– Да, именно так я и считаю. Власть дана мне Богом, и я обязан следовать исключительно Божьей воле. Если я перестану так считать, тут же отрекусь от престола. Но я никогда не забуду тех минут, когда огромные толпы народа единым сердцем и едиными устами кричали: «Да здравствует император!». Они тогда готовы были умереть за меня, а я готов был умереть за них. Это были воистину священные минуты единения монарха и народа. Ты абсолютно прав, тогда всё зависело от того, что именно кричит толпа. Но ты ошибаешься, если думаешь, что тогда народ избрал меня на царство, и я получил власть от народа. Сам народ так не считал. Народ увидел во мне избранника Божьего и прославлял тогда не императора, а Бога, который даровал им императора. Эти сотни тысяч людей никак не могли избрать меня на царство, потому что они ничего не знали про бедного рыцаря Ариэля, а большинство из них даже в глаза меня никогда не видели. Но глубокое религиозное чувство подсказало им, что этот рыцарь – дарованный им Богом император. Они не на меня тогда уповали, и я уповал не на них, но мы вместе уповали на Бога. Мы смотрели не друг на друга, а в одну сторону. Без такого единения монарха и народа подлинная монархия невозможна. Если император считает себя помазанником Божьим, а народ считает его узурпатором, значит монархии нет. Но речь идёт не о народном избрании, а о народном доверии. Не матросы избирают капитана, его назначает адмирал. Но если матросы не доверяют капитану, корабль никуда не доплывёт. Любая власть существует ровно постольку, поскольку её признают в качестве таковой. Отец имеет власть над детьми, но если дети не считают этого человека отцом, он не имеет над ними никакой власти. Если же дети видят в отце отца, он может поступать вопреки их желаниям, они поворчат, но примут его волю. Он может учитывать желания детей, а может и не учитывать, иногда он просто обязан поступать вопреки желаниям детей ради их же блага. Если отцом движет любовь к детям, все его действия оправданы. Это образ монархии. Я люблю своих подданных, я готов отдать за них жизнь, но я никогда не буду исполнителем любых народных прихотей.
– Я понял, государь, я понял, – Перегрин с искренним восхищением посмотрел на императора. – Но откуда у вас столь глубокое понимание природы монархии? Ведь всего несколько лет назад вы были простым рыцарем, не имевшим ни одной причины размышлять о сущности власти.
– С тех пор я много думал и много молился. Потом опять думал, потом опять молился. Но дело не в том, что моя молитва так сильна, а разум столь могуч. Есть благодать помазания на царство, это нечто отдельное от моей личности, но действующее в согласии с моей волей. Бог даёт своему помазаннику понимать то, что необходимо для управления. Впрочем, благодать помазания не действует автоматически. Я вполне могу стать плохим императором, то есть негодным инструментом в руках Божиих.
– Может быть, плохим императором надо считать того, кто каждое своё слово считает идущим непосредственного от Бога?
– Безусловно, – грустно улыбнулся Дагоберт.
– И если император не слушает советников, не интересуется мнением простых людей, поскольку считает себя подключённым к источнику вечной истины, это, наверное, тоже не самый лучший монарх?
– Господи, даруй мне терпение, – немного шутливо сказал Дагоберт и закрыл лицо руками. Когда он убрал руки от лица, оно было смертельно уставшим, хотя по-прежнему немного ироничным. – Перегрин, зачем по-твоему мне нужен этот длинный и сложный разговор? Зачем я так сильно напрягаюсь, подыскивая самые убедительные слова, какие только способен найти, чтобы объяснить тебе смысл моих убеждений? Почему я так терпимо отношусь к своему канцлеру, который наелся недоброкачественного интеллектуального продукта и вот уже битый час выносит мне мозг? Неужели только потому, что мне наплевать на любое мнение, кроме собственного?
– Вы, конечно, не заслужили такого упрёка, ваше величество, – с достоинством ответил Перегрин. – Так же, как и я не заслужил упрёка в том, что выношу мозг государю.
– Извини. Что-то нервы на пределе.
– Ваше величество, у меня конкретное предложение. Пусть не нужен парламент, как законодательный орган, который может ограничивать волю императора. Но, мне кажется, монарх должен слышать голос земель, голос своих подданных. Мы с вами можем метаться по империи, как угорелые, но мы так и не получим достаточного представления о том, чем живёт, чем дышит страна, что на душе у простых крестьян и ремесленников, какие у них проблемы, чем мы можем им помочь. Император должен чувствовать дыхание страны. Для этого предлагаю создать Совет, как орган совещательный. Пусть люди на местах выберут представителей от каждого графства, от всех сословий, которые приедут в столицу и будут рассказывать вам о своих проблемах. Волю монарха никто не ограничит, но благодаря государственному совету, монарх будет принимать решения, основанные на хорошем знании реальности.
– Это дельное предложение. Император должен слышать голос территорий. Без этого воля монарха просто повиснет в воздухе. Но, дорогой канцлер, они же меня слезами зальют. Люди всегда и всем на свете недовольны.
– А для чего мы нужны, если не для того, чтобы осушать слёзы народа?
