музеи Ватикана закрыты. Это была совсем иная разновидность папского молчания, нежели та, что приветствовала вторжение Муссолини в христианскую Эфиопию тремя годами ранее (см. с. 981–982).[1813]

Рим по-прежнему воспринимал коммунизм как более опасное олицетворение зла, чем фашизм. На той же Страстной неделе 1937 года, когда в Германию была отправлена энциклика Mit brennender Sorge, обращенная ко всему миру папская энциклика Divini Redemptoris («О божественном Искупителе») осудила коммунизм в гораздо более жестких выражениях, чем направленные против нацизма, которые услышали конгрегации в Германии. Это движение, помимо всего прочего, «лишает человека свободы, отнимает у личности все человеческое достоинство, устраняет все нравственные ограничения, препятствующие слепым порывам». В то время такой несбалансированный подход казался разумным, хоть и гнетуще расчетливым, противопоставляющим нацистское притеснение Церкви полному разрушению и смерти, которым подверглось христианство в Советском Союзе и в Испании. Таким образом, папа активно поддерживал нападки сил, пользующихся помощью фашизма, на демократически избранное правительство.

Трагедия католичества в Испании

Пример Испании – один из наиболее трагических маршрутов следования папства в межвоенный период, тем не менее ясно, почему Ватикану пришлось выступить против республиканского правительства. Испанская республика, образованная после падения монархии в 1931 году, повторяла в числе экономических и социальных реформ всю антиклерикальную политику, знакомую церкви по Латинской Америке и республиканской Франции: например, покончила с религиозным образованием и государственным финансированием содержания церквей и выплат жалованья духовенству. Не задумываясь толком о последствиях, республиканцы расправились с маленькими определенностями повседневной католической жизни, чем привели в ярость множество простых католиков, которые в противном случае не были бы настроены так враждебно к республике и не испытывали бы ностальгии по изгнанному королю Альфонсо XIII. Хуже того, демонстрация возмущения католиков провоцировала еще более резкие вспышки ярости анархистов и социалистов. В 1931 году начались пожары в церковных зданиях.[1814]

Наметились новые линии фронта, вновь явленный образ Христа Царя стал во главе правых, как было не только в Мексике, но и в среде воинственных католиков в сфере политики Бельгии.[1815] Победы новой испанской католической партии на выборах в 1934 году пробудили ярость анархистов и социалистов, теперь нападения на здания церквей сопровождались убийством священников. Когда в 1936 году на выборах победили партии левых, группа военных лидеров в союзе с быстро набирающим силу движением фалангистов, вдохновленных фашизмом, решили изменить результаты выборов вооруженным путем. Среди этих людей был чопорный католик, невысокий генерал из Галиции Франсиско Франко, за свою политическую деятельность с позором высланный на Канарские острова, но в конце концов в результате быстро меняющихся событий ставший главнокомандующим. Жизненно важное бегство Франко в Марокко и обеспечение алиби, скрывавшего истинную цель полета зафрахтованного британцами самолета устроил коллега Джона Бакена, офицер британской МИ-6, майор Хью Поллард. В этой операции он участвовал независимо, так как был набожным католиком (и верным сторонником нацизма и итальянского фашизма). Поллард, который в дальнейшем открыто защищал проведенную нацистами разрушительную бомбардировку Герники, гордился тем, что исполнил «долг доброго католика, предписывающий помогать братьям-католикам в беде». Благодарный Франко наградил его, когда националисты с военной помощью Гитлера и Муссолини отразили натиск защитников республики.[1816]

На протяжении трех лет на редкость жестокой гражданской войны в Испании Ватикан обращал внимание лишь на зверства республиканцев, которые и вправду внушали ужас: систематически жгли церкви, убивали священников и даже выкапывали трупы из могил и глумились над ними. Пропаганда националистов постоянно муссировала слухи об изнасиловании республиканцами монахинь, и хотя ни одного документального подтверждения подобных случаев не найдено, эти слухи выглядели особенно оскорбительными для представления республиканцев о воинской чести. Что происходило в действительности, так это события, которые один историк назвал «самым масштабным антиклерикальным кровопролитием, какое видела Европа». Например, в андалузской епархии Малаги за год до того, как итальянские войска в 1937 году захватили город, было убито 115 священников из 240. Зачастую перед смертью священников подвергали пыткам, связанным с сексуальным насилием, не менее часто их уродовали посмертно, выказывая нервозное отношение мирян мужского пола к целибату и неуправляемой похоти – опасения, с давних времен ассоциирующиеся с антиклерикализмом.[1817] Гораздо меньше внимания Рим уделил тому, что в стране басков на севере полуострова большинство священников встали на сторону местной автономии и республики против националистов Франко, и тому, что националисты безжалостно казнили их вместе с другими врагами Фаланги.

В 1939 году, когда Франко наконец одержал победу, в радиообращении к испанскому народу папа Пий XII восславил Испанию, так как она «вновь дала пророкам материалистического атеизма достойный отпор, доказав неуничтожимость ее католической веры». Попытка Пия XII провести разграничительную черту между Гитлером и Муссолини была забыта. Никаких протестов со стороны Ватикана не последовало, когда Гитлер вторгся в беззащитную Чехословакию. В течение некоторого времени это шло на пользу Католической церкви в Германии.[1818] По крайней мере Церковь не призывала к восстановлению испанской инквизиции наряду с продолжающим существовать в Риме «Святым отделом расследований», но это едва ли требовалось в полицейском государстве, в которое превратилась Испания при каудильо Франко («каудильо» в испанском языке имеет то же значение, что и «фюрер» в немецком). Режим Франко отбросил Испанию в 1492 год, несмотря на все, что произошло на полуострове за последние сто лет: Испания считалась расово чистой, почтительной к патерналистским властям, корпоратистской, единообразно католической. Диктатура с исключительно тактическими модификациями ледяной авторитарности продержалась лишь до смерти каудильо в 1975 году, к тому времени ввиду развития Католической церкви он становился все более неудобным пережитком прошлого.

Церкви и нацизм: Вторая мировая война

Пока Франко упивался своим триумфом в 1939 году, всем западным церквам, а не только Римско-католической, пришлось столкнуться с последствиями маневров Гитлера на выборах 1933 года. Запятнанными в этой ситуации оказались не только католики, но и протестанты. Ввиду тесного отождествления с Германской империей официальному протестантизму было чрезвычайно трудно смириться с поражением 1918 года и провозглашением Веймарской республики, которое разом смело не только кайзера, но и все коронованные головы империи, в том числе и протестантские, следовательно, главы официальных церквей. Протестантские лидеры разделяли общее мнение, согласно которому непобедимую германскую армию предали враги рейха. Они были твердо убеждены, что основание республики – подтверждение того же предательства; особенно горькие чувства испытывало население Пруссии, где в 1918 году преемником на посту министра образования и богослужения, который некогда занимал Вильгельм фон Гумбольдт, стал антиклерикально настроенный социал-демократ Адольф Хоффманн. По оценкам, в 1919 году, когда появилась Веймарская республика, 80 % ее протестантских священников сочувствовали ее противникам, принадлежали к монархистам и воинствующим националистам. Неподходящим оказался фундамент для критики нацизма, который опирался на тот же гнев и обращал его себе на пользу.[1819]

Нацистское понимание Библии

Одной из трагедий великих традиций либерального германского протестантизма стало то, что ряд его допущений сделал из некоторых сторонников конфессии «попутчиков» нацистского антисемитизма. Будучи лютеранами, они, естественно, принимали как данность подчеркнутое Лютером теологическое противопоставление Закона и Евангелия, или иудаизма и христианства. Это обстоятельство принесло плоды в традициях библеистики XIX века, где начиная с трудов Ф. Х. Баура ученые по привычке анализировали Евангелие как продукт конфликта между сторонниками иудео-христианского петринизма, не желающими отрываться от иудейских корней, и сторонниками антииудейского паулинизма, стремящимися к новым направлениям. В случае Адольфа фон Гарнака это привело к отрицанию Ветхого Завета в целом как не представляющего собой одну из частей канонического писания, а также интерес (пусть и критический) к подобным попыткам Маркиона в древности.[1820] Других ученых следующего поколения, особенно печально известного толкователя Нового Завета Герхарда Киттеля, это привело к оправданию прихода Гитлера к власти и к ряду антисемитских предрассудков в одном из наиболее монументальных и до сих пор часто цитируемых трудов по Новому Завету, «Теологическом словаре Нового Завета», главным редактором которого был Киттель.[1821]

Печально известные «немецкие христиане»

Эти интеллектуальные предпосылки обеспечили поверхностную убедительность взглядам группы протестантов, называющих себя германскими христианами: это движение поддерживало цель нацистов устранить иудейское влияние в церкви и стремилось стать выразителем интересов германского протестантизма. Оно вновь опиралось на один из аспектов германского протестантского прошлого, стремление к объединению протестантских церквей, которое имело почтенную историю, но теперь скатилось к открытому расизму. Чтобы объяснить галилейское происхождение Спасителя, германские христиане предположили, что эта область была местом компактного проживания этнических арийцев. Помимо этого заимствования из многих антропологических домыслов XIX века и научных рассуждений, иногда, что особенно тревожно, исходивших из заслуживающих доверия источников, они обратились к взглядам Лютера (таким, как его несдержанные замечания об иудеях и болезненном для него вопросе подчинения высшим властям), чтобы оправдать свою попытку переписать учение веры.[1822] При поддержке нацистов они удачно выступили на выборах официальной церкви в июле 1933 года, и их наиболее влиятельный пастор Людвиг Мюллер получил титул «рейхсбишофа» – епископа имперской церкви.