– С этим не поспоришь. Ладно, давай продумай техническую сторону формирования Госсовета, проводите выборы и собирайте народных представителей.
***
Госсовет собрался в просторной столовой монастыря храмовников, приспособленной под зал заседаний. Здесь собралось ровно сто депутатов, канцлер придумал сложную систему представительства, чтобы в совете присутствовали как представители каждого графства, так и представители всех сословий – рыцарства, крестьянства, ремесленников, торговцев, предпринимателей. Марк настоял на том, чтобы отдельно были представлены люди умственного труда: врачи, педагоги, учёные. Словно из небытия возникли художники, поэты, музыканты, заявив, что являют собой отдельное сословие, чем вызвали большую растерянность канцлера. Творческой интеллигенции в империи было пока очень мало, к тому же это была весьма разношёрстная публика, слабо связанная общими интересами. Их присоединили пока к интеллектуальному сословию, хотя между сельским лекарем и городским поэтом было, прямо скажем, мало общего, а если их интересы представлял учитель математики, то вся эта братия дружно кричала, что творится чистейший абсурд, но эти споры решили пока прекратить, выбрав госсовет на принципах пусть и спорных, но всё же в основном приемлемых. Отдельным сословием, представленным в голосовании, стало духовенство, тут спорить было не о чем, духовенство очевидным образом стояло особняком.
И вот все сто депутатов собрались в зале и расселись за деревянными столами, расставленными таким образом, чтобы все сидели лицом к трону. По левую руку от трона сидели за маленькими столами три секретаря скорописца, вооружённые новомодными стальными перьями, они должны были записывать всё, о чём будут говорить на совете. По правую руку сидели за столом первые лица империи: Стратоник, Марк, Перегрин, Измаил, Форвин и магистр храмовников Жан.
Глашатай неожиданно громко сказал: «Внимание! Его величество император Дагоберт». Из двери за троном, которая вела в небольшую комнату, примыкающую к столовой, вышел император в сопровождении рыцарей гвардии. Депутаты встали, приветствуя императора. Дагоберт сел на трон, гвардейцы встали по обе стороны от трона. Император окинул всех спокойным холодным взглядом и просто сказал: «Здравствуйте, господа. Прошу садиться». Когда все уселись, Дагоберт безо всяких предисловий и вступительных речей предложил: «С Божьей помощью начнём. Кто хочет высказаться?»
На середину зала между депутатскими столами и троном с суетливой поспешностью выскочил маленький вертлявый человечек с подвижным лицом и, забыв представится, сразу начал визгливо выкрикивать: «Нам предложили рассказать о наших проблемах. Главная проблема этой страны – это бесчинства Белого Ордена. Ещё недавно эти храбрецы убивали на улицах беззащитных людей, а когда их урезонили, они начали действовать куда коварнее. Теперь эти кровавые чудовища лезут во все сферы жизни, хотя их об этом никто не просит. Они умеют только одно: убивать людей, но пытаются управлять производством, финансами, торговлей, всячески третируя и унижая достойных предпринимателей, усилиями которых сейчас создаётся наша экономика. Рыцари вымогают взятки у бизнесменов, запугивают их, порою просто отбирают собственность, нажитую непосильным трудом. В мирное время рыцари – самые бесполезные люди, мы кормим этих дармоедов, а они вместо благодарности издеваются над нами. Даже драконы никогда не были такими тиранами. Как так получилось, что власть оказалась в руках военных? Что это за дьявольский замысел? Орден должен вернутся в казармы, которые мы построим для них где-нибудь в пустыне, потом количество этих кровавых дармоедов должно быть сокращено раз в десять, а уж к экономике их и близко нельзя подпускать, экономикой должны заниматься профессионалы, которые уже добились в этой сфере успехов…».
Оратор ещё долго проклинал рыцарей и восхвалял бизнесменов-богачей, которых становилось в империи всё больше. Дагоберт был шокирован даже не столько содержанием этого выступления, сколько его истеричным тоном. Он знал, что к Белому Ордену будет очень много претензий и приготовился реагировать на них максимально конструктивно. Депутаты собрались сюда для того, чтобы рвать его душу, и он готов был позволить им это, у людей многое наболело и накипело, пусть выскажутся, а потом они во всём спокойно и детально разберутся. Но то, что он услышал, было не претензиями, а проклятиями, пропитанными такой лютой ненавистью, какой ни один рыцарь никогда не испытывал даже к драконам. Дагоберт заранее настроил себя на то, чтобы ни при каких обстоятельствах не терять самообладание, и сейчас он продолжал сохранять хладнокровие. Он уже собирался жестом руки прервать истерику брызгавшего слюной депутата, предложив ему письменно изложить все претензии к Белому Ордену и подать записку в секретариат, но тут начало творится что-то неописуемое. Не дожидаясь, когда первый оратор закончит, из-за стола вскочил ещё один и, встав рядом с первым, начал выкрикивать ещё более истерично: «Крестьяне не хотят отдавать зерно государству! Госзакупка платит нам сущие копейки, на которые мы едва сводим концы с концами. В нашем графстве есть люди, которые готовы покупать у нас зерно по гораздо более высоким ценам. Почему мы не можем работать с ними? Требуем прекратить императорский произвол».