Богословы против Гитлера: Барт, Бонхёффер и другие

Кому хватило бы воображения или смелости, чтобы противостоять коварному сочетанию обольщения и запугивания? Теолог Карл Барт имел преимущество как швейцарец, выросший в лоне протестантизма за пределами Германии, воспитанный в традициях реформатского протестантизма, богословское наследие которого в гораздо большей степени, нежели германское официальное лютеранство, побуждало Церковь занимать независимую или критическую позицию по отношению к светской власти. Барта привело в ярость подобострастие либеральных протестантов перед властями Германской империи, и по мере того как Первая мировая война приносила все больше разрушений, гнев побуждал его находить обман в традициях, проистекающих от Шлейермахера, с их утверждением, что разум открывает путь к постижению Божественного.[1823] «Комментарии к Посланию к Римлянам» Барта, опубликованные в 1919 году, выделяют из текста Павла тему, которая завладевала помыслами Блаженного Августина, Лютера и Кальвина: человечество с его греховным разумом способно приблизиться к Богу только благодаря божественной благодати, через посредничество Иисуса Христа. Неудивительно, что ветеран либеральной школы Адольф фон Гарнак стал одним из первых оппонентов Барта, а в число молодых священников, увлекшихся высказанной Бартом критикой либерализма, входил один из берлинских учеников Гарнака Дитрих Бонхёффер.[1824]

Швейцарский реформатский пастор, имеющий связи молодой лютеранин Бонхёффер принадлежал к числу реформатских и лютеранских протестантов, преимущественно из молодежи, которые в 1931 году сочли своим долгом занять экуменическую позицию в условиях растущего национализма в обществе. Подстегнутые явным ростом численности германских христиан после прихода к власти Гитлера, эти инакомыслящие 1933–1934 годов объединились, чтобы создать Исповедующую церковь. В мае 1934 года эта церковь ратифицировала в малоизвестном промышленном городе Бармен декларацию, противопоставляя свою евангелическую и реформатскую веру «пагубным ошибкам германских христиан и нынешнего руководства национальной церкви». Среди ряда собранных Исповедующей церковью библейских текстов бросалось в глаза примечательное отсутствие призыва к безоговорочному послушанию в Рим 13:1, который преобладал в мыслях авторитетных реформаторов: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога». Вместо этого декларация сосредотачивала внимание на послушании по тексту «Бога бойтесь, царя чтите» (1 Петр 2:17).[1825] Несмотря на ее видимую лояльность, эта заповедь была гораздо более неоднозначна или двусмысленна, чем Рим 13:1. Достижение баланса делало верность христианской истине в Исповедующей церкви не просто опасной, а проблематичной.

Исповедующая церковь испытывала те же затруднения, что и все благонамеренные христиане в государстве, где господствовало зло, в масштабы которого было трудно поверить, не говоря уже о том, чтобы предвидеть их. В Барменской декларации не упоминались беды евреев (о чем спустя три десятилетия пожалел сам Барт). Исповедующая церковь занимала официальную позицию лишь по вопросу расовой дискриминации посредством экклезиологии (то есть теологии церкви): она отказывалась признать за государством право определять принадлежность к церкви и исключать по расистским законам этнических евреев, ставших христианами. Многие сторонники Исповедующей церкви считали, что у таких христиан должны быть собственные отдельные приходы.[1826] Буквально все сторонники церкви также считали своим долгом поддерживать германское правительство, избранное по закону. Одной из ключевых фигур движения был Мартин Нимёллер, лютеранский пастор и бывший командир подводной лодки, врожденный консерватизм и патриотизм которого с трудом уживались с чувством отвращения при виде насилия и беззакония нацистов. Он голосовал за нацистов на выборах, которые привели их к власти, а его брат Вильгельм, тоже пастор Исповедующей церкви, был членом партии, хотя ни то, ни другое не предотвратило арест Нимёллера в 1937 году. В апреле 1938 года большинство священников Исповедующей церкви было еще готово присягнуть на верность Гитлеру как фюреру после проведенной им аннексии Австрии.[1827] Решения принимались в ситуации, в которой нравственная путаница напрашивалась сама собой. Нацисты никогда не были последовательными в поддержке какого бы то ни было христианского собрания, как бы оно ни стремилось приспособиться к партии; однако им успешно удавалось осыпать благами тех, кто их устраивал. Так, небольшие свободные церкви в Германии, такие, как методистская и баптистская, обнаружили, что нацисты прекратили дискриминацию со стороны официальных церквей; Гитлер даже оплатил новый орган для одной методистской церкви. Довольные тем, что Третий рейх поощряет семейные ценности и ведет кампании против современного декаданса, германские свободные церкви не заметили, что их использовали ради примирения враждующих сторон в соответствующей британской и американской церкви.[1828]

Самая нелюбимая Церковь

В 1939 году, когда в Европе началась война, очень многие христиане, как протестанты, так и католики, обнаружили, что стать пособниками нацизма очень просто. Между позитивной поддержкой и беспорядочным сочетанием бездействия и протестов с сопротивлением определенно есть разница. В первую категорию могли попасть те германские военные священники, которые присутствовали при массовых расправах, проведенных германской армией после вторжения в Советский Союз. Германскими зверствами на Украине руководил ее рейхскомиссар Эрих Кох, один из старейших членов нацистской партии, а также набожный протестант, иногда возглавлявший провинциальный синод Лютеранской церкви в Восточной Пруссии и могущественный покровитель рейхсбишофа Мюллера.[1829] Среди церквей мира меньше всего прихожан было у мемориальной церкви Мартина Лютера в южном пригороде Берлина, Мариендорфе. Эту приходскую церковь, построенную в 20-х годах ХХ века националистически настроенными лютеранами, нацисты захватили после прихода к власти и превратили в символ престижа. Хотя в дальнейшем свастики с ее скульптур были тщательно сколоты, у штурмовика, вырезанного на купели, отняли автомат, а бюст Гитлера убрали, Лютеранская церковь так и не решила, как поступить с этим возмутительным местом поклонения, орга́н которого впервые зазвучал во время нацистского Нюрнбергского съезда, поэтому ее будущее остается туманным: по досадной прихоти судьбы церковь уцелела во время бомбардировок союзников, разрушивших город.

Христиане на захваченных Гитлером территориях

Так же трудно оправдать режимы, возникшие после завоеваний Гитлера и сочетающие религиозное рвение с энтузиазмом в проявлениях в малом масштабе собственных вариантов гитлеровского кровавого расизма. В Словакии возрождение словацкого самосознания проходило под руководством католического духовенства и было сознательно направлено против чешского господства после 1918 года. Захватив Чехословакию, Гитлер ввел в ней словацкий марионеточный режим, который в 1939–1945 годах возглавлял Йозеф Тисо. И во время президентства он оставался католическим приходским священником; на нем лежит ответственность за депортацию по приказу нацистов евреев и цыган. В Хорватии Анте Павелич руководил отличавшимся осторожностью католическим режимом, избавляя многонациональное государство от евреев, цыган и православных сербов (но, что любопытно, не от протестантов или мусульман). Его садистские методы шокировали даже нацистов. Католическая церковь и не думала осуждать принудительное обращение православных – часть программы Павелича. Францисканский монах Сидоние Шольц приезжал в концлагеря и предлагал сербам переход в другую веру или смерть. Когда участники сербского сопротивления убили его, газета, спонсором которой был архиепископ Степинац из Загреба, назвала брата Шольца «новым мучеником, погибшим во имя религии и католической Хорватии». Многие католики в соседней Словении ужасались зверствам в Хорватии и поднимали протест, требуя от папы публичного осуждения; эта волна достигла Ватикана в 1942 году и не принесла никаких результатов.[1830] Подобные недвусмысленные сообщения от лидеров Польской церкви, описывающих злодеяния нацистов на оккупированной польской территории, привели только к тому, что Ватикан так и не смог выбрать компромиссную публичную реакцию.

На оккупированной фашистскими войсками Украине, где религиозная жизнь возродилась после того, как Красную армию оттеснили гитлеровцы, национализм тоже двинулся по религиозному пути, однако со страшным новым сочетанием сил. Под опьяняющим воздействием нацистской оккупации поляки поднялись против украинцев, которые лишь недавно обрели самосознание, и результат оказался неожиданным: украинцы из числа греко-католиков объединились с православными украинцами против поляков-католиков, для которых общей с греками-католиками была верность Риму. Так были преодолены последствия объединений и антипатий трех предшествовавших столетий. На спорной территории Волыни, незадолго до этого находившейся под управлением Польши, в 1943 году украинцам удалось в ходе обоюдного конфликта, сопровождавшегося геноцидом, выявлять польских католиков, которые отмечали Рождество раньше, чем греко-католики или православные. Поляки обычно проводили рождественские богослужения в деревянных церквах, которые легко загорались, а тех, кому удавалось спастись из этого ада, расстреливали. В целом во время этой вспышки насилия по всей Украине погибло около 70 тысяч поляков и 20 тысяч украинцев.[1831]

«Работа, семья, родина»

Пример Франции и ее католичества остается мучительным для страны. В 1940 году, когда французская армия пала под сокрушительным германским натиском, Третья французская республика была быстро упразднена, а ее секуляристский призыв к ценностям 1789 года дискредитирован. Новое правительство действовало на территориях Франции, не оккупированных нацистами напрямую, находясь в курортном городке Виши. Пожилой герой войны, возглавивший правительство Виши маршал Филипп Петэн, предпочел сочетать свой деятельный консерватизм с идеологией католического традиционализма, несмотря на отсутствие личного религиозного рвения. Официальная церковь охотно поддержала новый национальный лозунг Travail, famille, patrie («Работа, семья, родина»), и те антисемиты, которые потерпели поражение сорок лет назад в деле Дрейфуса (см. с. 913), не замедлили объединиться с еще более радикальными антисемитами – нацистами-победителями. Католические иерархи не сразу поняли, какую ужасную ошибку совершили; с первых дней поражения более молодым священникам невысокого ранга было свойственно с подозрением относиться к режиму Виши, некоторые политики которого сочетали выраженные антиклерикальные взгляды с квазифашистской идеологией.

Постепенно, по мере того как прояснялся эксплуататорский характер германской оккупации, нарастало национальное сопротивление. Католики занимали видное положение среди участников сопротивления, многие героически спасали евреев от варварского обращения и смерти. По иронии судьбы наиболее долговечным памятником режиму Виши стало одно из прекраснейших музыкальных произведений современной католической литургии, «Реквием» Мориса Дюрюфле, в котором простые мелодии заупокойной службы вплетены в пышный, легко запоминающийся шедевр французского хорального романтизма. Правительство Виши заказало его набожному композитору, издатель которого принадлежал к числу наиболее воодушевленных сторонников Петэна. На долгие послевоенные годы истоки великого произведения Дюрюфле были удобным образом забыты.[1832]

Папа Пий XII

В центре всех этих событий находился папа Пий XII. Его причастность к войне породила споры, которые не закончены до сих пор. На фоне бурной научной и не столь научной полемики «молчание» самого папы невольно обращает на себя внимание. У этого молчания две стороны, ибо он не сообщил германскому правительству о готовящемся в армии заговоре с целью убийства Гитлера в конце 1939 года, но тайно доложил о нем западным союзникам, однако по мере развития холокоста молчал и о евреях. В то время как различные организации Ватикана помогали тысячам евреев избегать облав в Италии, папа лишь один раз собрался с духом, чтобы сделать публичное заявление об этом преследовании – в своем рождественском радиообращении 1942 года. Но даже в этом случае в своем упоминании тех, кто «умерщвлен или обречен на медленную гибель, порой только из-за расовой принадлежности или происхождения», папа не назвал тех, кто больше всех страдал. В третий раз в публичных выступлениях он практически умолчал о собственных действиях, и это намеренное, хотя и вполне понятное стремление запутывать вопрос продолжалось на протяжении тринадцати лет его понтификата уже после окончания войны.[1833]

Митрополит Андрей (Шептицкий)

Неуместная уклончивость папы контрастирует с поведением католического лидера в ситуации, гораздо более опасной лично для него, – Андрея Шептицкого, митрополита Галицкого, предстоятеля Украинской грекокатолической церкви с 1900 года. В безнадежной ситуации, которая сложилась в оккупированной Германией Галиции в 1944 году, Шептицкий не нашел другого выхода, кроме как отправлять священников служить в подразделение СС «Галичина», которое должно было стать ядром армии, защищавшей регион от наступающих русских войск. Можно предположить, что он был для украинцев еще одним Тисо или Павеличем, но несмотря на глубокую преданность делу укрепления украинского национализма, Шептицкий оставался аристократом из семьи, происходившей из многоконфессиональной Речи Посполитой. Перейдя в Греко-католическую церковь из римского католичества, имея брата, который в 1920 году помогал создавать победоносную польскую армию, Шептицкий с начала германской оккупации рисковал собственной жизнью, укрывая евреев от насильственного переселения и создавая сеть помощи им.

Этим Шептицкий не ограничился. Когда нацисты начали вербовать украинцев для расправы над евреями, а затем и над поляками, митрополит совершил чрезвычайно опасный шаг: в письме к Генриху Гиммлеру лично обратился с просьбой не набирать полицаев из числа украинцев. Кроме того, он обнародовал пастырское письмо, которое предполагалось прочесть во всех греко-католических церквах при еще более рискованных обстоятельствах, чем те, при которых распространялось послание Mit brennender Sorge: оно носило название «Не убий» и напоминало прихожанам, что убийству нет оправданий. Это пастырское послание стало не единственным на ту же тему: в 1942 году Шептицкий писал папе Пию XII, осуждая нацизм как «эгоизм, доведенный до абсурда». Его церкви повезло иметь такого лидера; хотя он, будучи уже пожилым человеком, умер через несколько месяцев после того, как через Украину на запад прошли советские танки, память о нем поддерживала прихожан Греко-католической церкви на протяжении еще более чем полувека бед и притеснений.[1834]

Тяжкое христианское бремя войны

Папа Пий XII был преемником правителей, которые держали своих подданных-евреев в римском гетто вплоть до XIX века, однако в сфере религии не только папство несет ответственность за придание официального статуса антисемитизму на протяжении почти всего времени его существования. Германские протестанты поступили не лучше папы в 50-х годах ХХ века, столкнувшись со своим военным прошлым.[1835] Запятнанным оказалось все халкидонское христианство, это относилось и к непреднамеренному и бездумному антисемитизму, которым британское и американское общество характеризовалось до конца ХХ века. Незачем указывать на тот бесспорный факт, что большинство нацистов ненавидело христианство и в случае победы сделало бы все возможное, чтобы уничтожить его власть официальной организации.[1836] По мере того как нацистская «машина для уничтожения» вербовала бесчисленные тысячи европейских христиан на роль пособников или безропотных очевидцев процесса уничтожения евреев, поставленного на индустриальную основу, их удавалось успешно привлекать к делу дегуманизации жертв: коллаборационисты впитали христианские негативные и стереотипные представления об иудаизме, складывавшиеся на протяжении восемнадцати веков, не говоря уже об очевидных конфликтах в тексте Нового Завета, побуждающих к возникновению подобных стереотипов, вплоть до самых лживых и маргинализирующих, подобных «кровавому навету» (см. с. 435). Христианам послевоенной Европы пришлось нести тяжкое бремя. К их чести, после неудачных полумер непосредственно послевоенного периода церкви приложили все старания, чтобы обратиться к фактам. Подобно фиаско, которое миссионеры потерпели в Индии, холокост принес пользу, способствовав распространению смирения у христиан.

Среди христиан были и те, кто выделялся из общего ряда – зачастую одинокие фигуры, сопротивление которых успехам нацистов, которые казались нескончаемыми, в то время озадачивало многих. Франц Егерштеттер был простым человеком, выходцем из той же области Австрии, что и сам Гитлер, и даже с подобной мрачной семейной предысторией. Но все эти обстоятельства подвигли его служить в местной маленькой церкви, не участвовать в плебисците по вопросу аншлюса Австрии и наконец решительно отказаться воевать за свою страну, дело которой он считал неправым. Его обезглавили в Берлине в 1943 году, указание его фамилии на местном памятнике после Второй мировой войны стало предметом бурных споров.[1837] Наиболее символической фигурой Исповедующей церкви в настоящее время остается Дитрих Бонхёффер. Несмотря лишь на косвенную причастность к сопротивлению нацистам, этот лютеранский пастор принадлежал к кругам, представители которых стремились к свержению существующего режима, и был осведомлен о планах, кульминацией которых стало неудавшееся покушение на Гитлера 20 июля 1944 года. Именно поэтому гестапо арестовало его и продержало за решеткой вплоть до казни. На его примере христиане вновь столкнулись с ситуацией нравственных вопросов, касающихся убийства тиранов, – тех самых вопросов, которые уже поднимались во времена Реформации. После казни Бонхёффера перед самым концом войны у германских лютеран, в отличие от многих других конфессий, появился мученик. Плодами его пребывания в тюрьме стали богословские труды, наброски и письма, содержащие фразы, которые до сих пор на слуху у западных христиан как возможные указания будущего направления развития Церкви (см. с. 1087–1088). Живописный дом с садом в зеленом пригороде Берлина, принадлежавший родителям Бонхёффера, – дом, откуда гестаповцы увели его в тюрьму, – стал его памятником, в отличие от места захоронения, которое так и осталось неизвестным.

Джордж Белл

Среди союзников, сражавшихся против нацистской Германии, находились люди, понимавшие, что и союзники способны на злодеяния. Джордж Белл, близкий друг Бонхёффера из Англии и епископ Англиканской церкви, поддерживавший связь с христианскими церквами материковой Европы, был совестью британской правящей элиты, но так и не дождался благодарности от британского премьер-министра Уинстона Черчилля. Во время Первой мировой войны Белл был капелланом домовой церкви (по сути дела, секретарем) Рэндолла Дэвидсона, архиепископа Кентерберийского, которому удалось в официальных заявлениях Англиканской церкви сойти с пути махрового патриотизма, представленного епископом Уиннингтон-Ингрэмом. Белл, епископ Чичестерский, с 1938 года занимавший одно из мест англиканского епископата в британской палате лордов, пошел еще дальше по пути, проложенному Дэвидсоном: он поставил перед собой задачу отделить в ведении войны Германию от нацизма. Вопросом, обеспечившим ему особенно прискорбную известность, стала критика систематических ковровых бомбардировок германских городов, которые стали возможны благодаря тому, что союзники нанесли серьезное поражение ВВС Германии (Люфтваффе) во второй половине войны. Епископ Ковентри, города, разрушенного Люфтваффе в 1940 году, считал своим нравственным долгом поддержку британской политики ответных карательных бомбардировок; в отличие от него, с 1943 года Белл пользовался своим положением, чтобы осуждать ковровые бомбардировки как «злодеяние». Принято считать, что возмущение Черчилля откровенностью Белла стоило последнему кентерберийского престола, но для такого вдохновенного нравственного лидера это обстоятельство едва ли стало катастрофой. После войны близкая дружба с немецкими священниками и естественная склонность к христианскому всепрощению побудили его высказывать сомнительные суждения по вопросу об ответственности немцев за последствия их причастности к преступлениям нацистов.[1838]

Советский Союз во время войны

Наиболее разрушительной и чудовищной Вторая мировая война стала для Восточной Европы, поэтому странно было бы даже предполагать, что она принесла Советскому Союзу хоть какие-то преимущества. Вместе с тем трудно представить, как без такой поддержки для советского престижа, как отпор нацистской армии, данный русскими в войне, справедливо называемой Великой Отечественной, Советская Россия просуществовала бы до 80-х годов, не будучи легитимной в общепринятом смысле и к моменту вторжения Гитлера уже погубившей столько людей. Сталина, в преступной беспечности не замечавшего, что Гитлер готовится нарушить заключенный между ними союз, война превратила в лидера, сравнимого с первыми правителями династии Романовых или Петром I, в защитника своего народа. И в то же время Отечественная война спасла Русскую православную церковь от полного исчезновения, но не от значительного нравственного компромисса. В 1939 году на свободе в Советском Союзе оставалось всего четыре священника, имевших высокий чин; в сентябре 1943 года, когда Россия отчаянно сражалась, чтобы не пустить германскую армию в самое сердце страны, Сталин пригласил на встречу патриарха и трех митрополитов, что привело к заседанию первого с 1917 года архиерейского собора. Задачей собора было побудить Церковь внести свой вклад в борьбу и призвать верующих к самопожертвованию. Патриотическая деятельность принесла подобные преимущества и Грузинской и Армянской церквам: на средства, собранные главой Армянской церкви, были оснащены две танковых дивизии Красной армии.[1839]

Сталин и Церковь после войны

Терпимое отношение к Церкви как институту сохранилось и после окончания войны. В 1946 году Сталин допустил официальное уничтожение чахнущей церкви-соперницы, которую поощряло советское правительство, – «обновленческой» церкви. Она возникла как попытка радикальных священников предложить реформированный вариант православия во время неудавшейся революции 1905 года (см. с. 937–938), но вскоре превратилась в средство подрыва православной деятельности и повторения коммунистической пропаганды. Сталин понял, что его целям лучше послужат угодливые иерархи Православной церкви, пользующиеся некоторым доверием у лидеров церкви всего мира. Тем же образом Московскую патриархию использовали и его преемники, хотя и возобновили яростные попытки положить конец религиозной жизни той же самой церкви.[1840] После возвращения на Украину советской власти Сталин неожиданно ликвидировал Греко-католическую церковь, расцвет которой начался после отступления Красной армии и с приходом нацистов. В 1946 году марионеточный синод Украины объявил недействительной Брестскую унию 1596 года, и церковь исчезла почти на полвека в результате принудительного слияния с православной московской.[1841] По мере того как советские войска стремились осуществить то, чего с тревогой ждали и опасались западные союзники – что Сталин сделает Восточную Европу советской сферой влияния, – национальные православные церкви за пределами Греции повторили судьбу Московской патриархии и довольствовались досадным сочетанием коллаборационизма и преследования со стороны сателлитных коммунистических режимов. Католики и протестанты пользовались большей поддержкой благодаря внешним связям, но по той же причине новые «народные демократические государства» воспринимали их как врагов.

Реконструкция мирового христианства: зарождение экуменизма

В 1945 году Европа, лежавшая в руинах, переживала период наиболее массовых переселений в письменной истории: перемещенные лица возвращались на родину или стремились избежать возмездия, в то время как другие, несмотря на разрушения, переселялись в соответствии с новыми политическими границами, установленными союзниками-победителями. Ряд второстепенных войн продолжался на Балканах и равнинах Восточной Европы. Постепенно люди с ужасом осознавали то, о чем решились открыто заявить лишь через несколько десятилетий: что миллионы человек, преимущественно евреев, но вместе с ними и цыган, и гомосексуалистов, масонов, свидетелей Иеговы и прочих, не соответствующих нацистским представлениям, исчезли не в ходе военных действий, а были хладнокровно согнаны на бойню и деловито умерщвлены. Большой знак вопроса возник над мировыми империями, созданными Францией, Великобританией и государствами-сателлитами за предшествовавшие три века. Британский и французский авторитет в Восточной Азии был подорван завоеваниями Японии, во Франции – германской оккупацией, и жители колоний вновь задумались о том, какую пользу может принести им участие в войне, вспыхнувшей в Европе. Единственной державой, улицы и поля которой остались не обезображенными войной, а казна – отнюдь не пустой, были Соединенные Штаты Америки. В ходе одной из самых дальновидных и щедрых международных сделок в известной нам истории и вместе с тем заключенной с прицелом на опережение спасителей-соперников с коммунистического Востока, согласно Плану Маршалла США начали финансировать программу восстановления Европы, которая, несомненно, спасла европейские народы от новой волны недовольства, нигилизма, готовности слушать демагогов, которые отравили межвоенные годы.[1842]

Это был момент, ущерб которого сравним с нанесенным восточному христианскому миру чумой в Азии XIV века, монголо-татарским нашествием и распространением ислама (см. с. 298–299). После тех великих перемен центром христианской деятельности и принятия решений стала Европа. Теперь же, хотя исторические силовые центры ввиду инерции по-прежнему оставались в Стамбуле, Москве и Риме, внимательный наблюдатель мог заметить, что не только православие ослабло заметнее, чем в любой другой период своего существования, но и западное христианство в его протестантской и католической формах процветало скорее в Америке, Африке и Азии, нежели в Европе. Несомненно, мучительное восхождение Европы из надира пошло на пользу посещению церквей: в течение более чем десятилетия его рост был вызван усталостью и желанием вернуться к нормальной и приличной жизни после ужасов войны. Поэтому в 50-х годах британские церкви стали более многолюдными. Англиканское богословие и литературное творчество редко казались настолько глубокими и космополитичными, евангелическое крыло Англиканской церкви перестало занимать крайне маргинальные позиции благодаря общественным миссиям во главе с одним из самых вдумчивых сторонников Американской евангелической церкви, молодым баптистом-южанином Билли Грэмом. Римское католичество тоже неуклонно претендовало на приемлемость в жизни коренного населения Великобритании – иными словами, переставало быть религией иммигрантов и ирландцев и становилось религией среднего класса. В недавно провозглашенной Ирландской республике католичество не пользовалось особой популярностью, не проникало во все сферы жизни страны, но это не вызывало ощущения, что чего-то недостает, и такое положение сохранилось в дальнейшем.[1843]

Деятельность католиков после войны

Пий XII возглавлял Католическую церковь, которая продолжала бурно разрастаться во всем мире. Папа прилагал все усилия, чтобы признать, что после войны Европа начала меняться, оказывал всемерную поддержку созданию христианских демократических партий, принимал участие в проведении демократической политики в государствах, почти всецело находящихся к западу от «железного занавеса», окружающего сателлитов Советского Союза, – за исключением по-прежнему авторитарных католических диктатур Испании и Португалии. Однако собственные консервативные порывы Пия отражали распространенное в Европе стремление найти утешение в прошлом. В 1950 году он воспользовался принципом непогрешимости папы, чтобы дать определение учению о восхищении Богоматери на небо во плоти, то есть совершил шаг, который привел в ярость в равной степени Протестантскую, Православную и Восточную церкви, и не порадовал тех католических богословов, которым было небезразлично отсутствие подтверждений этого учения в Библии или в ранней христианской традиции. Нечто вроде модернистской кампании папы Пия X набирало обороты против тех, кого Пий XII считал инакомыслящими, не признающими католические истины. В последние годы жизни болезненный папа представлял собой жалкое зрелище и тем не менее изо всех сил старался быть всеобщим наставником, наместником не Христа, а «Британской энциклопедии». Симптоматичным для его добросовестного, но неуместного стремления продолжать диалог с современным миром стало провозглашение незадолго до смерти в 1958 году последовательницы святого Франциска, святой Клары Ассизской, покровительницей телевидения. Она была выбрана потому, что на смертном одре смогла посетить рождественскую Мессу в соседнем храме посредством видения, – чудесного средневекового аналога внестудийного вещания.[1844]

Деятельность католиков в 50-х годах развивалась параллельно, но почти без контактов с быстро распространяющимся и разнообразным глобальным протестантизмом. В первую половину века протестантизм развивался в двух разных новых направлениях, между которыми оставалось все меньше общего: с одной стороны, происходило осторожное либеральное исследование веры и социальной активности, с другой – возникали новые церкви, в том числе отождествляющие себя с пятидесятнической, прихожане которых демонстрировали приверженность полноценному экстравертному евангелическому стилю. Оба этих протестантских порыва имели, в сущности, общие корни в англоязычном евангеличестве. Возможно, не следовало бы рассматривать их как противоположные полюсы, но именно так обстояло дело в ХХ веке. Между ними сохранялся широкий спектр евангелических протестантских верований, многие из которых в пику либералам стали называть себя «консервативными».

Послевоенный путь протестантизма

После 1900 года либеральный протестантизм избрал совершенно иной путь, отличающийся и от пути кесвикских консерваторов, и от выбора многочисленных новых церквей. Постепенно он начал преобладать в большинстве старых протестантских церквей – Лютеранской, Реформатской, Англиканской и Методистской, в то время как баптисты оказались более стойкими. Этот новый либерализм был более распространенным феноменом, чем либеральный протестантизм, оплотом которого оставалась Германия XIX века. К нему принадлежали такие видные критики Шлейермахера и старонемецкого богословия, как Карл Барт, подходу которого к изучению Библии многим обязан прогресс в критической библеистике, хотя свои собственные эмоциональные выводы об исключительности Священного Писания он строил на преданности христианству. Либералы с энтузиазмом занимались миссионерской деятельностью, постепенно смещая акцент на справедливость и равенство в мире как необходимое отражение христианской идеи – той, которая в Северной Америке получила название «Социального Евангелия» (Social Gospel).

В ХХ веке либеральный протестантизм затеял новое приключение с целью христианского объединения. Он предпринимал старания, чтобы разрушить внутрицерковные границы и залечить раны, сохранившиеся со времен Реформации. Либеральные протестанты были открыты для восприятия нюансов католичества Высокой англиканской церкви и подобных течений в североевропейском лютеранстве, они считали своей задачей такое же обновление истинного католичества для всей церкви, которое представлял Жан Кальвин в Женеве. Отсюда и описание проекта словом, заимствованным у одного из первых соборов ранней церкви и эхом, повторяющим титул, избранный для себя патриархом Константинопольским – «вселенский», или «экуменический».[1845] В итоге экуменическое движение должно было перерасти свои протестантские истоки, но оставалось далеким от этого в 40-х годах ХХ века, когда у движения появилась своя организация – Всемирный совет церквей.

Зарождение экуменического движения

Экуменическое движение зародилось как ветвь протестантских миссий XIX века. Его особенно подхлестнула индийская загадка: на первый взгляд – наиболее многообещающая сфера миссионерского распространения христианской веры, а на деле – наименее восприимчивая (см. с. 984–985). В первой половине ХХ века ведущим организатором экуменического движения был Дж. Х. Олдхэм, имеющий немалый личный опыт: он родился в Индии и женился на дочери бывшего британского губернатора Бенгалии, с которой познакомился в ходе миссионерской деятельности в Лахоре. Его религиозный опыт наглядно иллюстрирует траекторию развития либерального протестантизма. Поначалу склонный к смутному евангеличеству, юный Джозеф порадовал своего набожного отца, приняв обращение во время последней английской миссии американского ривайвализма Д. Л. Муди, провел некоторое время, работая в одной из ведущих эдинбургских свободных церквей Шотландии, но христианское рвение постепенно уводило его от движения святости, или милленаризма. Былая причастность к официальной церкви напомнила о себе, но примечательным образом: он сохранил характерное евангелическое безразличие к границам конфессий. Подобно многим протестантам, отошедшим от своего раннего евангеличества, Олдхэм приступил к миссионерской деятельности как к служению не только отдельным церквам, но и обществу в целом. Миссионерам полагалось распространять Благую весть с помощью эффективной (и западной) медицины, полноценного (и западного) образования и западного прогресса, стремления к устранению расовой дискриминации или колониальной эксплуатации. Первые посланцы Лондонского миссионерского общества в Тихоокеанском регионе еще в 90-х годах XVIII века оценили бы многие старания Олдхэма.[1846]

Помимо поразительных организаторских способностей и внимания к деталям, Олдхэм умел строить с церковными лидерами и с теми, в ком он видел задатки лидеров Церкви в целом (в том числе с Бонхёффером и Джорджем Беллом) отношения, основанные на взаимной симпатии. Он чувствовал себя как дома в «Атенеуме», величественном лондонском клубе, предназначенном для джентльменов, способных похвастаться скорее образованием и талантом, нежели блистательным происхождением: епископы то и дело выходили из дверей этого клуба и входили в них, Олдхэму он заменял Ватикан. Жадно читая труды немецких богословов, он поддерживал связь с известными теологами Северной Европы – в число его друзей наряду с Бонхёффером входили Карл Барт и соперник Барта, либеральный протестант Эмиль Бруннер, – и посвятил свою жизнь стремлению привлечь к совместной деятельности как можно больше церквей.[1847] Его первым триумфом на поприще администратора стала Миссионерская конференция в Эдинбурге в 1910 году, – на сегодняшний день самое значительное и всеобъемлющее событие такого рода. Впервые приглашения получили не только церкви Европы и Америки и не только протестантские церкви, но и в этом случае были установлены рамки: в списке приглашенных не оказалось африканцев. Индия с ее проблемами осталась в центре внимания.

Важно то, что Олдхэм и его коллеги признали особые трудности и вместе с тем конкретный потенциал англиканства, Епископальной церкви со структурой, которая выглядела многообещающе и заключала в себе борьбу протестантского и католического самосознания, воплощая раскол Западной церкви, вызванный Реформацией. Представителей Высокой англиканской церкви, которые ценили католичество и зачастую подозрительно относились к протестантам в собственной церкви, а тем более за ее пределами, уговорили посетить Эдинбург, где им представился шанс увидеть, что совместная работа с другими протестантскими церквами имеет свою ценность. Они могли поделиться давними связями с Православной и Католической церквами – некоторые англо-католики стремились объединиться с Римом и православием с 50-х годов XIX века – и это открывало перед экуменизмом широкие перспективы за рамками протестантизма, пусть даже довольно неопределенные на том этапе.[1848] И самое главное, участники конференции разъезжались после этого успешного и волнующего события, признавая, что церкви уже не в состоянии действовать порознь, распространяя весть единства и любви, и этот принцип применим для Европы так же, как и для Индии. Так была отправлена весть «всем христианским землям», для которых ближайшие десять лет оказались «поворотным пунктом в человеческой истории», – но не тем, которого они с радостью ожидали.[1849] Первая мировая война стала еще одним полезным призывом к смирению для европейского христианства.

Два епископа, американский епископальный и шведский, превратили идею конференции в более длительный диалог. Чарльз Брент был епископом-миссионером на Филиппинах, в то время подчиненных Америке; он предложил ряд дискуссий и конференций, которые рассматривали бы проблемы «веры и порядка» – во что верит церковь и какую структуру она имеет. Это помогло бы прояснить ее задачу в новых условиях, а также, возможно, вызвало бы последовательную реакцию на все, что Просвещение предназначало для христианского понимания, к худу или к добру. Подобные выводы могли указать новые пути к исцелению древних ран в христианстве. Шведский лютеранский предстоятель, архиепископ Натан Сёдерблюм, сосредоточил внимание на другом испытании для церкви в эпоху перемен, беспорядка и тревог: разработке эффективных рекомендаций, позволяющих оставаться христианином в современном обществе. Местом проведения первой конференции «Жизнь и труд» в 1925 году был выбран Стокгольм: неутомимый Олдхэм взял на себя еще одну грандиозную организаторскую задачу. Примечательно, что конференцию посетили несколько представителей Православной церкви, количество которых росло, несмотря на представления о церкви, обособившие их от протестантов и даже англикан.[1850] Эти два движения в конце концов объединились в 1948 году во Всемирном совете церквей, который после обретения внушительной штаб-квартиры в Швейцарии и центрального секретариата претендовал на статус христианского аналога ООН, созданной в 1945 году и заменившей Лигу наций, которая дискредитировала себя. И действительно, в той степени, о которой до последнего времени вспоминали редко, Всеобщая декларация прав человека, принятая ООН в 1948 году, была продуктом того же экуменического либерально-протестантского объединения священников и мирян, которое восходит к эдинбургской миссионерской конференции.[1851]

В то же время англиканство укрепляло свои позиции в центре экуменических дискуссий, хотя результаты его инициатив выявили ряд изъянов и препятствий. От имени епископов Ламбетской конференции 1920 года было сделано заявление, которое назвали «вероятно, наиболее запоминающимся заявлением Ламбетских конференций».[1852] По-видимому, потрясенные трагическими событиями войны, епископы подготовили документ весьма неангликанский по выразительности тона, – один из тех редких примеров заявлений официальной церкви, которые можно было бы назвать пророческим. Это «Воззвание ко всем христианам» (Appeal to all Christian People) было обращено к «церкви подлинно католической, верной всему, что истинно, собирающей под свое крыло всех, «кто исповедует христианство и называет себя христианами», для кого общими станут все сокровища веры и порядка, доставшиеся в наследство настоящему от прошлого».[1853] Проблема заключалась в том, как разобраться в различных реакциях. Большинство свободных церквей Англии проявили энтузиазм, однако на протяжении оставшейся части века они почти не добились прогресса ввиду постоянно сумбурной англиканской реакции на их инициативы. Англикане всегда были неизбежно разделены на англо-католиков и сторонников Евангелической церкви, которые не могли договориться о том, что значит быть англиканином, в то время как «центристы» церкви вечно досадовали на бесполезность позиции и тех, и других «крайних».

Диалог с православными

Так же трудно англиканам было добиться успеха в общении с православными. В этом случае вновь наблюдались значительные проявления доброй воли. Многие оторванные от корней русские и сербские священники и студенты, не оправившиеся от травмы, нанесенной войной и революцией, нашли пристанище на территории военной союзницы – Великобритании. Представители пустующей константинопольской патриархии стали заинтересованными свидетелями споров в Ламбете в 1920 году, возникших после важного призыва самого Константинополя, обращенного ко всем христианам и побуждающего их преодолевать различия учений (хотя делегаты менее воодушевленно отнеслись к большинству других особенностей Англиканской церкви, которые наблюдали во время визита). Учитывая плачевное состояние дел в СССР, решение англикан обратиться к Константинополю, а не к Москве было естественным, но и константинопольскую патриархию поразил упадок Оттоманской империи и христианства в Малой Азии. Проницательный дипломат, архиепископ Рэндолл Дэвидсон, понимал, как часто бывало в запутанной трехвековой истории англиканоправославных отношений, что важнейшую роль для Православной церкви играла возможность пользоваться в условиях кризиса любой предложенной помощью.[1854]

Оба соперничающих кандидата на пустующее место в константинопольской патриархии с воодушевлением подавали голос, признавая ценность англиканского духовенства, которое так всецело отверг папа в Apostolicae Curae («О недействительности англиканских рукоположений») 1896 года. Удачливый кандидат Мелетий наконец отплыл в Константинополь в 1922 году на французской, а не на британской канонерке, но выступил с признанием служителей Англиканской церкви. Событие, которое в тот момент казалось решающим шагом к объединению, вскоре потонуло в трясине православных междоусобиц. Мелетий привел в ярость чуть ли не весь православный мир не только тем, что имел дело с еретиками-англиканами, но и своими попытками перевести православие на использование григорианского календаря, тлетворного изобретения еще одного еретика, папы римского. Когда турки годом позже подстроили уход Мелетия с поста, британцы, довольные тем, что патриархию удалось сохранить на ее историческом месте, в Константинополе, не стали вмешиваться.[1855]

Успехи экуменизма в Индии

Значительного успеха экуменическое движение, откликнувшееся на призыв англикан стремиться к единству на основании общего епископата, добилось там, где и зародилось, – в Индии. Подобный государственному деятелю представитель «Высокой церкви» Эдвин Палмер, епископ Бомбейский (современный Мумбай), завоевал доверие лидеров церкви Южной Индии, не относящейся к епископальным. Он предложил церковное устройство, исторический епископат которой происходил бы от апостолов, но в которой серьезные решения принимала бы церковь в целом в пресвитериях, синодах, местных собраниях, признавая ценность разных пастырств – из числа методистских, конгрегационалистских, пресвитерианских.[1856] Возникшая структура повторяла – несомненно, в основном неосознанно – епископальную, которую король Яков VI (см. с. 706–708) задолго до этого хитроумно и настойчиво вводил в Шотландии начала XVII века. Неуступчивые английские англо-католики ополчились против их плана, и эти протесты отвлекли изрядную долю их внимания от бушующей вокруг Второй мировой войны. Епископ Палмер мобилизовал на защиту плана немногословный прагматизм в письме, опубликованном в 1933 году в лондонской Times, обратившись к образу, призванному найти отклик у поколения, усвоившего уроки реализма в окопах Фландрии:

«Некие безвестные лица в Южной Индии предприняли первую попытку положить конец разделению. Они подобны людям, зовущим за собой в атаку. Им известно, что в ней они могут погибнуть, что их попытка провалится, если никто не последует за ними. Иными словами, возможно, что объединенная церковь после объединения сойдет с верного пути… Кто же умер, покинутый всеми, дабы спасти всех? Кто этот жаждущий тела, чтобы завершить спасение?»[1857]

Наконец в 1955 году Англиканская церковь согласилась (почти) объединиться с новой Епископальной церковью Южной Индии, возникшей восемью годами ранее. Этот результат был достигнут в нелегкой борьбе, и добиться от Англии повторного согласия уже не удалось в случае подобного объединения церкви Северной Индии, вследствие чего та продолжала сталкиваться с процедурными трудностями, когда ее священники пытались вести работу в англиканском окружении. Никакому другому плану корпоративного объединения не приходилось с таким трудом преодолевать сопротивление других групп приверженцев Англиканской церкви, не желающих мириться с чуждыми представлениями об англиканском самосознании.[1858] В христианском мире такими группами были преимущественно протестантские церкви с либеральными традициями, в которых властью уже были облечены принимающие решения структуры, пресвитериане и методисты, которым пришлось идти на значительные жертвы, и конгрегационалисты, обнаружившие, что историческое разделение можно преодолеть.

Перегруппировка мирового христианства: пятидесятники и новые церкви

Всемирный совет церквей многого добился в укреплении взаимопонимания и связи между христианами. В настоящее время около 350 христианских церквей либо являются полноправными участниками работы совета, либо сотрудничают с ним; Римско-католическая церковь не стала полноправным членом, но давно и активно участвует в деятельности этой организации. Совет руководил распределением ресурсов между множеством проектов, направленных на решение социальных и политических проблем и следил за соблюдением баланса между западным достатком и потребностями развивающегося мира. Но спустя более чем полвека после основания совета стало ясно, что он не занял (по крайней мере, на тот момент) центральное место в христианстве, что казалось возможным в первые десятилетия его существования. Точно так же и успехи экуменического движения оказались не теми, на какие рассчитывали Олдхэм и остальные отцы-основатели (и впрямь отцы, преимущественно мужчины и в основном священнослужители): результаты были малозаметными, узкоместными и утилитарными.

Вероятно, проблема крылась в самих организациях, в создании которых преуспели Олдхэм и его коллеги – в конференциях, комитетах, движениях и секретариатах, с тщательно подготовленными и пересмотренными согласованными заявлениями. Либеральный протестантизм нервировала спонтанность Святого Духа. Но не такими были растущие как грибы после дождя новые церковные организации, уже замеченные в Африке и Америке на рубеже XIX и ХХ веков. Как часто случалось в истории христианства, поначалу официальные церкви не замечали, что творится за их пределами, а если и замечали, то редко принимали всерьез то, что считали разрозненными группами чудаков. Один из наиболее внимательных наблюдателей за пятидесятничеством утверждал, что о его существовании широкая американская публика узнала не ранее конца 50-х годов ХХ века.[1859] И действительно, посторонним было трудно следить за развитием движений, породивших путаницу названий, аббревиатур и лозунгов. Все они стремились выразить все многообразие своего самосознания и ревностное стремление приобрести опыт, преображающий жизнь, но по своему характеру трудно поддающийся попыткам облечь его в слова, особенно тем, кто не располагал преимуществами высшего образования, полученного в Оксбридже или Берлине.

Раскол в пятидесятническом движении

Разногласия пятидесятников, мелочные для сторонних наблюдателей, значительные для заинтересованных лиц, бросали длинные тени на будущее. Так, в 1916 году немалая часть американского пятидесятничества раскололась надвое в полемике, восходящей к наиболее ранним из известных споров о Троице. Сторонники Евангелической церкви, придерживающиеся традиций Кесвикской конференции, были склонны к упоминанию имени Иисуса с частотой, которая задела бы за живое североевропейских католиков конца Средневековья или православных представителей исихазма; однако в данном случае религиозный энтузиазм привел к заявлению канадского проповедника Роберта Макалистера, что ранние христиане крестились не во имя Троицы, а во имя Иисуса. Разве не об этом говорил Петр в Деян 2:38? Из этого, по мнению Макалистера, следовало, что «Отец, Сын и Святой Дух» – не что иное, как титулы Бога, именуемого Иисусом. Это была новая форма раннехристианского тезиса о единстве божественной природы, модалистского монархианства (см. с. 167). Поскольку слово «крещение» постоянно звучало в пятидесятнических диалогах, едва ли можно было найти более провокационное заявление. Последовал раскол в недавно образованных Ассамблеях Божиих, и сторонники «единства» двинулись своим путем, сохраняя верность расовой терпимости, отсутствие которой было примечательным в исключительно «белых» Ассамблеях. Пятидесятничество, придерживающееся «единства», до сих пор процветает, на его долю приходится почти четверть церквей мира, открыто называющих себя пятидесятническими.[1860] Внимание Иисусу по-прежнему уделяется в песнопениях пятидесятнической и харизматической церкви.

Сторонники Евангелической церкви основного направления, косо смотревшие на «говорение на языках», с одобрением отметили, что Ассамблеи Божии, по крайней мере, хранят верность тринитаризму. Это могло помочь в дальнейшем, при постепенном сближении двух сторон. Результат не был неизбежным: возникла примечательная проблема. В первые годы существования пятидесятничества его сторонники сталкивались с проявлениями неприязни и оскорблениями со стороны приверженцев более укоренившейся и консервативной Евангелической церкви, особенно потому, что риторический стиль пятидесятничества был безошибочно узнаваемым. Как и в евангеличестве, подозрительное отношение к нравам нынешнего города сочеталось в нем с пристрастием к спасению современности от сатаны. Именно основательница церкви пятидесятников, опрометчивая Эйми Сэмпл Макферсон, разбрасывала листовки религиозного содержания с самолета в 1920 году и возглавила первую церковную радиостанцию. Равняясь на гениальную (порой) в шоу-бизнесе миссис Макферсон, пятидесятники повсюду от Лос-Анджелеса до Сеула в дальнейшем продемонстрировали склонность к театрализованному поклонению, к постановкам, достойным встать в один ряд с великими голливудскими мюзиклами ХХ века.[1861] Но несмотря на евангелические истоки пятидесятничества, многое в нем не сочеталось с протестантизмом на библейской основе, особенно с точки зрения протестантов, опирающихся на пять «основ» – вербальную непогрешимость, божественность Иисуса Христа, непорочное зачатие, искупление и физическое воскресение Христа. Пятидесятничеству же было свойственно обращаться вместо этого к «новому откровению»: оно было интуитивным и спонтанным, а консервативное евангелическое течение – рационалистическим, опирающимся на слово. Кроме того, в первом из них сложились возможности для женского лидерства в виде, общем для радикального начала протестантских движений XIX века, в пятидесятничестве не угасающем, а набирающем силу.

«Слово веры»

Еще одно движение в рамках пятидесятничества встревожило тех сторонников Евангелической церкви, которые не оставляли его без внимания: оно представляло собой полную противоположность «социальному Евангелию» современного либерального протестантизма. По мере того как годы катастрофического спада в экономике мучительно-медленно близились к ее восстановлению в конце 30-х годов ХХ века, в самом сердце Америки развивалась форма пятидесятничества, именующая себя движением «Слово веры». Подобно некоторым ранним американским конфессиям, оно подчеркивало значение молитвы для исцеления, однако этим его представления о христианском успехе не исчерпывались, поэтому недоброжелатели называли его «движением здоровья и богатства», или «Евангелием процветания». Один из его первых популяризаторов, Кеннет Э. Хейгин, начинал служение в Техасе, в Ассамблеях Божиих, его излюбленным текстом было обещание Христа в Мк 11:23, согласно которому те, кто не усомнится в сердце своем, сможет свернуть горы. Один из его партнеров, Орэл Робертс, который стал на телевидении тем же, чем и Эйми Сэмбл Макферсон на радио, в 1951 году принял непосредственное участие в основании одним калифорнийским мультимиллионером фонда Full Gospel Business Men’s Fellowship International. Эта организация по сей день активно пропагандирует капитализм на службе Иисусу, «культ карго», обновленный для Американской мечты. Благодаря глобальному распространению пятидесятничества эта весть разнеслась по всем уголкам мира, имея особенно притягательный вид для сообществ, чей маршрут от нищеты к процветанию казался доказательством вознесенных ими молитв. Это было естественное следствие политики. Люди, страдавшие от коммунизма в разной обстановке, особенно в Южной Корее, также оценили незыблемую идею «Слова веры», согласно которой если капитализм представляет собой Божью волю, то коммунизм – орудие дьявола.[1862]

Национальная ассоциация Евангелических церквей

Несмотря на все различия, сторонники Евангелической церкви и пятидесятники осторожно сближались. В 1943 году Ассамблеи Божии (все еще тринитаристские) присоединились к новой зонтичной организации американского консервативного евангелизмаа – Национальной ассоциации евангелических церквей, провозгласившей своей целью борьбу с протестантским либерализмом и экуменическим движением. Этот альянс играл решающую роль. Он означал, что пятидесятническое богословское образование, к тому времени быстро развивающееся, чтобы идти в ногу с преумножением конгрегаций, более нуждающихся в сведущих пастырях, чем в страстных проповедниках, было решительно направлено по евангелическому руслу. Пятидесятничеству (по крайней мере, временно) возбранялось смотреть в сторону тех направлений христианства, которые не одобряла консервативная Евангелическая церковь.[1863] Это объединение стало полезным подкреплением для евангелических ценностей в такой сложный момент. В предшествовавшие десятилетия консервативному евангелическому допущению, согласно которому его культурные взгляды способствовали установлению господства протестантизма в конформистской Америке, было нанесено два серьезных удара, связанных с вопросами эволюционной биологии и сухого закона.

Против теории эволюции

Первый был вызван категоричным неприятием Евангелической церкви теории эволюции Чарльза Дарвина. В начале 20-х годов ХХ века в двух штатах Среднего Запада, Оклахоме и Теннесси, были приняты законы, запрещающие преподавание теории эволюции в учебных заведениях. Прецедент в 1925 году (отчасти призванный поддержать бесплатной рекламой угасающую экономику города Дейтона, штат Теннесси) поразил воображение представителей прессы всех США: молодого учителя биологии Джона Скоупса признали виновным, хотя даже он сам сомневался, что обращался на своих уроках к изучению эволюции. Команду обвинителей возглавлял известный политик, демократ Уильям Дженнингс Брайан: заработав себе репутацию заботой о нуждах простого добропорядочного провинциального люда и его защитой от городской умудренности, за всю свою долгую карьеру он никогда не упускал случая сдобрить свои пробирающие до глубины души речи изрядной дозой доморощенной религиозности. Приговор был отменен по формальным причинам Верховным судом Теннесси, но еще два штата приняли аналогичные законы, и в целом ущерб уже был нанесен.

Противником Брайана со стороны защиты был Кларенс Дэрроу, юрист, который сделал себе имя, защищая униженных и бесправных. Дэрроу был еще одним виртуозным оратором, умел ради пользы дела пренебрегать щепетильностью и, что напрямую относилось к данному процессу, был диковиной американской общественной жизни, – агностиком, открыто объявившем об этом. Он сумел поставить прославленного пожилого соперника в глупое положение, вынудил Брайана сойти с твердой почвы родительского авторитета в деле образования детей и ступить на опасную территорию незначительных деталей Ветхого Завета (Дэрроу был не настолько глуп, чтобы открыто высмеивать евангелия). Все происходящее стало истинным подарком судьбы для юмористов, а насмешки никогда не шли на пользу тем, кто пытался навязать остальным авторитет слова Божьего. Менее комично выглядела скоропостижная смерть Брайана, не успевшего покинуть Дейтон.[1864]

Антиалкогольная кампания

Гораздо более тяжкими были долгосрочные последствия эксперимента с полным запретом алкоголя в стране, который вступил в силу как 18-я поправка к американской конституции в 1920 году, после ожесточенной борьбы, в ходе которой запрету не помешало даже вето несгибаемого пресвитерианина, президента Вудро Вильсона. В XIX веке умеренность или полное воздержание было не вопросом принадлежности к той или иной стороне, а кампанией, в которой участвовали представители и в особенности представительницы всех конфессий – от католиков до фундаменталистов. Но по мере роста раскола между либеральными протестантами и консервативными сторонниками Евангелической церкви в 1895 году возникла Лига борьбы с салунами, которая победила в борьбе за пресловутую поправку и стала все больше походить на голос рассерженной провинциальной евангелической Америки: одинаково подозрительно настроенная по отношению к крупным городам побережья и к греховно погрязшей в пьянстве Европе, она решила отстаивать свою правоту в деле, которое после столетия кампаний за умеренность казалось устаревшим. Даже баптисты-южане, продолжавшие лелеять обиду за поражение белого Юга в Гражданской войне, забыли о неприязни, чтобы поддержать нравственную кампанию лицемерных янки и оказать им помощь в борьбе за богоугодное дело.[1865]

В кинематографе результат зачастую изображают в виде развлечения для гангстеров, однако он стал причиной множества человеческих трагедий, создал идеальные возможности для организованной преступности и коррупции в целом законопослушного общества. Ни одна другая проблема не отделила настолько решительно консервативных сторонников Евангелической церкви от их соотечественников, тех американских христиан, которые не усматривали ничего дурного в стакане виски. Повторился возникший в кромвелевской Англии середины XVII века решительный и ожесточенный раскол в социальных отношениях (см. с. 710–711). После того как в 1933 году под руководством президента Рузвельта поправка о сухом законе была отменена, в течение половины столетия присмиревшие после такого фиаско сторонники Евангелической церкви остерегались навязывать свои социальные ценности остальным гражданам страны политическими средствами. В массе они предоставили федеральную политику либеральным протестантам и католикам из элиты, численность которых неуклонно росла. По мере того как в Вашингтоне, округ Колумбия, Епископальная церковь на холме, называющая себя национальной, постепенно поднималась в окружении строительных лесов, чтобы господствовать в северной панораме города, ее строгая и академичная английская готика символизировала прохладную, благовоспитанную религию «белых» окрестностей столицы, понятную европейцам. Тем временем сторонники Евангелической церкви ждали. У себя в провинциальных городках, не принадлежавших к фешенебельным пригородам, далеких фермах и даже в хлевах они слушали радиоприемники и утешались старомодной религией, упорядоченной и поставляемой множеством местных радиостанций, которые получали прибыли, следуя примеру Эйми Сэмбл Макферсон. Час Евангелической церкви был еще впереди, в более буквальном историческом смысле, чем уверяла справочная Библия Скофилда.[1866]

Ветви «воодушевленного» протестантизма

Пока происходил сдвиг тектонических плит американской религии, повсюду в мире вырастали и занимались поиском своего места бесчисленные ветви воодушевленного протестантизма. Далеко не все они имели пятидесятническую примету для опознания, «говорение на языках», хотя были, несомненно, харизматичными на свой лад. Африка породила сонмы пророков, обязанных хоть чем-нибудь Уильяму Уаде Харрису (см. с. 977). Значительным подкреплением для них стала эпидемия инфлюэнцы, распространившаяся по миру в 1918 году и оказавшаяся столь же губительной для человеческих жизней, как Первая мировая война, а в Африке – почти столь же разрушительной для репутации Запада: хваленая западная медицина оказалась бессильна перед такой угрозой. Поэтому новые пророки имели две характерные особенности: во-первых, отошли от церквей с европейскими лидерами, которые культивировали их веру, во-вторых, предлагали собственные методы исцеления. В Западной Африке их церкви стали известны под названием «аладура», на языке йоруба означавшем «хозяева молитвы». Эти церкви возглавляли пророки, однако эффективнее многих других основателей действовал нигериец Джосайя Олулово Осителу, вынесший из своего воспитания в лоне Высокой англиканской церкви почтение к иерархии, которую быстро образовали двенадцать чинов мужских служителей, от предстоятеля до носителя креста (женщины могли носить жезлы или кресты с разрешения предстоятеля). Аладура гордились своим новым началом, провозглашая в своем уставе, что «Эфиопия или Африка поднимет руки к великому Богу Иегове под духовным руководством и во главе с сынами своего народа».[1867]

Эта гордость за «эфиопскую» веру, как за что-то поистине африканское, была характерна для многочисленных пророков всего континента. Они умели находить собственные решения африканских проблем. Их гордость резко контрастировала с чувствами политических лидеров, свергнутых после того, как в 60-х годах ХХ века европейские колонии в Африке стали независимыми государствами. Эти лидеры принадлежали преимущественно к церквам, возглавляемым европейскими иерархами, чаще всего – учителями христианских учебных заведений (как Кеннет Каунда в Замбии или Роберт Мугабе в Зимбабве), с усердной учебой в европеизированных университетах в анамнезе, зачастую в самой Европе. Пророки создавали альтернативу. В Назаретской баптистской церкви (Ама Назарета) зулуса Исайи Шембе, основанной в условиях растущего расизма в ЮАР, где господствовало белое население, Шембе утверждал, что не зулусская монархия, а его церковь должна быть источником национального самосознания зулусов в будущем. Он внушал, что истинная добродетель заключается в отказе от прислуживания белым, особенно в больших порочных городах. В ритуальном танце, который его последователи до сих пор регулярно исполняют на протяжении богослужебной недели согласно указаниям Шембе, танцоры потрясают ручками от метел, а не смертоносными боевыми ассагаями: так семейные ценности восторжествовали над традиционной для зулу воинственностью. Этот танец дает предкам силы, чтобы танцевать на небесах: взаимовыгодная ситуация, столь же надежно обеспечивающая связь с мертвыми, как средневековые западные представления о чистилище.[1868] Даже пассивный, несмотря на мученичество, пророк мог оказать значительное влияние на людей, слишком хорошо знакомых со страданиями – например, как оказывали на протяжении веков в русском православии святые Борис и Глеб (см. с. 550–551). Общественное (преимущественно проходившее в четырех стенах) служение Симона Кимбангу, по вдохновению свыше занявшегося целительством после эпидемии инфлюэнцы 1918 года, продолжалось не более пяти месяцев, после чего власти Бельгийского Конго приговорили его к пожизненному тюремному заключению за подрывную деятельность. Его тридцатилетнее молчание не помешало его последователям, также арестованным, лелеять память Кимбангу как добрую весть для многих, которую пытались заглушить «пророки сатаны, миссионеры, бельгийское правительство». В настоящее время его церковь, в которой бережно хранится тело основателя, относится к одной из крупнейших в Центральной Африке.[1869]

Особенности Африканских церквей

Таким образом, Африка представляет собой пример постоянного взаимодействия между основанными африканцами церквами, продолжающими расти церквами основателей с Запада и все более явным пятидесятничеством. Их рост в ХХ веке был феноменальным и значительно превосходил рост населения. В 1914 году в Африке насчитывалось четыре миллиона христиан, к 1950 году – 75 миллионов, и это был еще не предел. Один проницательный обозреватель, изучавший Африку на протяжении более чем 30 лет, шведский лютеранский епископ в Танзании Бенгт Сундклер, заметил, что если африканское христианство XIX века было преимущественно молодежным, то христианство ХХ века – в основном женским. Целительство, играющее особую роль для женщин, которые заботились о близких, наряду с образованием стало важным символом успеха христианства.[1870] Это относилось не только к харизматичному протестантизму. Масаи Кении долгое время противились христианству любого рода; мужчины, гордые своими традициями воинов, презирали его идею прощения и воздержания. Женщины же, напротив, оценили предложенное и стали союзницами католических миссионеров церкви Святого Духа, когда в 50-х годах ХХ века из Европы прибыли священники. У женщин в условиях насмешек и препятствий со стороны мужского населения начал развиваться душевный недуг «орпеко», вызванный злым духом. Выяснилось, что раз и навсегда «орпеко» излечивает только христианское крещение. Мужчины мало что могли предпринять в ответ, католическое христианство явилось, но оставалось сугубо женским. Неудивительно, что большинство христиан-масаев склонно считать христианского Бога женщиной, что вряд ли радует отцов церкви Святого Духа.[1871]

Пятидесятничество в разных уголках мира

В тот же период христианство кардинальным образом диверсифицировалось и в других регионах. Началось преобразование христианства в Латинской Америке, и без того преимущественно христианской. Католическая по взглядам, испанская или португальская по языку к началу ХХ века, в первые же десятилетия этого века Латинская Америка наблюдала приход пятидесятничества, которое развивалось параллельно с ростом разнообразных иммигрантских сообществ, а также стремительно проникало в уже существующие сообщества. Пятидесятничество стало новым проявлением давних запутанных отношений с США. К 50-м годам ХХ века только в одной Бразилии насчитывалось 20–30 различных пятидесятнических конфессий.[1872] После этого Азии предстояло стать сценой наиболее зрелищного успеха христианства за всю недавнюю историю, хотя в 1950-х годах он еще не был очевиден. Корея, обращенная в руины во время войны 1950–1953 годов и потерявшая новую «страну-затворницу» – коммунистический север, – породила в южной республике собственное сочетание давно укоренившихся церквей, пятидесятничества и местного синкретизма, которое развивалось параллельно с мучительным восстановлением корейского общества после полного лишений военного времени. Корейцы не забыли, как милленаристы, корейские протестанты, в последние мрачные годы японского колониального правления перед тем, как оно потерпело крах в 1945 году, отказались присутствовать на государственных синтоистских церемониях, считая идолопоклонством вознесение почестей правителю, не являющемуся Иисусом. В этом критическом положении патриотизм встретился с апокалиптической верой. Кроме того, корейцы были благодарны западным державам, которые в Корейской войне спасли их от победы коммунизма, в итоге они были позитивно настроены по отношению к религии в американском духе, хотя во многих других странах Азии и Африки все разновидности власти Запада считались колониальным гнетом.

50-е годы близились к концу, христианские лидеры с вполне объяснимым оптимизмом смотрели в будущее своей веры после двух мировых войн, но лишь немногие отличались достаточной широтой взглядов, чтобы понять, в каких странах мира этот оптимизм действительно оправдан. Ни от кого не ускользнули волнения в Африке, но основное внимание привлекали здоровые, полнокровные церкви Европы, ее белые доминионы во всем мире и Северной Америки или же успехи возглавляемых европейцами церквей повсюду, где их по-прежнему считали «миссионерскими». Вместе с тем были очевидны и недостатки: связанные по рукам Православная, Протестантская и Католическая церкви в сфере влияния Советской России, новая эпоха бедствий, начавшаяся в 1949 году для христианских церквей Китая в только что объединившейся, отличавшейся нетерпимостью к коммунистической республике. Христианские лидеры сводили или поддерживали знакомство, чинно общаясь в комитетах Всемирного совета церквей, архиепископы садились на самолет в Буэнос-Айресе или Сиднее, чтобы проконсультироваться с папой в Ватикане, и пятидесятничество редко становилось предметом их беспокойства. То же самое относилось и к вероятности, что Просвещение еще преподнесет новые сюрпризы либеральному протестантизму, который ловко заработает на них, или католичеству, выступившему против единым фронтом за неприступным валом томов Фомы Аквинского. Однако перспективы вскоре должны были измениться с поразительной быстротой.

25. Культурные войны (1960 год – наши дни)